И все же он пальнет когда-нибудь. Потому что ему не дает покоя воспоминание об испытанном в детстве презрении к взрослым – могущим, но не желающим. Достанет автор винтовку и пальнет, потому что не хочет, чтобы мальчик, которым он был, презирал его теперешнего, взрослого.
Вот допишет эту книгу, напечатает ее и – пальнет
Приобщится.
Впоследствии искусственные алмазы все же были созданы. И в заморских странах, и в родном отечестве. Но, к сожалению, не Верещагиным. То есть не нашим Верещагиным. Следует подчеркнуть, что именно не нашим, так как создал искусственные алмазы все-таки Верещагин – академик Леонид Федорович Верещагин, вернее, большой коллектив ученых под его руководством.
Лет десять тому назад наш Верещагин был даже представлен академику – во время перерыва на одном научном симпозиуме – и тот, небрежно пожав нашему Верещагину руку, спросил – с мимолетным удивлением: «Что? Коллега однофамилец?», после чего, не дожидаясь ответа, вернулся к прерванному разговору с другим академиком.
Академик разговаривал с академиком, а наш Верещагин постоял-постоял рядом и ушел как оплеванный.
На днях я повстречал Леонида Федоровича, создателя отечественных искусственных алмазов, в столице, на Электрозаводском мосту, совершенно случайно. Он окликнул меня, схватил за плечо и зашептал в ухо: «Умоляю, познакомьте меня с вашим Верещагиным! Говорят, его когда-то подводили ко мне, но – господи! – если б я всегда понимал, кого ко мне подводят, я б давно уже служил не науке, а госбезопасности».
Дул шумный ветер, под мостом выли электрички – у меня был удобный предлог заставить академика повторить просьбу. «Что? – переспросил я. – Пожалуйста, погромче». – «Представьте меня вашему Верещагину!» – крикнул Верещагин.
Впервые порог университета Верещагин переступил учась еще в девятом классе. За несколько месяцев до этого очень важного в жизни нашего героя события во всех школах появились объявления, извещавшие о том, что в стране проводится Всесоюзная заочная научно-техническая конференция школьников. Юным энтузиастам науки и техники предлагалось посылать по указанному адресу свои научные и технические сочинения.
Двоечник Верещагин, прочитав объявление, написал объемистый реферат, который озаглавил кратко и безыскусно, как в старину: «Об алмазах». В первой части своей работы он изложил общие сведения по теории кристаллов, во второй – все, что знал о драгоценных камнях вообще и об алмазах в частности, в третьей – высказал мысль о том, что не только вселенная целиком представляет собой хорошо отграненный кристалл, но и отдельные ее части тоже, так, например, моря, горы, растения, звери – все это кристаллы, и даже он, автор данного научного сочинения, тоже кристалл, не хуже других.
В четвертой части реферата Верещагин дал продуманные рекомендации, как надо вести себя людям, чтоб оправдать высокое звание кристаллов, и закончил свою работу совсем уж скандальным утверждением, будто все человеческие мысли тоже кристаллы, отличающиеся друг от друга величиной, формой, цветом, а также способностью или неспособностью растворяться в воде.
Он переписал реферат печатными буквами в школьные тетрадки, отослал по указанному столичному адресу и стал ждать вызова в Академию наук или куда-нибудь похлеще.
Но вместо вызова пришло короткое письмо, напечатанное на машинке и подписанное неизвестной личностью с титулом «консультант». Этот консультант сообщал, что работа школьника Верещагина изобилует фактическими ошибками, сводящими на нет ее научную ценность. Так, например, в первой главе об углероде сказано, что он и чинится при температуре в шестьдесят пять градусов, тогда как действительная температура плавления углерода шесть тысяч пятьсот семьдесят два градуса. Кроме того, слово «кристалл» в двух случаях написано с одним «л», а это непростительная ошибка для юноши, учащегося в девятом классе. Ну, а самая большая, можно сказать даже вопиющая, неточность допущена в главе, где человечеству даются рекомендации, как вести себя достойно. Здесь сказано, что в кубическом сантиметре кристаллического фосфора «содержится девять трилионов атомов», тогда как, во-первых, надо писать «триллионов», то есть опять не удвоена буква «л», а во-вторых, – с точки зрении физики это даже во-первых, – в одном кубическом сантиметре кристаллического фосфора содержится не девять триллионов атомов, а девять миллиардов триллионов атомов. «Вы ошиблись ровно в миллиард раз!!!» – восклицал консультант.
Этот день и час – важная веха в жизни Верещагина. Прежде ему как-то нигде не случалось видеть три восклицательных знака сразу – вместе, единым строем. Невиданное это множество внезапно потрясло его и унизило. Он наивно полагал – в полном, между прочим, соответствии с правилами школьной грамматики, – что восклицательный знак означает всего лишь усиление громкости к концу предложения, а тут вдруг почувствовал совсем другой его смысл и значение… Он увидел вдруг, что восклицательный знак – это нарисованная дубинка, тяжелая палица первобытного дикаря, зафиксированная письменностью в обеих проекциях.
Другими словами, он впервые понял, какая это подлая, грозная и беспощадная штука – восклицательный знак. Он – всегда оружие в руках говорящего и всегда направлен против того, к кому обращен. Даже в самых льстивых фразах: «Ах, как вы прекрасны!», например, или: «Ах, как вы умны!», он – средство нападения, воинственный клич, победный возглас, беспощадный удар, хамское торжество…
На всю жизнь был уязвлен Верещагин самодовольным превосходством обращенного к нему восклицания, даже через десятилетия, встречая в различных текстах эту нарисованную в двух проекциях дубинку, он ежился, будто его ею – по голове, и с детским страхом вспоминал ужасную фразу: «Вы ошиблись ровно в миллиард раз!!!»
Будто в миллиард можно ошибиться ровно.
Будто вообще можно ошибиться ровно.
Да и не ошибка то была вовсе, а описка, – всю свою жизнь Верещагин не умел считать нули и буквы, описываться было в его характере, автор просит читателей правильно понять данное слово. И всегда его за это – по голове – люди, жизнь, женщины.
Письмо за подписью «консультант» Верещагин сжег в тот же день, предварительно разорвав на тысячу мелких кусочков, что, кстати, не облегчило, а, наоборот, затруднило последующее сожжение: мелкие кусочки, когда их много, горят хуже, чем один большой тонкий листок. Свершая это аутодафе, он был уверен, что оставит крест на своей первой неудачной попытке войти в науку, но, пик говорится, человек только полагает, а располагает Бог, – через несколько дней Верещагин вдруг получил еще одно письмо, на этот раз с грифом местного университета, написанное от руки с такой корявостью, которой позавидовали бы ассиро-вавилонские каллиграфы, однако подпись была выведена очень разборчиво, печатными буквами: «Профессор Красильников».
Этот профессор Красильников просил ученика девятого класса зайти к нему на кафедру теоретической физики и любой удобный для него день – во вторник или пятницу, и в какое захочет время – с пяти до семи вечера.
Верещагин пошел в пятницу. Впоследствии он сотни раз бывал у Красильникова, но откуда тот узнал о его реферате – навсегда осталось для Верещагина тайной: и первую встречу постеснялся спросить, а потом забыл. Не имело уже значения.
Так что и не тайна это вовсе. Тайна жжет сердце и гложет мозг.
На физико-математический факультет Верещагин не прошел по конкурсу. Все экзамены он сдал на «отлично», но по сочинению получил тройку.
И тогда состоялся странный разговор между профессором Красильниковым и старшим преподавателем кафедры русской литературы, принимавшим вступительный экзамен.
Профессор Красильников остановил старшего преподавателя на лестнице и попросил уделить ему три минуты для личной, как он сказал, задушевной беседы.
Старший преподаватель так давно работал в университете, что, хотя не имел ученой степени, был похож на профессора больше, чем профессор Красильников. Он носил каштановую бородку с проседью, а профессор Красильников не носил. Встречая знакомых, он с достоинством наклонял голову, а профессор Красильников судорожно кивал. Когда к нему обращались студенты, старший преподаватель говорил баритоном: «Слушаю вас», а профессор Красильников трусливо убегал, восклицая фальцетом:
«Некогда! Некогда!», а потом, как мальчишка, бежал обратно и спрашивал: «Ну, чего вам? Только быстренько, быстренько!»
«Слушаю вас, коллега», – сказал преподаватель литературы баритоном и наклонил к Красильникову правое ухо, за мочку которого Красильников тут же и ухватился. Он притянул ухо к самым своим губам и, что есть силы сжимая, страстно зашептал: «Поставьте ему четверку, а? Поставьте! Это исключительный юноша! Я слежу за ним уже третий год!»
«Но, коллега, это невозможно, – ответил преподаватель литературы – не сразу, а лишь после того, как ему удалось высвободить ухо и понять, о ком идет речь. – Он допустил грубейшую ошибку. Даже самый малограмотный абитуриент не написал бы слово «русский» с одним «с», а он написал».
Верещагин избрал для сочинения тему: «Михайло Ломоносов – великий русский ученый» и в первом же предложении пропустил важную букву. Он всегда забывал удваивать, он часто описывался, мы уже об этом говорили.
«Чепуха! Барахло! – сердито сказал профессор Красильников и вытер о пиджак пальцы, которыми держал мочку. – Разве это ошибка? Ошибка – это когда вместо одной буквы пишут другую. А он просто не написал. Это сокращение, а не ошибка! Если квалифицировать дело таким образом, то ему можно поставить даже пять».
«Но, коллега…» – вразумляюще произнес преподаватель литературы. Прежде ему не приходилось пользоваться вниманием известного во всем мире ученого Красильникова, поэтому он с особым удовольствием напирал на почти панибратское в данном случае обращение «коллега». «Да, коллега, – говорил он, наслаждаясь иллюзией равенства. – Но, коллега…» – «Стойте! – закричал Красильников. – В какой букве он ошибся, вы можете сказать? Какую букву он написал не так? Не можете! Значит, ошибки не было!»
И, придя в восторг от своего наивного логического финта, он дернул преподавателя за каштановую бородку с проседью.
«Он не букву, он слово, коллега, написал не так», – мягко разъяснил преподаватель, качнувшись. «Покажите мне его сочинение! – завопил Красильников. – Я хочу посмотреть сам! Хоть это вы можете сделать?» – «Разумеется, коллега», – ответил преподаватель и, взяв профессора под руку, повел его в комнату, где хранились документы приемной комиссии.
Красильников выхватил у него из рук листки с верещагинским сочинением и углубился в чтение. «Ага! – воскликнул он. – Ага! Смотрите, вот еще слово «русский»! Сколько в нем «с»? Два! Значит, в первом случае была просто описка!» – «Но ведь конкурс, коллега…» -начал преподаватель, но Красильников махнул на него рукой со словами: «Мальчик прекрасно пишет эти чертовы «с», – выбежал из комнаты. «Куда же вы унесли сочинение, коллега?» – прокричал преподаватель вслед, но услышан не был.
Красильников вбежал на второй этаж и ворвался в кабинет ректора, размахивая верещагинским сочинением как флагом, белизна которого, однако, свидетельствовала не о капитуляции, а скорее наоборот. Как раз в этот момент глава университета давал какие-то важные указания стоявшей перед ним секретарше и на Красильникова поэтому посмотрел с некоторой досадой.
«Я ровно на минуту! – закричал Красильников, мчась по просторному кабинету. – Даже на секунду! Но без свидетелей, наедине, с глазу на глаз, тет-а-тет!» И, обежав стол, он припал к ректорскому уху, предварительно уцепившись в него пальцами, чтоб голова ректора не могла отпрянуть. Секретарша, женщина многоопытная, знающая, в каких случаях и с кем нужно вести себя тактично, на цыпочках вышла из кабинета; ровно через минуту оттуда выскочил и Красильников, очень довольный. Сочинением он уже не размахивал, а комкал его, стараясь засунуть в карман. Когда секретарша вернулась и кабинет, ректор по-мальчишечьи шмыгал носом, мочка уха у него светилась пурпурно, как рубин-самородок.
Я знал одного человека, который нашел драгоценный камень.
Он отправился с маленьким сыном погулять в дремучий лес. А там росло дерево с низким дуплом. Таким низким, что маленький сын сумел заглянуть в него. «Папа, – сказал он, – там что-то поблескивает». И побежал дальше. Его интересовало все окружающее, он не мог долго задерживать внимание на чем-то одном. А папе было скучновато в дремучем лесу, поэтому он, присев, заглянул в дупло без торопливости. И увидел, что там действительно что-то поблескивает. Он пытался засунуть руку, чтоб вынуть поблескивающий предмет, но вход в дупло был слишком узким для ладони взрослого человека, даже сложенной лодочкой. Тогда он снова посмотрел внутрь дупла совсем уже пристально, и сердце у него зашлось: в полумраке он разглядел зеленовато светящийся камешек с двумя золотистыми дужками по сторонам. Перстень с изумрудом! Мой знакомый взял себя в руки и огляделся: никого, только сын невдалеке чем-то там играет и полностью поглощен своим занятием. Мой знакомый подумал, что этот перстень много лет назад мог положить в дупло немецкий офицер. В этих местах шли когда-то жесточайшие продолжительные бои, – он с сыном находил немало тому свидетельств: полузаваленные окопы, автоматные гильзы и даже ржавые осколки. Бои закончились нашей победой, и крупные соединения вражеских войск сдались здесь в плен. И вот мой знакомый подумал, что, может быть, например, какой-нибудь офицерик, по происхождению барон или граф, прежде чем сдаться, спрятал в дупло фамильный перстень баснословной ценности, надеясь вернуться сюда после войны туристом, якобы для прогулки по памятным местам, и забрать перстень обратно.
А что? Такое вполне могло быть. Наверняка даже бывало и не один раз. Некоторым удалось забрать свои перстни, а кое-кто и не смог: или не пустили в Россию, или не нашел дерево. Искал, искал, а дерева нет – то ли не в том лесу искал, то ли спилили для перевыполнения плана по заготовке древесины.
Мой знакомый признался, что когда с бьющимся сердцем пытался просунуть в дупло сложенную лодочкой кисть и не мог, то хотел было кликнуть сына, ладошка которого, конечно, пролезла бы, уже даже рот открыл, но вдруг осекся, спохватился, не кликнул, жадно вдруг как-то задрожал над этой драгоценной находкой, не захотелось ему ни с кем ею делиться, – ни сын чтоб о ней не узнал, ни жена, – вот такая внезапная алчность вдруг овладела им: чтоб одному ему принадлежала эта найденная баснословная драгоценность. На таком чувстве поймал себя.
Видно, у него в голове уже роились какие-то планы использования найденного для собственного эгоистического блага. Он так и сказал мне «видно, роились», то есть сам толком не знал, роились ли, но факт, что роились, раз не захотел делиться находкой даже с членами семьи.
Он поискал прутик, надломил его посередине, получилось что-то вроде пинцета, им он ухватил находку и вынул.
Оказалось, это голова жука-рогача. Туловище его истлело, а голова в хитиновом панцире, с двумя полукружиями рогов, отвалилась и поблескивала.
Так что вовсе и не драгоценный камень нашел мой знакомый.
А с другим моим приятелем случилась еще более странная история.
Он спал ночью и вдруг проснулся. Включил свет, чтоб ходить куда хочется, и вдруг видит: прямо над ним висит в воздухе пушинка, медленно спускается ему на лицо. Он поймал ее и рассмотрел – маленькое такое семечко на парашютике, как у одуванчика, только у одуванчика парашютик белый, а тут прекраснейшей расцветки- все цвета радуги, чудо просто, и форма странная, изумительная.
Взял мой приятель с прикроватной тумбочки спичечный коробок, – перед сном он любил покурить, так что спички всегда там лежали, – спрятал в него семечко с разноцветным парашютиком и пошел куда хотел. А утром проснулся, рассмотрел странный парашютик при дневном свете и решил, что это ему какой-то высший знак, то есть знамение, кто-то сделал. Спрятал он этот высший знак обратно в коробок, а спички оттуда высыпал, чтоб спичечная сера какого-нибудь вреда не нанесла растению, и решил, что не сегодня завтра наберет хорошей земли и посадит это удивительное семечко. Интересно, что прорастет.