Верещагин обращает внимание на следующее обстоятельство: ни один лучик в Огненную Землю не упирается. Он говорит директору: «Хочешь поехать туда установить торговые связи?»
Директор сильно вздрагивает: он действительно думал сейчас о чем-то подобном. То есть сначала он смотрел на эту самую Огненную Землю просто чтоб не смотреть на Верещагина, по потом стал представлять себе, как там, должно быть, холодно, дико и неуютно, так же, наверное, как и в его сейчас душе, ожидающей санитаров, потом порылся в памяти, вспоминая, как называется живущий в этом неуютном краю народец – по телевизору как-то показывали: бедные, полуголые люди, питающиеся каракатицами, слизняками и моллюсками, – и вот, пока он так размышлял, Верещагин хранил молчание, но стоило директору, после всех этих мыслей о холоде и каракатицах, подумать вскользь: «Никто тут не покупает наши искусственные драгоценности», – как Верещагин сразу же и спросил: «Хочешь поехать установить торговые связи?» От этого телепатического акта директор и вздрагивает. «Я тебе поражаюсь, – говорит он, оборачивается и смотрит Верещагину прямо в глаза. – Я тебе поражаюсь. Иногда ты проницателен, четок мыслью, интуиция у тебя как у бога. И тогда мне хочется в тебя верить. Я все тогда вспоминаю: и твою дипломную работу, и отношение к тебе Красильникова… Одним словом, я говорю себе: Верещагин гений, и преступление ограничивать его инициативу. Если хочешь знать, я в отпуск уезжал и чувствовал: Верещагин что-то затевает, что-то у него зреет… Я, конечно, мог пресечь, но подумал: пусть… Да, свою голову я подставлять не хотел. Рад был, что в мое отсутствие. Но, знаешь, что я сказал своему заместителю? Перед отъездом? Я сказал ему: у Верещагина все идет по плану, можешь туда не заглядывать, дела там простые. Хотя знал, что с тобой простоты не бывает… Но в другие моменты мне кажется, что ты просто дурак, да еще с опасным психическим заболеванием. Неудачи, творческое бесплодие, голодное честолюбие – когда у человека это годами, десятилетиями, он становится опасным для общества… Вот я уезжал и думал: кому я развязываю руки – гению или Герострату? И сегодня – когда ты говорил о своем Кристалле – это одно, а когда потом прыгал по цеху и хватал воздух руками… Зачем ты хватал воздух руками?»
Верещагин удивляется: «Неужели непонятно? Я ловил Кристалл ».
«Вот тогда я и подумал: или он опасно болен, или дешевый авантюрист… А что бы подумал ты? На моем месте? Представь все это со стороны: человек кричит, что создал кристалл, который человечеству и не снился, ему веришь, потому что он зовет: идем, мол, покажу, – идешь, ну, а там сейф почему-то вдруг оказывается открытым, кристалл почему-то вдруг, оказывается, улетел, как воздушный шарик… Что бы ты подумал? Тебе не кажется, что во всей этой истории проглядывает методология детской лжи?»
«Он, наверное, в дверь вылетел, – догадывается Верещагин. – У нас жуткие сквозняки. Геннадий даже на больничном был. А у Юрасика так текло из носу, что страшно было смотреть. До сих пор не понимаю, как Альвина смогла его полюбить».
«Как я тебе поверю?» – говорит директор, на что Верещагин, закурив, на этот раз без мундштука, просто взяв папиросу в рот, – отвечает: «Хочешь – верь, хочешь – проверь». – «Как я проверю?»- спрашивает директор. «Может, мне перейти на сигареты, – говорит Верещагин. – Эти папиросы, если без мундштука, такое дерьмо, что просто ужас». – «Как мне проверить?» – спрашивает директор. «Очень просто, – говорит Верещагин и вынимает из кармана горсть щепок. – Видишь, что стало с моим мундштуком? А еще называется кизиловое дерево. Это когда я свалился со стола». – «Как мне проверить?» – спрашивает директор, он сейчас в таком состоянии, что его хоть сто раз заставь спросить одно и то же, он не поднимет голоса, не закричит. «Как мне проверить?» – спрашивает он. «Я услышал из кармана громкий треск и сразу понял, что остался без мундштука, я сам его делал, огромный труд, красивый вышел, просто чудо, да ты видел, – говорит Верещагин. – Очень просто». – «Как?» – спрашивает директор. «Давай я еще раз сделаю кристалл». – «Еще раз! – кричит директор. – Ты угробил седьмую печь, ты сжег импортный нагреватель, магнитную пушку, а их всего два в институте!.. Что же, угробить и вторую?» – «Угробить! – советует Верещагин. – Это все потом окупится. Ты не жалей». – «Ты же говорил, он не дороже ваты, – уличает директор. – А теперь: не жалей». – «Я имел в виду массовое производство, – оправдывается Верещагин. – А вообще-то… Говоря честно… Знаешь, я тебе, конечно, соврал…» – «Вот! – кричит директор и бледнеет с такой скоростью, с какой Юрасик не успевал краснеть. – Соврал! Соврал! Я это чувствовал! Я с самого начала в душе не верил! И ты называешь это соврал? Боже мой?» – «Да, – говорит Верещагин. – Я преувеличил. Или, можешь считать, преуменьшил. Он, конечно, дороже ваты». – «Какой ваты! – раздраженно говорит директор, в отчаянье машет рукой. – Ты что имел в виду – «соврал»?! Не вообще?» – «Что – вообще?» – не понимает Верещагин. «Слава богу, что не вообще», – директор облегченно вздыхает, нормальный цвет возвращается на его лицо, но в этот момент открывается дверь, и в кабинет входят две белые фигуры, двое мужчин в медицинских халатах. Один из них толстый, и лицо у него добродушное, другой же, наоборот, худ и лицом темен. Зато оба высоки ростом, широки в плечах, а худой к тому же с огромными ладонями, которые, как вошел, так сразу же стал вытирать о халат: видно, они у него имели склонность к потливости. «Здравствуйте, – говорит, войдя, толстый, а худой только кивает. – Мы к вам», – при этом, не сговариваясь, оба дружно смотрят на Верещагина, поскольку обладают высокоразвитым профессиональным чутьем и давно научились отличать нормальных начальников от ненормальных подчиненных.
«Мы к вам», – говорят они, входя в директорский кабинет, но на директора и не смотрят.
Однако директор сам заявляет о себе. «Нет, нет, – говорит он направляющимся к Верещагину санитарам. – Подождите». И решительно становится на их пути; похоже, он готов лечь за Верещагина костьми. «Вы вызывали?»- спрашивает его добродушный. «Вызывал, – признается директор – Но обстоятельства переменились». -«Ничего, мы подождем в приемной», -говорит темный лицом. Он тоже наконец открывает рот.
«Это за мной?» – спрашивает Верещагин, проявляя жгучий интерес к личностям, вышедшим в приемную. «За тобой», – кивает директор. «Ух, какие здоровые! – говорит Верещагин. – Я с ними не справлюсь». Он хочет сказать, что борьба, которая разгорится в приемной, когда он выйдет от директора, закончится не в его пользу. «Ерунда, – успокаивает директор. – Забудь. Продолжим разговор». – «Чего там продолжать, – говорит Верещагин, – раз ты санитаров вызвал». – «Санитары – ерунда, – настаивает директор. – Помолчи. Дай подумать».
И директор думает минут пять – с несвойственной для него наглядностью процесса: морщит лоб, вздыхает, вытягивает губы трубочкой, – раньше он этого никогда не делал. Раньше он, чем напряженнее думал, тем непроницаемей становился лицом. А тут стал вздыхать и вытягивать губы трубочкой. Так только дети думают и нижние чины; например, операторы или лаборанты; в крайнем случае, младшие научные сотрудники, в основном из тех, которые еще в новичках. Вышестоящие работники думают другим образом. Они не вздыхают, не вытягивают губы трубочкой. Глядя на них, некоторые даже начинают думать, что они совсем не думают. Но это ошибка: вышестоящие тоже думают. Но иначе.
«Вот что, – говорят директор, подумав, как нижестоящий. – Ты уйди часа на два, а потом приходи снова. Я за это время все решу я скажу тебе».
Верещагин грозит директору пальцем: «Хитрый ты, – и улыбается ему: – Я выйду, а они меня сцапают». – «Кто – они? – не понимает, директор, он уже все забыл – это тоже одно из характерных черт мышления вышестоящих. «Особенно темный, – говорит Верещагин. – Уж он меня сцапает так сцапает. И толстый тоже, я думаю, своего не упустит». – «Не сцапают, – обещает директор. – Я сейчас с ними договорюсь».
Он выходит в приемную и договаривается. Когда Верещагин проходит мимо, толстый смотрит на него дружелюбно, а темный лицом вообще не смотрит.
На улице Верещагин смеется довольным смехом. «Ну, вот я и вырвался, – смеется он. – Сейчас куплю билет и – поминай как звали».
Он идет на вокзале, прикидывая по дороге, куда бы лучше поехать. Разумнее всего, конечно, в Сибирь. Построить в тайге шалаш и питаться кедровыми орехами. Или лучше вырыть глубокую пещеру и в ней спать. Пещера должна быть просторной, а вход в нее узкий, чтоб не пролез таежный медведь. Если б у Верещагина было ружье, то, пожалуйста, пусть пролазил бы. Верещагин его бы застрелил и питался медвежатиной. Ну, а поскольку ружья нет, то пещера должна быть для медведя недоступной. Верещагин в нее – нырк, а медведь не может, уши мешают.
Верещагин так громко ликует по поводу медвежьей неудачи, так звонко смеется над опростоволосившимся лопоухим медведем, что некоторые из прохожих меняют направление и идут за ним следом.
Среди них – желающие развлечься за счет Верещагина, они надеются на еще какие-нибудь смешные выходки, но кое-кто руководствуется соображениями более высокого рода; например, один подходит к Верещагину и говорит: «Друг, у меня рубль тридцать. А сколько у тебя?» – то есть, говоря обобщенно, предлагает Верещагину выпить с ним вскладчину.
«Я тороплюсь на вокзал», – ответствует Верещагин и убыстряет шаг: ему кажется, что нужный поезд вот-вот отойдет.
Но через два-три квартала он решает, что сначала лучше сходить в кино – как раз и кинотеатр рядом, сто лет он не был в кино, даже не знает, что за фильмы нынче показывает, – в кармане мелочи столько, что Верещагин выгребает полную горсть, он восторженно кричит: «Ого!», но направляется не в кассу кинотеатра, а к будке телефона-автомата, откуда звонит директору института и говорит ему: «Меня нельзя засадить в сумасшедший дом, моим именем названа детская игрушка».
Однако после этого он все же покупает билет в кино. В фойе сумрачно и безлюдно: лето, день солнечный, охотников сидеть в темном зале мало. Посреди фойе вавилонским зиккуратом возвышается эстрада, на ней барабан и больше ничего. Будь здесь барабанные палочки, Верещагин ударил бы в барабан. Но палочек нет – их унесли или потерялись. Может быть, украли.
Верещагин вдруг вспоминает Бэллу, на этот раз воспоминание о ней вызывает не горечь, а совсем другое- очень приятное- чувство. «Господи, Боже мой, – говорит Верещагин, обращаясь к Господу Богу своему, – как я тебе благодарен за то, что ты в свое время так сильно огрел меня оплеухой Бэллиной лжи!» И к самой Бэлле обращается он сейчас с небольшой прочувствованной речью: «Разве без тебя я смог бы создать Кристалл? Каким великим человеком я сделался, твоей оплеухой переболев!» Он возмущается, что здесь, в этом кинотеатре, находит возможным обходиться без музыки, и желает немедленно высказать это возмущение: стучит в дверь с табличкой «Директор» и, войдя, отчитывает сидящую там женщину, говорит, что это очень нехорошо, когда в кинотеатре есть эстрада, есть барабан, но нет палочек и вообще не поют. Он даже требует книгу жалоб и предложений, однако успокаивает директрису, сообщая, что намерен записать не жалобу, а именно предложение, чтоб были палочки и перед сеансом обязательно пели. «Но у нас поют, – говорит директриса. – Поют, и еще как, но на вечерних сеансах, а на дневных не положено… Бэлла! – кричит она. – Бэлла, иди сюда!.. Вот, пожалуйста, – обращается она к Верещагину, – спросите у этой девушки, чем она занимается, и она ответит, что поет на вечерних сеансах». – «Бэлла? – удивляется Верещагин. – И она поет?» – «Я пою», – говорит появившаяся девушка и удивленно фыркает, потому что странный посетитель вдруг убегает; Верещагин убегает так быстро, как еще от этой девушки никто никогда не убегал. Она довольно красивая, от нее вообще никто пока не убегал. Однако не вечно это.
Фильм давали про сталеваров, и это было очень красиво, так как события изображались яркими разными красками: смотреть, как по холодному синему желобу течет расплавленная оранжевая сталь, доставляло огромное удовольствие. Верещагин громко смеялся, но, будучи человеком воспитанным, оглядывался, хохоча, чтоб посмотреть, не мешает ли он кому-нибудь своим громким хохотом, – зал был почти пуст, Верещагин даже подосадовал на то, что нет возможности кому-нибудь мешать, ему очень хотелось сейчас мешать, чтоб кто-нибудь возмутился и сказал: «Тише, вы мешаете людям!», тогда он ответил бы: «Вы, разумеется, правы, но посмотрите, какая красота!»
Никто не одергивал Верещагина, не шикал, не требовал: «Тише!», из-за чего происходящее на экране постепенно потеряло всякий смысл и поблекло, Верещагин вдруг с удивлением обнаружил, что фильм черно-белый, он встал и вышел из зала на улицу, где свет был так неистов, что казалось странным, почему автомобили с ослепленными водителями не врезаются друг в друга.- Верещагин хоть и пешеход, а и то врезался в нескольких прохожих, один раз даже упал, но его подняли.
Неизвестно, кто его поднял. Верещагин даже «спасибо» не сказал, до того был ослеплен.
Ослеп один мой знакомый. Глянул на красивую девушку и – ослеп.
Конечно, он за нею погнался. Но где слепому догнать красивую девушку.
То есть он, конечно, догнал бы – со страшной скоростью мчался. Но девушка свернула в переулок. Не от него увиливала, а просто ей в тот переулок надо было. А он пробежал прямо.
С тех пор ходит с палкой. Стучит ею о тротуар, сердобольные люди его через дорогу переводят.
Однажды эта самая девушка перевела. Сердобольной она оказалась. Красивой и сердобольной. Редчайшее и замечательнейшее сочетание.
«Извините, – говорит, – это моя вина, что вы теперь слепой. Чем могу компенсировать вашу потерю? Хотите, выйду за вас замуж?»
Сыграли свадьбу, наплодили детей.
Я всегда считал, что самые лучшие рассказы – это которые со счастливым концом.
Тем временем в кабинете директора сидели и отвечали на вопросы Альвина, Юрасик, Геннадий и Ия.
«Так, так, – говорил директор. – А сами-то вы Кристалл видели?»
«Он нас выгнал из цеха, – отвечал Юрасик. – Так что мы ничего не видели».
«Неправда! – говорила Альвина. – Мы подглядывали в щелочку. Мы видели, как товарищ Верещагин его гладил. А потом прижал к груди и понес в сейф».
«Кого гладил? Что прижал?»- допытывался директор.
«Вы спрашиваете о Кристалле, мы о нем и говорим», – объяснила Ия.
«А как он выглядел?»
«Его невозможно было увидеть», – это Альвина.
Вот так и шел разговор. Уже полчаса. Если не больше.
Директор: Может, он гладил пустоту?
Геннадий: О, нет. Я видел, как он прижимал его к груди. Пустоту так нежно прижать нельзя. Так прижимают букет роз.
Альвина: Он прозрачный, и товарищ Верещагин его нес.
Юрасик: Он смеялся при этом.
Альвина: Неправда! Он улыбался от восторга.
Директор. Когда он позвал вас, сейф был заперт?
Альвина: Мы не обратили внимания. Мы смотрели, как он ищет папиросу.
Юрасик: Мы не видели. Он заслонил сейф спиной.