Извечен страх перед исполнительным листом!
Даже совершенно даровую ценность – наследство, случайный успех или льготу – люди силятся представить уже оплаченной. Я знавал дочь одного писателя, автора скучных романов, толстых, как кастрированные коты, так вот эта дочь, в кругу сверстников, обделенных именитыми родителями, любила повторять: «Трудно быть дочерью писателя», – и рассказывала в подтверждение, как однажды ночью папаша поднял ее с постели и, усадив сонную за стол, продиктовал десятистраничное пейзажное вступление к первой главе нового романа. Это ночное происшествие должно было дать понять сверстникам, что бремя, которое ей приходится нести в расплату за обладание знаменитым отцом, велико.
Значит, и отцы. И они достаются не даром.
«Вот сколько страниц я перечеркнул, – показывает Верещагин. – А вы думали, научные исследования даются легко?»
«Все, что получилось у меня из этих буковок, – говорит он, имея в виду сигмы, эпсилоны и дельты, – я заложу и печь», – и он объясняет девочкам, что из этого может получиться, а заодно и что это за такая чудо-печь. «Ох, вам и нагорит! Ох, как нагорит!» – кричит Вера в злорадном восторге, она вскакивает с дивана и бешено аплодирует верещагинским врагам, которые разорвут его в клочья и сожрут, когда опыт не удастся и печь взорвется, разорвется, разлетится на куски. Верещагин смеется и, нервно потирая руки, помогает Вере фантазировать насчет того, что с ним сделают, если опыт не удастся. «Конечно, не удастся, конечно, не удастся! – кричит Вера. – Это вы по этим записочкам будете делать? – она трясет его листками. – Вы откуда это списали? Сами придумали? Ха, я знаю, как вы придумываете, одни сплошные глупости; конечно, не выйдет, вас в тюрьму посадят!» И она хохочет радостным своим предвкушениям оглушительно и так долго, что Верещагин, заразившись весельем, начинает хохотать еще оглушительнее, он просто ревет, как пароходная сирена, представляя при этом, как соседи внизу, должно быть, слушают, ужасаются и приходят к убеждению, что над ними поселился сумасшедший.
Тина спокойно говорит: «Вам, конечно, удастся ваш опыт. И что получится?» – «Да, да, что получится, что?» – перестав хохотать, домогается Вера. – Представляю, что у вас может получиться! Какая-нибудь лягушка противная!»
«А разве плохо – лягушка? – спрашивает Верещагин. – Она ведь живая. Кому удавалось сделать живое? Ты даже не представляешь, как близко к истине упала стрела твоей глупой шутки!» – «Нет, правда, – настаивает Тина. – Вы закончите опыт, откроете печь и – что там будет лежать?» – «Он откроет автоклав, а оттуда – ква-ква!» – хохочет Вера. «Бриллиант?» – спрашивает Тина. «Бери выше, – говорит Верещагин. – Делать лучше то, что другие делают плохо, – не для меня. Для меня – это делать плохо то, что другие еще совсем не умеют делать. Таков я!» – хвастается он. «Так что же получится?»- не терпится узнать Тине. «Лягушка!» – упорствует Вера. А Верещагин говорит: «Кристалл!» – таким тоном, что ни у кого не остается сомнений в том, что это слово надо писать с большой буквы.
Он рассказывает Тине и Вере о своем Кристалле – популярно, в двух словах.
Это только так говорится: в двух словах, на самом же деле Верещагин тратит сто, двести, тыщу слов, он разглагольствует целый час, но его слушают внимательно, хотя и не понимают.
Верещагин и сам не понимает: с какой стати расхвастался? Радоваться ведь нечему. Он уже почти все расшифровал в своих черновиках – неинтересно. Галиматья какая-то.
«Галиматья какая-то!» – говорит Вера, выслушав верещагинскую речь. Она говорит, что из такой галиматьи даже лягушка не получится.
Верещагин удрученно соглашается: да, галиматья, ничего не поделаешь, – он-то думал, что, расшифровав свои записи, восхитится, воскликнет: «Ах, как гениально! » – ничего подобного, он вынужден констатировать, что написанное им четверть века назад содержит уйму натяжек, неточностей, идеи расплывчаты, необоснованны, нереальны…
Будто история, приснившаяся под утро. Еще в постели восхищаешься: как интересно и умно, как логично и как жизненно! А позавтракав, стараешься вспомнить: так что же там мне приснилось?.. Ах, да!.. Фу, как глупо, неестественно и сколько несуразиц!
Может быть, снова лечь в постель и попытаться исправить когда-то приснившийся сон? Верещагин закрывает глаза и видит огромные пульсирующие шары – то ли атомы, то ли частицы, они носятся друг вокруг друга по легким орбитам, выписывают восьмерки, круги, эллипсы… Он видит придуманный им когда-то Кристалл, в котором атомы не стоят по углам, как солдаты в карауле, в котором строгость и упорядоченность создаются не за счет жесткой неподвижности: в нем – движение, но – по жестким орбитам; не место свое знает каждый атом, а свой путь, имея больше свободы, но столько же дисциплины, подчиняясь не распорядку «немой сцены», в гармонии движения и жеста, где повторяемость положений не только в пространстве, но и во времени…
…Верещагин открывает глаза: Тина смотрит на него таким взглядом, будто и она видела все это.
Я мог бы сравнить женщин с гуннами, но допущу ли такую грубость? – я сравню их с летающими над лугом пчелами. Садится пчела на цветок и покидает его вскоре – нет больше у цветка сладости, и лепестки увядают. А пчела летит себе, летит – к улью, в дом свой, цветочный нектар, пыльцу цветочную несет, мед для потомков делать будет. Но что цветку в ее меде? Однако и лугу польза: опыляет пчела цветок, без ее содействия плод не появится. Но что цветку плод? Нет большего врага у цветка, чем плод…
Ах, как оплошал цветок, выдав свою наполненность нектаром! Зависает над ним пчела, готовит свой сосущий инструмент, садится, недолго сидит, вот и улетела уже – нет больше сладости в глубине, и лепестки увядают.
Плод зреет. Мед для потомков копится.
Мм так ли и женщины? Разве не умеют и они, осенив луг ласковым гудением крыл своих, точно распознать цветок, в котором нектар погуще? И вот – больше сладости в глубине, и лепестки увядают.
Плод зреет. Здоровенькое, медом напитанное потомство произрастает.
Ужасен луг без цветов! Одни овощи, овощи, овощи, ягоды, ягоды, стручки да коробочки с зернышками…
Он неспроста, этот древний обряд: убив цветок, преподнести любимой женщине его свежий благоухающий труп… Губительница цветов – вот кто такая женщина.
Но разве могу я винить ее в этом? Разве своей волей она действует, разве не божьей? Разве не мудрый замысел Вседержителя в каждом поступке даже худших из нас? Разве посмею святотатственно роптать?
Он создал род людской. А у всего, что создано, есть суетливое настоящее, есть капризное будущее. Стало быть, потребовались ответственные за то и за другое. Стало быть, потребовалось разделить человечество на мужчин и женщин, чтоб было кому за что отвечать. Иного пути Премудрый не нашел. Будущее – женщинам под опеку. Мужчинам же – текущий момент. Мечется с тех пор мужчина, крутится, вертится, ловчит, изворачивается, весь в шишках, ссадинах, инфарктах и слезах – созидает, разрушает, изобретает, догадывается, сомневается, тужится, пыжится, сегодняшним днем живет, а женщина смотрит вдумчивым взглядом в его душу и решает: что ей взять из содеянного в будущее, а что оставить в настоящем, то есть обречь на забвение. Такая у нее забота. Функция у нее такая.
Скажут мне: и вовсе не такая. И приведут примеры активного участия женщины в строительстве сегодняшнего дня: дескать, и среди ученых их нынче полно, и стихи они сочиняют, и в руководящих креслах порой, поерзывая, сидят, – а не только вдумчивым взглядом и сосущим инструментом в мужскую душу лезут. Но я отвечу: камуфляж все это, показуха, умелая для какой-то цели игра. На людях, напоказ они чем угодно заниматься станут. Но видели ли вы женщину в подвале, заваленном ретортами, колбами? В едком дыму, в лохмотьях, с обожженными пальцами, с безумно горящими огнем познания глазами? В дикой одинокой страсти переливающую из пробирки в пробирку разные жидкости, в надежде получить золото или философский камень? День и ночь листающую ветхие фолианты древних мудрецов с сумасшедшей надеждой постичь смысл жизни или тайну вселенной?
Мужчина и на необитаемом острове станет исследовать окружающий мир, женщина же не станет, потому что ее цель – не открыть истину, а взять ее у другого и передать дальше. Сосущий инструмент ей дан для этого и глаз, способный видеть то, что сокрыто: нектар на дне чашелистника, тайные грезы задумавшегося мужчины.
Мед и плод она творит. Не осуждаю я ее за это. Потому что мир из одних цветов красив, но недолговечен.
И вот увидела Тина грезы Верещагина, зависла пчела над цветком, сосущий инструмент наготове, – сядет, улетит, и нет в цветке сладости и лепестки увядают… Но не тут-то было! Верещагин не дурак, Верещагин тертый калач и крепкий орешек, Верещагина голыми руками не возьмешь, Верещагин голову в петлю не сунет, его на мякине не проведешь, за него двух небитых дадут, он собаку съел, обжегся на молоке, он теперь на куст – шалишь! – не сядет.
Одним словом, Верещагин – стреляный воробей.
А дальше события развивались так: Вера, по своему обыкновению, проворчала что-то злое, Верещагин в ответ повторил то, что уже однажды им было сказано: мол, не завидую твоему будущему мужу, Вера отреагировала так же, как и в прошлый раз: вы, мол, моего будущего мужа не троньте, не вы, мол, им станете. «Конечно, – ответил Верещагин. – Я бы тебя в жены не взял. – И шутливо прибавил: – Вот Тину взял бы, другое дело».
Жениться он никакого намерения не имел – ни на Тине, ни на ком-либо еще, но раз идет шутливый разговор, то почему бы не пошутить и так: Тину, мол, взял бы…
На что Вера ответила – Тина пока в разговоре не участвовала: «Давайте, давайте. Она пойдет. Она такая дура, что пойдет».
«Откуда ты знаешь, что пойдет?» – спросил Верещагин.
Это он продолжал шутить. Стоял посреди комнаты, улыбался и шутил, поглядывая то на Тину, то на Веру. «Что я, слепая? – сказала Вера. – Будто я не вижу, что пойдет».
«А Тина, как всегда, молчит, – заметил Верещагин. Он решил и ее втянуть в веселую беседу. И сказал: – Тина, пошли в загс».
«Она сейчас вам ответит, – сказала Вера. – Что я, не вижу, что ли, что ответит».
И точно, Тина ответила. «Идемте, – сказала. – Когда?»
Значит, так. Верещагин пошутил: пошли, мол, в загс, а Тина спросила: «Когда?»
«Сейчас», – пошутил Верещагин.
«Идемте», – снова сказала Тина и поднялась с дивана. Во весь рост встала. Готовая к ходьбе.
Верещагин хмыкнул, мотнул головой и сказал: «Разговорилась!» – в том смысле, что все эти дни из Тины слова невозможно было вытянуть, а тут она вдруг стала отвечать на каждый вопрос, хотя и односложно.
Вообще следует отметить странные зигзаги в поведении Тины. В день знакомства, когда они плавали на лодках, а потом ходили в театр, она была веселой и разговорчивой, но потом сильно переменилась. Может, на ее психику повлиял поступок Верещагина после спектакля, когда он внезапно ушел, не предложив встретиться снова, в результате чего она потеряла веру в себя и стала трусить, может, какая другая причина, – как бы там ни было, но в последующих встречах разговаривала почти одна Вера, Тина же робко молчала, вот только теперь, можно сказать, впервые между ею и Верещагиным возник связный, хотя и краткий, шутливый разговор.
Но тон у Тины был какой-то несоответствующий: когда человек шутит, он должен улыбаться, хихикать или подмигивать, а Тина как-то слишком всерьез, фактически даже по-деловому сказала это «Идемте», – правда, есть шутники, у которых специально такая манера: изрекают смешнейшие вещи с совершенно серьезным, даже мрачным лицом – это, можно сказать, остряки высшей квалификации, но Тине-то откуда было взять такую квалификацию!
Одним словом, Верещагина эта серьезность напугала, и он дал задний ход, заявив: «Сегодня мне некогда. Завтра сходим».
То есть он хоть и дал задний ход, но шутить продолжал. Отступал, отстреливаясь.
Тина в ответ сказала: «Хорошо», – опять в тоне шутника высшей квалификации, то есть без всякой улыбки.
Тут вмешалась Вера, и всю неловкость как рукой сняла. «Бросьте свои глупые шутки, – сказала она Верещагину. – Долго вы еще будете свои гадости предлагать Вы старый, а туда же, в загс. Как молодой».
Вот это был уже нормальный разговор. Какой нужен.
«Ты сама старая, – сказал Верещагин. – Ворчишь и ворчишь без конца, словно семидесятилетняя бабка».