Конечно, именно этими словами Тина не думала. Можно даже сказать, что она вообще ничего такого не думала, а, как мальчик Коля, просто напевала про себя ласковую колыбельную мелодию, внезапно пришедшую в голову, а слова были неразборчивы.
И, подумав вот такими бессловесными мыслями, она почувствовала, что любовь исходит из ее тонкого тела – теплом из бедер, сиянием из головы, трепетом из ног, вздохом из груди, взглядом в потолок из глаз… И, покинув тело, окружает ее любовь плотным облаком, душным и густым – ни вздохнуть уже, ни глянуть… И кажется юной Тине, что сейчас новый человек на свет появится…
Но вместо этого громыхает щеколда и появляется дядя Валя – в дверной раме, как произведение живописи: двадцатый век, соцреализм, масло. В одной руке у него кринка с молоком, в другой – миска с овощами, с фруктами, а на лице улыбка – к племяннице обращенная.
«Мучаешься?»-спрашивает он и сочувственно рассматривает лежащее тело: тоненькая шея, и ножки тоненькие еще, и коленки бугорками, а в бедрах – широта и тяжесть – извечный женский замысел уже проглянул. Садится дядя Валя на корточки, потому что единственный здесь табурет занят продуктами для питания, вроде как обеденный стол, – садится на корточки возле Тины и вздыхает.
«Ничего, – говорит он, успокаивает. – Помучаешься и воскреснешь. Это пустые муки, они без следа проходят. Любовь – она как сон. Все муки от любви – выдуманные».
И рассказывает, как в детстве ему однажды приснилось, будто нашел деньги. «Тогда еще тридцатки были, – рассказывает, – так их целую пачку толщиной пальца в четыре, не меньше. И вот бегаю по огороду – туда-сюда, ищу, куда бы спрятать. В землю зарыть – дождем размочит, с собой, под рубашку сунуть – заметят, отберут. Кто отберет – не знаю, а боюсь, сердце – бух-бух, от страха, что отберут. Бегаю, бегаю, значит, по огороду, прижимаю к себе эту пачку, и вдруг – проснулся. Не поверишь, наверное: заплакал, когда понял, что сон. Господи, думаю, такие деньги! А сам руки к груди тисну, будто пачка еще тут, и слезами обливаюсь, поскольку ее нет… Веришь, под подушку заглядывал – пусто… Вот так. Ничего ведь не было, а – плачу. Не имел я этих денег, а переживаю, что потерял… Так и любовь: ничего нет, а переживает человек. Потом, конечно, смеется: какой я, мол, дурак – из-за ничего переживал. Ты еще посмеешься, племянница. Года через три-четыре замуж выйдешь, меня на свадьбу пригласишь, и – вместе посмеемся. Спасибо мне скажешь, что не позволил тебе со сна глупостей наделать. Я еще «горько!» на твоей счастливой свадьбе пьяным голосом кричать буду…»
«Дядя Валя, – вдруг говорит Тина чистым звонким голосом. – Вот я стану взрослой и буду ненавидеть вас всю жизнь. Зачем вам это?»
«Э-э! – дядя Валя машет рукой. – Ты тысячу раз переменишься».
И рассказывает еще случай. Как, будучи подростком, полез к соседу за яблоками и был пойман. Сосед, сильно обозленный прежними опустошениями своего сада, поймав дядю Валю, возжелал для него особо унизительного наказания: на глазах у вышедших из дома своих дочек, ровесниц дяди Вали, зажал голову пленника меж своих колен, стащил с дяди Вали портки и под стыдливое хихиканье дочек отстегал его ремнем по голому заднему месту… Дядя Валя очень переживал этот случай и твердой клятвой поклялся отомстить – когда вырастет – обидчику, и даже наточил большой нож и спрятал его, с тем, чтоб в зрелые годы не тратить времени на подготовку, а сразу приступить к исполнению мести – зарезать соседа насмерть.
«А месяц назад, – говорит дядя Валя, – я рекомендовал этого соседа в члены колхозного правления. А народу так сказал: он мужик хоть и в годах, но еще крепкий, а хозяйственней его в колхозе не сыщешь. Послушался народ, избрал… А нож заточенный соржавел, должно быть, весь, я и помнить забыл, куда его спрятал. Человек – существо очень изменчивое, за жизнь и злость тысячу раз пройдет, и любовь – местами попеременяются, так что не станешь ты меня, племянница, ненавидеть, спасибо скажешь».
И уходит дядя Валя.
А Тина – молоко попьет, доску в стене подергает, фруктов-овощей поест и ложится обратно на топчан, в потолок глядит. И выходит из нее преждевременная любовь к Верещагину, душным облаком плотно окружает, и кажется, что некто преждевременный кричит, а самой – ни вздохнуть, ни охнуть.
Это со стороны смотреть – вроде бы пустяк. А на себе испытаешь – жуткое дело.
Тем временем мальчик Коля сочинил вторую песню.
От первой она отличалась очень важным признаком: в ней были слова.
Если с предысторией, то вот как это случилось.
Шел Коля по улице, а впереди – парень с девушкой. Девушка смеялась, приплясывала без всякого повода, а иногда клала парню на плечо голову и шла в этом неудобном положении шагов пять или шесть. Одним словом, всячески демонстрировала свою радостную и нетерпеливую любовь.
А как раз накануне пролился с неба дождь и кое-где на асфальте встречались лужи. И вот девушка вступила в одну из них, так как положенной на плечо парня головой не имела возможности смотреть вниз. Парень тоже вступил – из солидарности, что ли, ведь он мог смотреть вниз, но это не имеет для дальнейшего развертывания событий никакого значения. А тот факт, что вступила девушка, – имеет. Потому что после этой оплошности парень готов был двигаться дальше, а девушка – нет. Она заойкала, голову, естественно, с кавалерова плеча убрала и стала прыгать на единственной чистой ноге. А другую поджала – в красной лакированной туфле, забрызганной грязью.
А парень шел с портфелем – студенты они, что ли, были. И вот, покровительственно улыбнувшись на громкие восклицания своей подруги, он расстегнул портфель и вынул из него тонкий журнал – наверное, не нашел ничего похуже. Выдрал из этого тонкого журнала лист, помял, чтоб размягчить глянцевую высококачественную бумагу, и дал девушке. А та обтерла этим мятым листком туфлю. И они пошли дальше, продолжая вести себя так же, как и до этого, вернее, девушка продолжала. А парень как шел, так и шел. Он себе никаких неприличных выходок не позволял.
А листок они выбросили. Вернее, девушка выбросила. Парень, как вырвал, так больше в его судьбе участия не принимал.
А мальчик Коля его подобрал.
Теперь хоть тресни, хоть тысячу лет гадай: интуиция какая особо мудрая подсказала Коле этот негигиеничный поступок или просто детская дурость безмятежно проявилась поднимать всякую грязную гадость.
Как бы там ни было, а поднял Коля листочек, расправил его и стал читать, что в нем есть, хотя прежде особой склонности к печатному слову не питал, а тут вдруг зачитался; так что, пожалуй, это все же скорее всего интуиция подсказала, а не детская глупая дурость.
Прочитал Коля сквозь размазюканную грязь напечатанное на листке столбиком стихотворение и не то чтоб радость или удовольствие испытал, а душа у него заныла.
Это совершенно различные вещи: испытать радость, удовольствие и заныть душой. Можно, например, встретить на улице своего лучшего приятеля и при этом, конечно, обрадоваться, испытать удовольствие от встречи. А можно увидеть совершенно незнакомую девчонку, до которой тебе никакого нет дела и – ни с того ни с сего вдруг заныть душой.
Так что разные это вещи.
Если читатель желает, я, пожалуйста, берусь объяснить это фактическое различие по-научному. Например, так. Испытать радость – это значит встретить что-то хорошо уже тебе знакомое, неоднократно доставлявшее приятные минуты и прежде, а заныть душой – это, наоборот, столкнуться с совершенно незнакомым явлением, от которого – ты не знаешь – будет радость или горе, то есть ты не знаешь, что именно, но обязательно или радость, или горе, и миновать нельзя, не отвертеться.
Таким образом, радость – обыкновенный, если выражаться по-научному, условный рефлекс, а когда душа ноет – значит, судьба простерла над тобой свое то ли белое левое, то ли черное правое крыло, или сам Господь Бог коснулся тебя своей чуткой, с чуть дрожащими пальцами, рукой.
Но это совершенно ненужное объяснение, не стоило его приводить. Не в нем дело. Оно не имеет никакого отношения к нашему художественному повествованию, придавая ему несвойственные литературным произведениям черты научного трактата.
В стихотворении, прочитанном мальчиком Колей, воспевалась окружающая нас природа, но не вся целиком, а некоторые ее аспекты: в основном в стихотворении писалось о снежинке, как о чудеснейшем произведении этой природы, однако упоминались также еще и автомобильные шины, которые безжалостно и грубо наезжают на данные снежинки, спрессовывая их в крепкий, грязный лед, лишая, таким образом, природной индивидуальности эти маленькие шедевры натурального искусства, которые «с неба падали все так подчеркнуто порознь», – такая была в стихах строчка. У Коли сердце прямо кровью облилось, когда он прочитал о сотворенных из нежных снежинок грязных льдинах, на которых «запах машинный и от шины в них прорезь», и печальный, в результате всего этого, конец: «очень стали едины, с неба павшие порознь».
Спрятав грязный листок в карман, Коля зашагал по улице, тоскливо выговаривая в уме различные слова из стихотворения, причем сначала ровным и одинаковым внутренним голосом, а потом некоторые слова стал замедлять, а другие, наоборот, убыстрять и еще черт знает что стал с ними делать; в общем, так он шел-шел и в результате сочинил новую песню, – объяснить же, как это у него получилось, – затея, за которую может взяться только дурак.
Сначала Коля принялся свою новую песню по привычке насвистывать, но потом сообразил, что раз есть слова, то, значит, можно не насвистывать, а петь – и очень разволновался.
Он вошел в подъезд своего дома и, прислонившись к почтовому ящику, тихим голосом спел песню с начала до конца, держа перед собой грязный листок из журнала как партитуру.
Он видел слова своей песни сквозь грязь, но пел их так чисто, что никто не смог бы догадаться, что он видит эти слова сквозь грязь.
Так состоялось первое исполнение нового музыкального произведения, но, как всегда бывает с первым исполнением, его никто не услышал, и мальчику Коле захотелось спеть песню еще раз – так тоже всегда бывает: спетое единожды хочется повторить сначала, но уже перед слушателем, который захлопает от восторга или вежливости и этим породит желание спеть песню в третий, а также в четвертый раз и более.
Мальчик Коля стал думать, кому бы спеть песню, и тут вспомнил о девушке с третьего этажа, которую теперь считал своей хорошей знакомой.
Но он должен был ей две копейки и поэтому стал рыться в карманах, из которых сумел извлечь только перочинный ножик, увеличительное стекло размером с пятак, а также старинную алюминиевую монету со свастикой, выпущенную когда-то еще в фашистской Германии. Может быть, в те незапамятные времена этой монетки хватило бы, чтоб позвонить по телефону-автомату самому Адольфу Гитлеру или его ближайшему другу толстяку Герингу, которого Коля недавно видел в одной из первых серий нового телевизионного фильма нахальным и веселым, потому что до разгрома фашистского государства было тогда еще далеко и он еще не приуныл, но сейчас посеревшая монетка не имела уже никакой ценности – ни денежной, ни исторической: гитлеровские алчные банкиры постарались наделать таких кружочков столько, что теперь даже сопливые мальчишки-нумизматы смотрели на них без интереса. «Что ли, начать собирать коллекцию?»- подумал Коля без воодушевления и пошел к себе домой искать двушку.
Дома никого не было – папа еще не вернулся с работы, мама – только недавно ушла, младший брат получал коллективистское воспитание в младшей группе детского сада. В хрустальной пепельнице на столе и в черной глиняной тарелке возле зеркала лежало по нескольку монеток, но двадцати- и пятнадцатикопеечного достоинства – тех, что в старину назывались двугривенными и пятиалтынными, лежала также копейка и металлический рубль. А двушки – ни одной.
Порывшись в пепельнице и тарелке, мальчик Коля пошел к телевизору. В его замечательной памяти сохранилось воспоминание о том далеком дне, когда только привезли и устанавливали этот ящик, в котором можно было увидеть веселого Геринга, еще думающего, что жизнь у него сложится счастливо и успешно; из-за неровностей пола телевизор покачивался на своих хрупких ножках, и тогда папа подсунул под одну из них монетку – для устойчивости. Коля даже помнил, под какой ножкой монета, а вот двушка ли – не знал.
Не то чтоб не помнил, а именно – не знал.
Он вынул из кармана перочинный ножик, с помощью тонкого лезвия вытолкнул из-под ножки монету и увидел, что на этот раз ему повезло: двушка. Он вышел с нею на улицу, оставив тяжелый ящик телевизора качаться из стороны в сторону и не заботясь о его судьбе, потому что в Колином возрасте люди не умеют держать в уме сразу две заботы, не получается это у них.
«Тина! Тина!» -закричал он, задрав голову – в небо и в окна верхних этажей.
Он раз десять прокричал это имя, пока наконец нужное окно не распахнулось. Но не Тина выглянула, а женщина.
«Это ты, мальчик, зовешь Тину?»-спросила она. Коля ответил: «Я».
«Тины нет дома», – сказала женщина.
«А когда она придет?»
«Она уехала. Зачем она тебе?» – спросила женщина.
Коля пробормотал: «Просто так. Нужна, и все». Но женщина не расслышала. «Что? – спросила она. – Зачем?»
«Я двушку ей должен!»- крикнул вверх Коля, но женщина снова спросила – в пятый или в десятый раз: «Какую двушку? – есть люди, которые, начав спрашивать, как бы срываются с горы и потом долго катятся, их не остановишь, большинство таких людей – женщины. – О какой двушке ты говоришь?»