Дальше происходит вот что. Ворона спрыгивает с кеда, хватает ключ и во весь дух мчится прочь. «Стой! – кричит ошарашенный Верещагин, он уже не лает. – Отдай!»- и бросается в погоню. Он бы, конечно, догнал, но умная ворона внезапно меняет тактику: видя, что в пешем движении ей с Верещагиным состязаться бессмысленно, она взмахивает крыльями – раз, два! – и вот уже сидит на ветке соседнего дерева. Ключ держит в клюве. «Ах, ты!» – говорит Верещагин и запускает в ворону консервной банкой, которая после пинка мальчишки прикатилась, оказывается, именно сюда, но, конечно, промахивается, начинает искать еще какой-нибудь твердый предмет, однако ворона не дура, чтоб ждать. Она снимается с ветки и летит, утяжеленная ключом, несколько грузновато. Тем не менее секунда-другая и – ее уже нет, Поминай как звали.
Верещагин расстроен до крайней степени. Мало того, что слияние с природой не удалось, так теперь еще и собственную квартиру он попасть не может. И вообще новая жизнь начинается не так, как хотелось. «Не нужно было вообще ее начинать, – думает Верещагин. – Старая кончилась – и хватит. Зачем жить два раза?»
Такие приступы малодушия, в общем-то, не характерны для моего героя. За всю первую неудачливую половину своего существования он, может, всего раза три-четыре поддавался такому пессимизму, не больше. И, как правило, поводом для этого служили не серьезные бедствия, а какой-нибудь пустяк. Например, данный случай подумаешь, ворона унесла ключ! Другие люди в подобной ситуации нисколько не унывают. Наоборот, приходя в веселое расположение духа и бегут рассказывать знакомым об интересном, выпавшем на их долю приключении.
Но эти другие люди при первом же серьезном ударе судьбы хватаются за голову, начинают проклинать день, в который родились, и вообще белковую форму существования материи. А Верещагин в дни тяжелых жизненных испытаний держался молодцом, только в пустяковых случаях раскисал и хныкал. Это очень интересная черта; задумавшись над нею, читатель сможет сделать много интересных выводов.
К Верещагину подошла старушка с черными от земли руками. Она работала в парке садовницей и все видела. «Нахальная, стерва, – сказала старушка. – Бесстыжая воровка, от нее надо бы держаться подальше». – «Вы ее знаете?» – спросил Верещагин. «А как же, – подтвердила старушка. – Кто ее не знает. Она в школе живет, в уголке живой природы, у нее там и ложки серебряные находили, и кольца, ты сходи, милок, это за углом, рядом здесь, тебе каждый покажет».
Верещагин отправляется в школу, долго стучит в стеклянную дверь, ему не открывают, – прильнув лицом к стеклу, он видит сумрачный пустой коридор, безлюдную лестницу на второй этаж и вспоминает: каникулы ведь.
Он уже хочет повернуть обратно, как вдруг слышит за спиной голос: «Вам кого надо?» – оборачивается и видит худую девочку лет четырнадцати. «Если можешь, проведи меня внутрь», – просит Верещагин. «Зачем?» – интересуется девочка. «Мне нужна ваша ворона, – объясняет Верещагин. – Я сверну ей шею». – «Если она что-нибудь украла, так и скажите, – говорит девочка. – А то – шею сворачивать пришел».
Она ведет его вокруг школы и пропускает внутрь через черный ход, ворчливо объяснив по дороге, что хоть сейчас и каникулы, но она, вместе со старшей пионервожатой, приходит каждый день, так как животных надо кормить регулярно – хомяков, кроликов, лисенка и эту проклятую ворону.
Девочка не сказала о вороне, что она проклятая. Это Верещагин от себя в уме добавил.
Через несколько минут он собственной рукой достает из клетки – из-под вороха перьев и тряпок – ключ, все закончилось благополучно, он очень рад, настроение у него наконец-то поднялось, он трясет руку девочке с такой благодарной пылкостью, что та смущается и краснеет, от чего ее лицо становится некрасивым и добрым, а до этого девочка выглядела страшной злюкой, некрасивой же была все равно. Так что она только выиграла от смущения.
Итак, Верещагин трясет руку девочке, девочка, краснея, хорошеет, ворона сидит на крыше своей клетки с видом мрачным, но покорным – она уже привыкла, что сюда то и дело врываются люди и с помощью грубой силы отнимают у нее добытое умом и хитростью, – значит, вот такая сцена происходит, и в этот момент Верещагин слышит – опять за спиной! – знакомый голос: «Здравствуйте».
Он оборачивается и – кого видит? Он видит девушку Тину, с которой познакомился посреди реки, от которой убежал вечером, о которой совсем недавно с приятной грустью вспоминал. Она стоит рядом с вонючей клеткой лисенка, смотрит сияющими глазами на Верещагина, а тот не находит ничего лучшего, как сказать: «Вы что тут делаете?» «Я здесь работаю», – отвечает девушка Тина и принимается рассказывать Верещагину о живом уголке, – тоже не нашла ничего лучшего. Она рассказывает о вонючем лисенке, который должен питаться регулярно, о хомяке, кролике, вороне – все они, оказывается, должны питаться регулярно, чуть ли не по часам, как какие-нибудь язвенники или инфарктники, кроме вороны, питающейся безрежимно, чем бог послал, так как она свободна и летает по городу где хочет. А Верещагин в ответ, смеясь, рассказывает о своей беде: да, действительно, говорит, ваша ворона летает где хочет, у меня ключ украла, – ах, ключ, – да, ключ, – они оба, вместе – Верещагин и Тина, – смеются, а девочка стоит в стороне, кусает губы, лицо у нее злое-презлое, ничего симпатичного на нем не осталось, но ее можно понять: еще минуту назад ей горячо трясли руку, говорили ласковые слова, и вдруг – на тебе! – забыли, бросили, никакого внимания, ветрено поступил с нею Верещагин, бессердечно, завлек и бросил, долго теперь эта девочка не освободится от уверенности, что все мужчины негодяи.
«Я тоже знаю одну ворону, – говорит Верещагин возбужденный встречей. – Она живет у моих соседей, они собираются ее выбросить». – «Выбросить ворону нельзя, – ехидно возражает обделенная вниманием девочка, мстит Верещагину. – Ее бросишь, а она взовьется». «Не взовьется, а погибнет, – поправляет Тина. – Если птица долго жила у людей, она уже не сможет самостоятельно добывать пищу». «Возьмите ее в свой уголок! – восклицает Верещагин. – Замечательная мысль, правда? Только у этой вороны большой недостаток…» – даже о недостатке он говорит с восторгом, – такое прекрасное у него сейчас настроение. «У нее сломана ножка? – спрашивает Тина. – У нас есть стрептоцидовая мазь». – «Она лает – говорит Верещагин. – Соседи пишут жалобы, потому что она лает на их собаку». «Вы и сосед», – уличила девочка. «Ты думаешь, он один сосед? – защищает Тина. – Другие пишут», – она все замечательно поняла. «Правильно!» – хвалит Верещагин. «Вы думаете, мы маленькие? – говорит девочка. – Вороны не лают. Это даже не остроумно. Вы хоть врите как люди». «Я устрою вам эту ворону, – решительно заявляет Верещагин. – Идемте. И если она не лает, плюньте мне в лицо».
Девочка засмеялась – злорадно и с предвкушением. Она первой согласилась идти за вороной. Тина, конечно, пошла тоже, но это путешествие закончилось неудачей – они опоздали: жена ассенизатора, сильная Марианна, уже занесла ворону. «На кладбище, – сказала она. – Сегодня утром».
«Вот видите – занесла, а не выбросила. Все вы врете» – уличила Верещагина озлобленная девочка, когда вышли на улицу. «Чего ты на меня взъелась? – спросил расстроенный Верещагин. – Скажи лучше, как тебя зовут, и после этого мы сделаем один замечательный поступок». – «Верой ее зовут, – сказала Тина. – Какой поступок мы сделаем?» – «Поедем на кладбище, – объявил Верещагин. – Разыщем ворону, и вы услышите, как она лает, собственными ушами». – «Она лает не ушами, – сказала Вера. – Опять врете». – «Ну и характер! – изумился Верещагин. – Я кое-кому не завидую». – «Кому это вы не завидуете?» – спросила Вера. «Твоему будущему мужу», – объяснил Верещагин. «Вы моего мужа не троньте, – сказала Вера. – Когда он будет, вы уже умрете». – «По-твоему, я на ладан дышу?» – спросил Верещагин. «Ладан! – возмутилась Вера. – Скажете тоже. И слова такого нет».
Они облазили все кусты, осмотрели все деревья, но найти ворону не сумели. То ли она улетела с кладбища, то ли сдохла уже, или специально пряталась. А может, встретила бездомную собаку и убежала с нею лаять, или ее съела кошка. Мало ли что могло произойти.
Верещагин вдруг сел, а потом и лег на траву, хотя не собирался ни садиться, ни ложиться. Он весь день был бодрым, активно и весело руководил поиском, бросался в гущу каждого куста, а тут – словно споткнулся и упал – сел, лег, замер в неподвижности, скованный невидимой внешней силой, которой попытался противиться, но не смог и удивился.
«Вы чего разлеглись? – спросила Вера. – Целый день нас здесь водите, а теперь разлеглись. Порядочные люди так не поступают». – «Порядочные люди вообще не поступают», – вяло отозвался Верещагин. Шевелить языком он еще мог, губами тоже, но руки и ноги лежали как парализованные. «Если поступать, обязательно сделаешь что-нибудь плохое», – добавил он. «Скажите!»-возразила Вера. «Для порядочного человека лечь на траву – преступление», – пробормотал Верещагин, как во сне.
Тень от ближайшего дерева рассекала его лицо на две равные части. Один глаз оказался в тени, можно было считать, что ему повезло, потому что другой, ослепленный солнцем, страдал. Подумав, Верещагин закрыл страдальца, которому не повезло, – веки еще подчинялись, как язык и губы, рук же и ног он совсем уже не ощущал. «Ну и ну!» – сказал он себе.
«Почему ложиться – преступление?» – спросила Тина. Ее голос прошелестел в ушах, как тихий ветерок, «Тот, кто ложится, всегда кого-нибудь давит, – ответил Верещагин. – Сколько подо мной козявок погибло». – «Но вы же нечаянно», – возразила Тина, пытаясь оправдать его жестокость, Верещагину приятно было это сознавать. Но он сказал: «Увы, ложась, я знал, что кого-нибудь раздавлю».
И снова испытал приятное чувство. На этот раз оттого, что не покривил душой.
Такое нашло состояние: все приятно. «Сейчас закрою второй глаз», – подумал он. Но пока не закрыл.
«Что ты его слушаешь? – сказала Вера. – Он болтает и болтает, что в голову придет, а ты, дура, слушаешь». – «Самая главная мечта моей жизни, – вдруг снова заговорил Верещагин, – лечь вот так на траву, раздавить козявку и чтоб в этот момент прилетел с неба метеорит и насквозь пронзил мое сердце». – «Все у него не как у людей, – проворчала на это Вера. – Лежит себе и дурь порет». – «Так со взрослыми разговаривать нельзя», – сделал замечание Тина. «Эта Вера совсем обнаглела, – подтвердил Верещагин. – Мне грубит и вас почему-то называет на «ты». Ты почему Тину называешь на «ты»?» – спросил он у Веры и тут вдруг вспомнил: в первую встречу он тоже называл Тину на «ты», а теперь почему-то на «вы» перешел. «Мы живем в одном доме, – объяснила Тина, – и очень давно познакомились. Мне было девять лет тогда, а ей – пять». – «Все! – сказала Вера. – Я пошла! Ты как хочешь, а я пошла!» Но вместо того чтоб уйти, присела возле Верещагина. Вывернутый гнилой пень лежал рядом, и вот Вера присела на него. «Сколько здесь рассиживаться! – закричала, усаживаясь поудобнее.- Возле этого, лежит себе! Где ваша ворона? Я пошла!» – и не тронулась с места. «Посидим, пока луна доплывет до этого дерева», – сказала Тина и тоже села на пень. «Какая луна? – опять закричала Вера. – Никакой луны, на небе солнце, ты просто ненормальная стала!»
Верещагин поискал открытым глазом и увидел. Ослепительное голубое небо, а на нем белесый кружочек.
Дневную луну часто сравнивают с тающей льдинкой. Я же хочу сравнить ее с вытертым серебряным пиком времен Екатерины Второй. В коллекции, которую подарил мне Верещагин, два таких гривенника. Один я хотел сменять у приятеля на польский злотый времен Казимира Четвертого, но он не согласился.
«Как-никак злотый, – сказал он. – А у тебя всего гривенник». – «Но мой гривенник такой же серебряный, как и твой злотый», – возразил я. «Пусть, – ответил приятель. – Но все-таки злотый».
Верещагин закрыл второй глаз.
И, уже проваливаясь в черную бездну, навстречу Городу Золотых Домов, он вдруг снова возвращается мыслью к серебряному гривеннику времен Екатерины Второй, то есть к бледной луне на дневном небосводе, он хочет напоследок еще раз взглянуть на нее и уже потом – в бездну, он тяжелым усилием открывает один глаз – и – ах! солнце наносит сокрушительный удар по сетчатке: не тот глаз открыл, не тот, что в тени, а другой, которому не повезло, надо же так ошибиться! Верещагин мычит от боли, зажмуривается, по багровому своду сплющенных век мечутся желтые, зеленые, синие, красные шары, они наплывают друг на друга, дробятся, взрываются, в глазу неприятно жжет, в мозгу острая боль.
Шары пожирают друг друга.
Падение в бездну прервалось, Верещагин опять слышит голоса разговаривающих Тины и Веры, он наблюдает за каннибальской игрой разноцветных шаров… Постепенно боль утихает, – пожалуй, можно решиться снова открыть глаз, но теперь Верещагина на мякине не проведешь, теперь он знает какой: тот, которому повезло. Который в тени дерева, для солнечных лучей недосягаем, им можно смотреть совершенно безболезненно и зорко.
Но открывшийся глаз-удачник, глаз-счастливчик, глаз – которому повезло, видит не полустершийся серебряный гривенник посреди неба, а девочку Веру, которая, оказывается, пересела за это время так близко, что коленками закрывает теперь половину вселенной вместе с белесой истонченной луной, – не ее серебряный диск видит Верещагин перед падением в бездну, а девчоночьи коленки, исцарапанностью и доверчивой открытостью способные вызвать в любом взрослом человеке лишь волну родительской нежности, – однако лишь при первом взгляде, потому что если всмотреться внимательнее, то чуть повыше коленок могут насторожить несколько темных волосков, которые ощетинились совсем не по-детски, а еще выше – лежащему Верещагину видна и эта припрятанная часть – там вообще все совсем иначе и неожиданно: матовая молочная кожа без царапин, разоблачительная угрюмая полнота, – одним словом, налитый прохладной влагой, тайно созревающий в тени тяжелый плод видит там Верещагин. Он возвращается взглядом обратно – исцарапанные детские коленки, худенькие загорелые икры кажутся ему теперь обманом, притворством и маскировкой. «Эти ноги себе на уме», – думает Верещагин, испытывая неприязнь и любопытство.
А наказанный за ошибку глаз еще не совсем пришел в себя. Правда, шары распались на неряшливые хлопья и уже не пожирают друг друга, но в глубине, на кончике зрительного нерва боль – легкая и ноющая, как в душе память о давней неудаче.
«Если у меня будет сын, – думает Верещагин, – и он когда-нибудь окажется в подобной ситуации, то ему заранее будет известно, какой глаз нужно открыть. Уж он-то не ошибется. А если сына у меня не будет, значит, я совершенно напрасно причинил себе боль».
Теперь уж Верещагин как следует закрывает оба глаза.
«Он же совсем спит, придурок, смотри! – возмутилась Вера. – И дергается. Совсем нахальный человек стал! Пошли домой, от него подальше».
Но тут из кустов вышла ворона. «Грох, жук, пах, мах! – сказала она. – Гав-гав!»
И клюнула Веру в хитрую ногу.
А ночью Верещагин ворочается с боку на бок, он то включает свет, то выключает. Прекрасная Планета впиться не хочет, нужно сочинять что-то другое, иначе всю ночь пролежишь без сна.
Он зажмуривается и представляет, как входит в свой цех, дыша несколько тяжеловато, потому что очень торопился: печь должна загружаться строго по графику, а он опоздал – на сколько же? – ах, да, на двадцать минут, на целых двадцать минут он опоздал – это очень много, это непростительная со стороны Верещагина недисциплинированность! Но, слава богу, дежурит Ия – эта девушка с божественно уродливым носом молодец, она не подведет, выручит, она говорит: «Я загрузила без вас, товарищ Верещагин, – как только подошло время. Вы не беспокойтесь, я все сделала правильно». – Правильно ли? – сомневается Верещагин. – Все компоненты взвесила точно?» – «Не беспокойтесь, – повторяет Ия. – Не первый день работаю, все будет нормально». – «Смотри у меня!» – строго высказывается Верещагин. Он-то знает, что нормально не будет, это же его сон, он сам его сочиняет и специально устроил себе опоздание, чтоб Ия загрузила шихту без него и ошиблась и чтоб из-за этого вышло что-нибудь очень интересное и страшное, как в настоящем сне.
Все предусмотрено, все предопределено – как в настоящем сне.
А дальше? Поколебавшись, Верещагин решает увести Ию в свой кабинетик, где усаживает ее на диван, и вот начинается беседа. О чем Ия рассказывает? О своей первой любви.
Она и в самом деле рассказывала Верещагину эту историю, и теперь ее первая любовь попадает в сон без всяких изменений, – ведь только плохие сны состоят сплошь из выдумок, в хорошем сне должна быть еще и реальность – этому Верещагина учить не надо, он не новичок, слава богу, насмотрелся за свою жизнь снов и знает, как они делаются.
Необычно четко видит он, как сидит в кабинетике, слушает рассказ Ии, покуривает. Пепел от папиросы падает на брюки, Верещагин спешно его сдувает – он в лучшем своем голубом костюме.
Конечно, это невозможно, чтоб он надел на работу единственный свой приличный костюм, но – вот она, нереальность сновидений! – Верещагин в цехе и на нем его лучшая одежда.
А Иины глаза как два озера, разделенные горным хребтом носа – девушка с такой внешностью обречена на безвзаимные чувства, и вот она рассказывает о своей первой любви, ей легко знать, что эта любовь – первая, потому что других у нее не было.
Она рассказывает тихо, смотрит в одну точку, лежащую где-то на правом плече Верещагина, – постепенно ему начинает казаться, что он и сам уже ощущает эту довольно тяжеленькую точку, он даже чуть приподнимает плечо, чтоб удобнее было эту точку держать. Ия смотрит на нее и смотрит.
Значит, было вот так. Поехала Ия после восьмого класса в деревню к бабушке и там увидела юношу, который тоже приехал из какого-то города отдыхать. Он проводил время в своей компании и на Ию не смотрел. Только однажды прошел совсем близко. Так близко, что рукой можно было достать.
Он шел, помахивая ракеткой для игры в настольный теннис, и Ия, своими огромными глазами, увидела выжженное на ручке имя: Аркадий. «Аркадий!» – сказала она себе, и это слово врезалось в ее память на всю жизнь. А юноша вскоре уехал. Ия тоже вскоре уехала. Сентябрь приближался. Учебный год на носу был.
«Я целый год его любила», – говорит Ия и переводит взгляд с точки на лицо Верещагина, чтоб узнать его мнение: много это – год – или мало. Верещагин внутренне усмехается: он уже старый, для него год – сущий пустяк, у него этих лет было ого-го! – и все, кстати, псу под хвост, но Ие это знать, конечно, незачем, он делает вид, что год – далеко не мелочь, очень продолжительный отрезок времени, он изображает все это мимикой, кивками: и успокоенная Ия снова возвращается взглядом к точке.