Буквально через день идет по улице, сапфир валяется. Но он даже поднимать его не стал. Ну, на сколько может потянуть сапфир, даже если с кулак величиной? Отошел человек подальше от сапфира и не выдержал, разрыдался. «Ну и невезучий я, – плачет, – человек!»
Что правда, то правда, в везении ему судьбой было отказано. И она ему об этом издевательским способом давала понять: то янтарное ожерелье бросит на его пути, то серебряную ложку. А бумажники – с тысячью или с тремя тысячами рублей, так очень часто. Однажды он три бумажника в один день нашел, и в каждом по тысяче двести. И все три раза сердце его сначала радостно вздрагивало: вот он, миллион.
Но увы!
Несчастный человек, одним словом. Я даже не знаю, зачем о нем написал. Ведь несчастных огромное множество. Счастливых – тех единицы, о них действительно стоит писать, так как счастливость – уникальное явление. А несчастных – большинство. Ходят они толпами по планете и, что ни найдут – плачут горькими слезами.
Между Тиной и ее мамой снова происходит разговор. Похожий на предыдущий, но не во всем. Вот такой.
«Больше встречаться ты с ним не будешь».
«Буду».
«Не будешь. Он мне не понравился».
«Он очень хороший».
«Он неприятный, скользкий».
«Просто он вспотел. Представляешь, как он волновался, когда шел к тебе?»
«Он старый стреляный воробей. Ничуть не волновался. Шуточки и ложь. Куда ты собираешься?»
«Сама знаешь куда».
Вечер обещает быть прохладным. Тина у зеркала – надевает свой самый красивый свитер.
«Никуда ты не пойдешь», – повторяет мама. Тина отвечает: «Я уже взрослая. Я уже сама знаю, что мне делать».
Мама выходит в соседнюю комнату и коротко плачет. «Глупости, – говорит она себе и вытирает слезы. – И ее спасу. Когда три года назад она заболела фолликулярной ангиной, я шесть ночей не отходила от нее. Соседи удивлялись моей выносливости. Когда нужно, я умею все».
Она тоже надевает свитер. Тоже красивый – только у Тины ярко-красный с синими полосками, а у мамы блекло-сиреневый и без полос, но тоже из чистой шерсти И даже, пожалуй, выше качеством.
«Я ухожу на дежурство, – говорит она, входя к Тине. – А тебя запру. Да, да, запру. Ты ведешь себя неприлично. Я вынуждена прибегнуть к крайней мере. Через месяц ты скажешь мне спасибо».
Она идет к двери. «Мамочка! – кричит Тина и бежит за нею. – Не надо! Не надо! – дверь захлопывается, дважды поворачивается ключ. – Я же обещала, он будет ждать! Не запирай меня! Не смей!»
Автор этих строк однажды прогуливался днем по парку и случайно услышал обрывок разговора двух тоже гуляющих мужчин средних, как и он, лет. «Погода нынче просто чудо. Такого голубого неба я с детства не видел», – это один мужчина произнес. А другой: «Я вчера в лес ходил, ягод набрал полный портфель». – «Да, – сказал первый, – лето замечательное. Но ты такая сволочь, что я не устану повторять это до конца своих дней». – «Не я сволочь, – возразил второй. – Это ты – дерьмо вонючее».
Значит, они и перед этим вели серьезный разговор с выяснением моральной стоимости каждого, и, видимо, так долго говорили на эту тему, что устали. И тогда один из них взял тайм-аут: погода, мол, нынче просто чудо, чтоб, передохнув, с новыми силами обличать собеседника.
Второй, видать, тоже обессилел: полный, говорит, портфель ягод набрал…
Автор уже неоднократно брал такого же рода тайм-ауты. Сейчас он расскажет еще одну притчу, прямого отношения к повествованию не имеющую.
Один дурак поднял на дороге кирпич, принес в дом и говорит: «Я нашел кирпич». – «Не нашел, а просто поднял», – возразили ему. «А почему нельзя сказать нашел?» – спросил дурак.
«Потому что то, чего много, не может считаться найденным», – ответили ему.
Дурак учел это и на следующий день принес в дом хрустальную вазу. «Я нашел хрустальную вазу», – сказал он и объяснил, что ваза стояла в чьем-то открытом окне и таких больше нигде нет. «Не нашел ты ее, а украл», – возразили дураку. «А почему нельзя сказать нашел?» – спросил он.
«Потому что то, что принадлежит другому, не может считаться найденным», – ответили ему.
Дурак учел и это. На следующий день он принес в дом бабочку. Она била крыльями об его пальцы, но дурак держал ее крепко. «Я нашел ее на лугу, – объяснил он. – Не украл и не поднял». – «Ты ее поймал», – возразили дураку. «А почему нельзя сказать нашел?» – спросил он.
«Потому что то, что рвется из рук, не может считаться найденным», – ответили ему.
Дурак надел свои лучшие одежды и ушел из дому. Он вернулся через три недели с девушкой, прекрасней которой нет на свете. Она влюбленно смотрела дураку в глаза, и ресницы ее вздрагивали от восторга. «Наконец-то я нашел, – сказал дурак. – Не украл, не поднял, не поймал. Я нашел ее». – «Ты обольстил ее», – возразили дураку. «А почему нельзя сказать нашел?» – спросил он.
«Потому что то, чего добиваешься в лучших одеждах, не может считаться найденным», – ответили ему.
Дурак надулся от умственных усилий и покраснел от досады. Он был упрям и смел, поэтому, пристегнув к поясу меч и взяв в руки копье, отправился в путь, оставив дома родственников, друзей – у дураков тоже есть друзья – и красавицу. Он не вернулся ни через месяц, ни через год. Ни через два, ни через три. Красавица сидела в углу, смежив веки, так как не на кого ей было влюбленно смотреть. На четвертый год обеспокоенные родственники и друзья – у дураков их даже больше, чем у остальных людей, – отправились на поиски. Они прошли шесть континентов и переплыли двенадцать морей, побывали в тридцати семи государствах и семидесяти трех городах. И вот на краю огромной пустыни, посреди красных песков они увидели лежащего дурака. Из груди его торчала черная стрела.
«О! – вскричали родственники и друзья. – Ты поднимал, воровал, ловил, обольщал, и вот – о, горе нам! – наконец, нашел! Смерть!»
Дурак лежал бездыханный, недвижный и немой.
«Он никогда больше не раскроет свои уста, – рыдали родственники и друзья. – Он даже не спросит нас, почему о смерти можно сказать нашел!»
«Почему о смерти можно сказать нашел?» – спросил дурак.
Родственники и друзья обрадовались, подняли дурака, отвели его домой и все началось сначала.
Тина распахивает окно и смотрит вниз. Внизу – лужа. Июльское солнце бросает в нее столько лучей, что отражать всех их обратно для лужи изнурительный, напряженный труд, на пределе. Лужа сверкает неистово, зло; кажется, вот-вот не выдержит, закатит истерику, будет взрыв.
Рядом с нею, на ее краю – мальчик лет двенадцати. Сверкание захлестывает его, он почти невидим. «Мальчик, – говорит Тина. – Если я попрошу тебя позвонить – позвонишь?»
Вера уехала в пионерский лагерь, Тина заперта и одинока. Больше попросить некого.
Мальчик смотрит вверх: солнце стоит над головой, Тину он не видит. Они невидимы друг для друга и разговаривают как в темноте. «Куда тебе? В «Скорую помощь?» – «В одно место. Я тебе выброшу бумажку с номером». – «И двушку выбрось. У меня нет».
Тина бросает – двушку, завернутую в листочек с номером телефона. «Подожди, – говорит она. – Я еще две выброшу, на всякий случай». – «Бросай одну», – советует мальчик.
Она думает так: случай – это то, что бывает один раз. Значит, и монета для случая должна быть одна. «Я брошу все-таки две, – говорит Тина. – Мало ли что». Она бросает две двушки. Одну мальчик ловит из темноты солнечного сверкания на лету и потом целый день испытывает от этой нечаянной ловкости горделивое чувство, другая падает в мокрую и мягкую землю возле лужи, не катится, не подпрыгивает, а издает короткий сочный звук умелой пощечины и тут же принимается неистово сверкать – как лужа и как солнце. Теперь их трое.
Мальчик выковыривает монету из грязи, обтирает о штаны и идет к телефонной будке. «Скажи, что я не смогу прийти!» – кричит вслед Тина. «Кому сказать? – мальчик останавливается. – Как его фамилия? Вдруг не тому скажу». – «Тому, тому», – говорит Тина, и мальчик продолжает свой путь.
При этом он насвистывает песенку, услышанную час назад из транзисторного приемника, который нес мимо дома какой-то парень. А может, и девушка – мальчик не смотрел, он слушал. Это была третья новая песенка за сегодняшний день. Две предыдущие он услышал из открытых окон чужих квартир. И все три насвистывал. Стоило ему услышать какую-нибудь мелодию, как он тут же принимался ее насвистывать. Такой уж был мальчик. А если только обрывок мелодии, то начало и конец он сочинял сам.
На редкость способный в музыкальном отношении был мальчик.
Он шел к телефонной будке и насвистывал. У него но было никаких других дел, кроме как выполнять чужие поручения и сочинять песни.
Верещагин решает: сначала он вырежет мундштук, он давно собирался. Быстренько вырежет мундштук, а потом сядет за повторные расчеты, от которых его тошнит. Правда, должна прийти Тина, но он не даст ей сидеть больше получаса, выпроводит и сядет за повторные расчеты, без которых, хоть и тошнит, обойтись нельзя. Все, что можно проверить предварительно, нужно проверить предварительно. Семь раз отмерь, один – отрежь. У него один патрон в патроннике, один шанс в жизни, все, что можно проверить предварительно, нужно проверить предварительно.
Но сначала он вырежет мундштук. Он может это себе позволить, потому что давно мечтал. У него с незапамятных времен приготовлена палка кизилового дерева, вчера в мастерской института он просверлил в ней сквозную дыру и обточил поверхность. Теперь остается нанести ножичком разные красивые узоры – своей фантазией, на свой вкус! – и можно засесть за повторные расчеты, от одной мысли о которых тошнит. Если бы Верещагина подпустили к – хоть плохонькому! – компьютеру, он за час все сделал бы. Но к компьютеру не подпускают, что ж, значит, вручную, авторучечкой, с помощью таблицы умножения, таблицы логарифмов, таблицы Вейбула, таблицы Лопиталя. Бухгалтерская работа! Причем второй раз. Верещагина всегда тошнит от всего, что второй раз. Если б он делал второй мундштук, его тоже тошнило бы. Но мундштук он делает впервые в жизни.