Тем временем поезд увозил Тину. Дядя Валя увозил Тину поездом.
Вообще-то дальнейшее существование Тины не играет большой роли в развитии последующих событий, и поэтому автор поколебался, прежде чем написать слова о том, что поезд ее увозил. Вопрос здесь возникает такой: стоит ли возиться с человеком, если он больше не нужен? Автор ответил себе на этот вопрос так: может, и не стоит, а надо. Непорядочно бросать на полдороге человека, к тому же девушку, да еще в такой тяжелый для нее момент. Уж коль автор создал душу живую, то обязан нести полную моральную ответственность за ее судьбу, даже если она ему уже без надобности. В личной жизни автор никогда не отказывал бывшим друзьям и подругам в участии, хотя пользы от них было как от козла молока. Поэтому он и Тину не бросит, а расскажет читателю о том, что было с нею дальше. Пока Верещагин ждет возвращения директора – испуганного и с телеграммой в руках, скоротаем время за интерлюдией о Тине.
Вечер уже поздний, колеса стучат громче, чем днем, за окном полное отсутствие света, но Тина уставилась в черное стекло и смотрит. Что там видит – неизвестно. Скорее всего – ничего. Из упрямства смотрит. Когда человек упрямится, он делается неразумным – ему все равно: в черное ли стекло смотреть, о бетонную ли стенку головой биться.
Так думает дядя Валя. Он смотрит на Тину и думает, что это совершенно правильный поступок – увезти племянницу от греха подальше. Может, кто сильно умный и засмеется: мол, что это вы совсем сбесились, совсем нечеловеческие, можно сказать, аракчеевские методы применяете, просто домострой какой-то; дескать, в двадцатом веке такая педагогика, основанная на пренебрежении к нравственной свободе, да еще с подавлением нежных сердечных чувств совсем еще юной девушки – такая, мол, педагогика преступна, ненаучна и смехотворна.
Пусть посмеется, кто хочет. Пусть возмутится даже. Рассуждения подобных критиканов очень даже неправильные. Это в прежние как раз времена можно было еще деликатничать с девушками, потому что у них больше стыда и страху в душе было, они сами себя от греха ограждали. А теперешние девчонки – страшное дело.
Такие ранние, что глаз да глаз нужен. Они в грех идут смело, потому что, во-первых, образованные, а во-вторых, сытые.
Сытые они, вот в чем беда. Поэтому все, чему у женщины положено быть, у них рано появляется. И требует своего.
Хватит того, что мать у нее матерью-одиночкой всю жизнь живет. С дипломом, а несчастная. Пресечь бы вовремя, счастливая была бы.
Известно, с чего начинается: «Ах, как с ним интересно разговаривать! Ах, от него так много почерпнешь!»
Почерпнула из подобных разговоров сестра дочку, да всю в себя: та же история наклевывается, – та, да не та, не даст ей дядя Валя воли, умудрен опытом, не проморгает, пресечет на первом же «ах!».
«Ах, какой он умный, как интересно рассказывает!»
Ни один человек не рассказывает интересно без выгоды для себя.
А что до возражений: мол, тот сорокалетний с японским магнитофоном, может, он без обмана в постель племянницу тянет, может, он честно жениться на ней хочет, то дядю Валю такой простой уловкой не проведешь. Что такое регистрация в загсе? В наше время она – тьфу. Сегодня зарегистрировался, завтра разрегистрировался, никаких препон нету. Единственная препона – в душе человека. У молодых она худо-бедно, а имеется. Хоть и легкомысленные теперь парни, а препона в душе есть. Для них загс все ж святое дело, потому что никогда не разводились. А для сорокалетнего? Да он, чтоб ночь переспать с девочкой, согласится в этот загс бегом сбегать. Он же понимает: женюсь – разведусь, делов-то. Уже бывало, разводился – нет у него святыни. Хоженая дорожка. Как девственность у девушки – согрешить первый раз боязно. А второй или третий там – ничего уже не убавится. В грязи только сначала пачкаются, а дальше – уже грязными лезут, уже, глядишь, саму грязь испачкать могут.
Так думает дядя Валя, сидя в мчащемся сквозь ночь поезде. Думает и чаек попивает, который проводница принесла. Он ей сказал: «Принеси, дочка, четыре стакана», – рассчитывал, два выпьет сам, а два – Тина. Но племянница от чаю отказалась, вот дядя Валя четыре стакана – не торопясь, вприкуску – и выпил.
Во рту распаренно, сладко, хочется дяде Вале поговорить, он вообще любит вести разговоры с молодыми. Потому что они еще неопытные, их можно кое-чему научить.
Даром разговаривать дядя Валя не любил.
Некоторые, например, имеют обыкновение беседовать с ровесниками. Сядут два зрелых мужика и – ну молоть языками: о погоде, о политике, будет ли война, то-се, спорят, факты выкрикивают… А толку? Люди взрослые, у каждого свой фундамент, что уже построено – попробуй, сдвинь. Изведут время и расходятся. Каждый свое мнение с собой уносит, впереди себя несет. Какое принес, такое и унес.
Никакого толку и целесообразности от подобных разговоров нету.
С молодыми – другое дело. В молодого вкладываешь. Он иной раз и ершится, и противится, а ты свое – спокойно вкладываешь. Как хирург – больной тоже благим матом орет, а хирург делает свое дело и не торопится. Не для себя старается.
Тина не ершится, не спорит, дядя Валя вкладывает в нее беспрепятственно.
Он сначала долго дышит жарким ртом на ладонь, а потом говорит: «Я с тобой о твоей прошлой любви рассуждать не буду – была и нету. Любовь, она – особенно у женского пола – очень переменчива. Это как я со своей женой, твоей теткой Нюрой, когда помоложе была, приеду в город, в универмаг зайду, так беда одна. Увидит Нюрка, к примеру, какую кофточку, так прямо задрожит вся: покупаю! А я денег не даю. «Погоди, говорю, посмотрим, что дальше продается». И, выходит, правильно делаю, потому что через два шага опять на нее трясучка нападает: какая, ах, шаль, или юбка, например. У каждого прилавка трясется, все ей кажется, что самую лучшую в своей жизни вещь нашла… Вот так весь универмаг пройдем, а тогда я и говорю: «Вот тебе тридцатка, покупай, что понравилось». И она берет то, что ей надо, уже спокойно решает, какая вещь и вправду нужна, а какая понравилась оттого, что другой рядом не видела. А дал бы деньги сразу, что было бы? Купила бы барахлящую безделушку, а потом за голову хваталась бы: ах, мол, что наделала, на что деньги истратила!.. И с любовью так же, полное совпадение. Я хоть и мужчина, но уже в годах, а ты девчонка молодая, так что не стесняйся меня слушать, я тебе главное скажу: ты свой девичий капитал первому встречному отдать не торопись. Любовь эту все хвалят, даже газеты о ней положительно пишут, но закон жизни показывает, что она – мероприятие вредное, потому что от нее у людей мозги затуманиваются, а человек без мозгов хуже скотины, потому что от скотины хоть польза».
Дальше дядя Валя хотел рассказать, как сам лично женился, – не под действием затуманенных мозгов, а поскольку увидел скромную хорошую девушку, о том, как долго поначалу к ней приглядывался, прежде чем сказать какие-либо ласковые слова, но тут дверь с шумом откатилась и в купе вошли попутчики – муж с женой: они в вагон-ресторан ужинать ходили и вот – вернулись.
Дядя Валя взял пустые стаканы и понес их проводнице.
А Верещагин, проводив самую красивую девушку, стоит посреди ночи, посреди города, посреди улицы и смотрит в небо – запрокинув голову. И видит, что одна звезда ближе, другая дальше, а третьей – вообще нет, только свет от нее. И многое другое видит Верещагин в небе – такого, о чем словами и не сказать. Например, он видит… ну, как это объяснить? – словом, такое, от чего поджимает под себя одну ногу: кажется ему, что двум ногам на такой маленькой планетке не поместиться.
Он оглядывается вокруг себя, видит улицу – длинную-предлинную, видит дома – огромные-преогромные, вдали телевизионную вышку – высокую-превысокую, расставляет пошире ноги и говорит: «Ух, ты!»
И снова смотрит в небо. Там он приметил маленькую звездочку, которая, судя по всему, тоже обратила на него внимание. Остальные смотрят мимо Верещагина, они что-то другое наблюдают, а эта уставилась прямо в верещагинские очи, кокетничает; видно, полюбился он ей, и даже затеяла с ним игру. Стоит Верещагину глянуть на нее в упор, как она сразу – нырк! – и исчезает. Бог знает куда, мало ли во Вселенной дыр и складок, в которых можно спрятаться. А отведет Верещагин взгляд чуть в сторону, она тут же появляется опять – краем глаза, обочиной зрения Верещагин видит, как она смеется тихим мерцающим светом, и призывает снова взглянуть на нее.
Затеяла игру в прятки.
Верещагин эту игру принимает с удовольствием: глядит на звездочку, смеется, когда она – юрк! – прячется, отводит глаза и видит – опять выбегает сбоку, кричит тоненьким-претоненьким голоском: «Вот я! Вот я!» Но Верещагин притворяется равнодушным, делает вид, будто рассматривает другие звезды, и звездочка уже ревниво попискивает, обижается. «А я? А я? Да что же ты!» Верещагин – раз! – и ловит ее взглядом.
И так играет с нею до самого утра.
А утром к нему подошла собака. У нее были бодрые, не спросонья глаза: видно, встала уже давно и успела сделать много дел; она посмотрела на Верещагина с доверчивостью. «Идем ко мне»,- предложил ей Верещагин, но у собаки, вероятно, еще не все дела были переделаны, она отрицательно помотала хвостом и убежала, полная доброжелательности и неловкости за свой отказ. И тогда к Верещагину подошел пьяный. «Любишь разговаривать?»- спросил он. «Люблю, – сказал Верещагин. – Пошли ко мне». – «А ты, видать, пройдоха! – закричал пьяный. – Ишь какой прыткий!»- и ушел, громко ругаясь, убивая нежную тишину и разрушая хрупкое утро.
Его голос вскоре затих вдали, но тут стало всходить солнце, и мир зашкворчал, как яичница на сковородке.
Утром дядя Валя опять чаю попил, затянулся папироской, приоткрыл дверь и с силой выдул дым в коридор.
«Куренье не только вред, но и удовольствие, – объяснил он. – Поэтому я с ним мирюсь, не хочу бросать. А дышать накуренным воздухом – один вред. Поэтому я люблю свежий воздух».
Соседей в купе уже не было, опять ушли куда-то в поисках пищи, они принадлежали к той разновидности людей, у которых дорога возбуждает не мозг, а желудок, не мысль, а аппетит. Тина еще лежала, накрытая простыней, и дяде Вале не отвечала.
«И так надо во всем, – продолжал он. – Видать, где вред, а где удовольствие, и отделять одно от другого, как желток от белка. Он, понимаешь, норовит проскользнуть вместе с удовольствием, а ты гляди в оба, не позволяй. Я один белок ем, желток мне нельзя, печень от него болит, я ее загубил, когда твою мать в институте обучал, но не жалею, потому что положительные результаты есть. Я здоровьем не поскуплюсь, если это целесообразно. А от желтка один вред, я его не ем. И так во всем надо разделять: удовольствие в одну сторону, вред – в другую и вон его».
Тина опять не отвечала. Первое время она не реагировала на дяди Валины слова просто потому, что не хотелось говорить, но потом удивилась продолжительности своего молчания, оно ей понравилось, и с этого момента она молчала уже сознательно, из принципа.
Так часто бывает: сначала просто хочется, а потом берешь за правило.
А вообще наша жизнь выглядит примерно так.
Сначала сотворил Бог мира здание – семь этажей. Потом человека.
И дал Бог человеку плоть, и дал Бог человеку, подумав, душу.
«Зачем даешь так много? – спросил Бога червь. – Мне – одну плоть, ангелу – только душу, а этому и то и другое. Зачем?
«Развлечься хочу, – объяснил Бог. – Глянь, как потешно они сожительствуют».
Смотрит червь – действительно потешно: то душа плоть белым крылом в черное темя лупнет, то плоть душу желтой челюстью за розовое горло схватывает.
И так – год за годом, временем длинным, как тень на закате. Пока не обессилеют оба и не взмолятся: Господи, рассели нас!
«Ну, так и быть», – по-доброму усмехается натешившийся Бог и оглядывает сооруженное им мира здание, прикидывает: кого куда, чтоб подальше. И решает: плоть – в подвал, душу – на самый верхний, седьмой этаж – лифтом.
И червь ползет к червю, и ангел летит к ангелу.
О, человек, потеха Божья! Нет тебя больше!
Остался один ящик.
Тина сидела у окна и читала книгу. В ней описывались приключения пожилого англичанина, который приехал в Африку, нанял двух проводников и углубился в джунгли.