родью, над которой угрожающе нависал дуб, должно быть, выглядевший приятным и безобидным деревцем во времена, когда дом этот только отстроили. Внутри дома царил тщательно продуманный, нарочито созданный беспорядок, который во всех своих мелочах должен был свидетельствовать о бурной культурной жизни его обитателя. В свои двадцать четыре года Редклиф решил, что, если он хочет добиться поклонения, которого жаждал по складу своего характера, ему следовало сделать ставку на создание образа исключительности, причем в достаточно узком кругу, с тем чтобы окружающие могли оценить его по достоинству. Работать ему не было необходимости - у него было достаточно крупное состояние, да к тому же он получал доход от сдачи в наем нескольких домов, которые достались ему в наследство. Он склонялся к мысли податься в киноискусство, но затруднение состояло в том, что такие же желания испытывали и некоторые очень талантливые люди. А Том не мог составить им конкуренцию. Он нуждался в объяснении того, что хорошо и что плохо, и, кроме того, выработка новых идей не относилась к его сильным сторонам. Что он действительно умел, так это пускать пыль в глаза. Поэтому, вооружившись знаниями, добытыми в результате трех лет поверхностного чтения специальной литературы и всех солидных журналов и газет по киноискусству, он создал свой миф. Общество кинолюбителей стало тем местом, где только им восхищались и где только его боготворили. Главное, к чему он стремился, - произвести на людей впечатление и шокировать их. Все понастоящему известные люди поступали именно так. Если бы преподобный Тренч видел реакцию Редклифа на полученное им письмо, он бы удивился - молодой человек был в восторге.
- Ты только послушай! - воскликнул он, обращаясь к скомканному стеганому одеялу, лежавшему посередине его круглой кровати. Одеяло зашевелилось, из-под него выглянула белокурая женская головка, принадлежавшая довольно потасканной молодой особе, по лицу которой густым слоем была размазана косметика.
Редклифу нравились молодые, яркие и распутные девицы. Эта особа околачивалась у него уже больше недели, и поэтому она имела шанс со временем стать его верным другом.
- Что там? - Девушка попыталась улыбнуться - на большее после вчерашней, самой шикарной пьянки в ее жизни у нее не хватало сил. Ей показалось, что язык присох к небу, и она принялась делать быстрые глотательные движения, стараясь побороть Неприятное ощущение и изобразить на лице подобие интереса. Только бы не поперхнуться и не закашляться, чтобы не испортить впечатления.
Потом она перевела взгляд на Редклифа, стоявшего перед ней во всем своем великолепии - в оранжевом бумажном свитере и расклешеных голубых джинсах. Если бы они вдруг разругались, она бы высказала ему все, что думала о его волосах. Ворхал носил парик, но, по крайней мере, честно признавал это. Редклиф был крашеным блондином, и при определенном освещении его волосы походили на медную стружку .с зеленоватым отливом.
- Вот, письмо от местного викария, - сказал он, держа в руках листок бумаги, - Боже, просто невероятно. Надо будет вставить его в рамку. Послушай - он пишет о нашем обществе кинолюбителей: много болтовни о чувстве ответственности, о тенденциях к моральному разложению и все такое прочее. Но вот это место я тебе прочту, оно великолепно: "В вашей программе указано, что вы намереваетесь устроить в скором времени показ фильма под названием "Виридиана". Мне известно о непристойном характере его содержания. Я лично не видел этот фильм, но читал несколько рецензий на него, и все они, как одна, носили разгромный характер. Известно ли вам, что в данной картине демонстрируются акты неприкрытого святотатства, что в нем присутствуют сцены, в которых высмеивается сам Создатель, и что общая мораль фильма - если ее можно назвать моралью, в чем я сомневаюсь, - состоит в том, что вера в Бога не может существовать в так называемом просвещенном обществе? Мне очень огорчительно, что вы намереваетесь показать подобную мерзость в нашем приходе, да еще под флагом пропаганды культуры. Будучи молодым человеком, вы, вероятно, слишком увлечены поисками нового знания. Заклинаю вас подумать о глубинных последствиях, к которым могут привести ваши действия, прежде чем вы, сами того не желая, еще более углубите пропасть безнравственности и безбожия, что разверзается под ногами современного человека. Если вы пользуетесь влиянием в обществе, то обратите его во благо. С нетерпением жду вестей о пересмотре вашей программы".
Редклиф подбросил письмо высоко в воздух и ликующе взмахнул руками, как будто выиграл в лотерею.
- Мы добились своего! Работаем всего шесть месяцев, но своего уже добились!
- Добились чего? - Девушка полагала, что всегда лучше переспросить, если не понимаешь, о чем говорит собеседник, даже если от тебя ждут понимания.
- Мы удостоились неодобрения истэблишмента, крошка, вот чего. На нас надвигаются силы подавления.
- Это хорошо? - Она села в постели, выставив напоказ очень крупные груди.
Ее не интересовала политика. Она добилась успеха у Редклифа тем, что сразила его своими познаниями в области кино. У нее был особый дар запоминать главные технические достоинства практически каждого просмотренного ею фильма. Такой дар не мог, конечно, гарантировать ей существенного восхождения наверх, впрочем уровень Редклифа ее вполне устраивал. Ей нравилась такая жизнь.
- Да это просто потрясающе! - Редклиф уселся на край туалетного столика и задумался. - Для начала напишу во все журналы. Еще позвоню в парочку обществ в Лондоне. Это их очень позабавит. "Одинокий голос в защиту свободы искусства" - чем не заголовок, а? - Он наклонился и ущипнул свою подружку за нос, потом за сосок. - Но самое главное, самое важное - мне необходимо написать ему просто безобразный ответ. И сказать, что к чему. На смену невежественному, всеподавляющему духовенству приходит чистое, либеральное, свободолюбивое движение художников.
Он обладал способностью говорить заголовками. Прошлой ночью, когда его подружка вонзила свои зубы ему в живот, он схватил ее за загривок и произнес: "Неистовая жертва награждает насильника бешенством". Выходило это у него спонтанно, что являлось следствием его постоянной готовности покрасоваться на публике.
Пока Редклиф расхаживал по комнате, составляя резкий ответ викарию, девушка встала с постели и начала вяло почесываться. Про себя она отметила, что на улице светило солнце и было тепло - словом, наступил еще один день, когда можно поваляться где-нибудь и расслабиться.
И незаметно вздремнуть, думала она под заунывный бубнеж Редклифа о роли Нормана Макларена в развитии документального кинематографа. Она нашла свою норку и жизнь казалась ей прекрасной.
- А викарий может закрыть твое общество? - лениво спросила она, нарушив ход мыслей Редклифа.
- Допускаю, что у него может хватить глупости попытаться сделать это, - ответил он. - Но прогресс остановить невозможно. Люди более достойные, чем он, предпринимали такие попытки, но у них ничего не вышло. Дело, видишь ли, в том, что викарий живет вне своего времени. Он социальный динозавр. И стоит на пути живого, развивающегося общества.- Редклиф хмыкнул и подмигнул.- Как диковинка, которую мы можем использовать для создания себе рекламы, он просто великолепен. Как человек, представляющий угрозу, он никто.
Насколько Тренч себя помнил, в тот день он впервые нарушил заведенный им распорядок. Обычно, по пятницам, утренние часы отводились для подготовки к проповеди. Он специально оставлял эту работу на конец недели, чтобы при необходимости включить в свое обращение к верующим все животрепещущие проблемы. К проповедям он готовился с тщательностью, стараясь не упустить чтонибудь существенное или не пройти мимо объекта для критики. Постоянных прихожан было немного, но Тренч знал, что очень многие жители деревни читают приходский журнал. Его послания отличались ясностью, точностью и верностью букве и духу законов церкви, которой он служил.
Каждая проповедь печаталась в журнале, обычно в сокращенном виде, и поэтому при их написании Тренч сразу достигал двух целей, экономя при этом драгоценное время. Никогда раньше Тренч не позволял себе откладывать эту работу на потом, но в тот день он приступил к ней гораздо позже, так как его внимание отвлекла полученная им утром книга.
В процессе чтения он делал подробные записи, иногда переписывал целые абзацы. Красными чернилами он ставил различные пометки на полях, понятные только ему одному. Прервав свои занятия только для того, чтобы быстренько - быстрее обычного - позавтракать, он проработал до половины второго, исписав в результате пять крупноформатных листов. Никогда за всю свою жизнь он не работал так сосредоточенно и с таким удовлетворением.
Тренч откинулся на спинку стула и промокнул лоб белоснежным носовым платком. Он снова - в который раз за это утро посмотрел в окно. Его деревня, думал он, его приход. Потом посмотрел на свои записи и медленно покачал головой. Его острый, ясный взгляд быстро пробежал по разложенным на столе листкам, выхватывая абзац там, строку здесь. И куда бы ни падал его взгляд, везде он находил подтверждение своим предчувствиям - научно обоснованные признаки ужасов, которые священнослужитель мог распознать и без помощи микроскопа. Он сложил бумаги и засунул их в ящик стола. Он хотел положить туда же и книгу, но потом передумал и решил взять ее с собой в сад. В разгар прекрасного дня, окруженный прелестными дарами щедрого Бога и Его изобильной Природы, Тренч думал о том, что время, отведенное на спасение этого чудесного мира, истекает. А ему еще предстояло определить свое собственное положение. Тренч считал, что если человечеству, миру и суждено спастись, то работу по их спасению должен начать именно такой человек, как он.
Глава II
На следующей неделе, в среду утром, Тренч получил ответы на все три письма. Он всегда был убежден в своей способности правильно реагировать на возражения и разумную критику; чего он не переносил - так это насмешки.
Короткая записка, отпечатанная на фирменном бланке Уэлсфордского клуба консерваторов, в резкой форме уведомляла священника о том, что содержание его письма принято к сведению, при этом сообщалось, что члены комитета считают себя достаточно компетентными для принятия решений по вопросам внутренней политики клуба без посторонней помощи. В конце стояла подпись секретаря, а не президента, кому письмо это первоначально было адресовано. Тренч довольно сильно расстроился, но это оказалось еще не все - следующей почтой поступило письмо от общественного центра. По мнению Тренча, с ним никогда за всю его жизнь не обращались так грубо.
"Уважаемый господин Тренч!
Спасибо за Ваше послание. В своем письме прилагаю пять фунтов в уплату причитающейся Вам суммы. Буду признателен, если получу от Вас квитанцию.
Что касается интересующих вас расценок, должен сообщить Вам, что в настоящее время мы не можем пойти на использование игровой площадки для политических или пропагандистских целей. Так как руководство центра полагает, что Ваши интересы пролегают между политикой и пропагандой, должен Вам с сожалением сообщить, что, по всей вероятности, Вам будет отказано в аренде площадки.
Ваши замечания, касающиеся молодых людей на автомобильной стоянке, были тщательно изучены. Хотел бы напомнить Вам, что у нас в стране существуют законы, направленные на борьбу с правонарушителями, и мне также хотелось бы отметить, что, насколько я в курсе, молодые люди, посещающие наш центр, не нарушили ни один из вышеуказанных законов. А я твердо верю людям, делающим то дело, за которое им платят деньги. Если же мои клиенты и допустили действительные, а не мнимые нарушения общественного порядка, то, я уверен, соответствующие органы разберутся в этом.
А пока что занимайтесь спокойно своим делом, и, я надеюсь, что в будущем Вы проявите аналогичную любезность в отношении руководства центра.
Искренне Ваш,
Дэвид Мэрриот".
Письмо от Редклифа носило настолько оскорбительный характер, что при чтении его краска приливала к щекам Тренча. Его потрясла не столько грубость, сколько наглость и высокомерие. Этот юноша имел нахальство оскорбить служителя церкви и даже намекнуть на то, что духовенство переживает свои последние дни. Особенно возмущали заключительные строки письма.
"В современном мире каждый человек должен стремиться к личной свободе, а не к всеобъемлющему набору предубеждений и ограничений, выдаваемому за демократию. По моему убеждению, Вы представляете силы тьмы.
Вам хотелось бы удушить просвещение с помощью своих традиционных орудий страха и невежества. Я посоветовал бы Вам спуститься на землю с высоты своего фанатизма и взглянуть на ту часть человечества, которая свободна от подобных оков. Я считаю за счастье жить в такое время, когда всем становится ясно, что Вы и подобные Вам являются паразитами на теле общества. Из вышеизложенного Вы можете сделать вывод, что я не имею намерения вносить изменения в мою программу".
Это язвительное послание, очевидно, сочинялось в великом веселье, и Тренч начал сравнивать свое положение с положением первых мучеников - отвергнутых и гонимых.
Но, подумав об этом спокойно, он понял, что никакой он не мученик. Церковь давно восторжествовала. Две тысячи лет христианского влияния создали образ жизни, воплощавший в себе лучшие человеческие добродетели - сдержанность, человеколюбие, уважение к земле и послушание Богу. Остин Тренч является хранителем этих традиций. А что надлежит делать хранителю перед лицом надвигавшейся опасности? Ясно что - не отступать и не сдаваться.
Церковь и ее служители не впервой подвергались гонениям и издевательствам. Тренч заставил себя вспомнить, что именно благодаря упорству и целеустремленности христианство одержало победу; несмотря на ужасные поражения служитель церкви никогда не сдавался. Он всегда настаивал на твердой приверженности Богом установленным принципам и всегда исполнял свое дело с неизменной честностью. Но теперь болезнь, поразившая общество, требовала чего-то большего, чем простое упорство. Борьба против создания общественного центра, против продления времени продажи спиртных напитков, против грубости и падения общественных нравов - твердая позиция Тренча по всем этим вопросам ни к чему не привела. Его просто не принимали во внимание, им пренебрегали. Церковь, если только он не ошибается, утрачивает свою силу. И поэтому возникает вопрос - что же делать?
Когда его терзали сомнения и требовалось сделать выбор, Тренч всегда поступал одинаково: он обращался к Богу. И он твердо верил, что всегда получал ответ. Он не слышал раскатистого, громового голоса и не видел предзнаменований на небесах - нет. Ответ как бы исходил изнутри его. Как представитель Бога на земле, он заключал в себе сущность Бога, и, когда к нему обращались за помощью, эта сущность напрямую закладывала ответ в его сознание.
В ту среду, после полудня, в доме стояла мертвая тишина. Остин Тренч всегда жил один, и в доме царил образцовый порядок - следствие его пристрастия к аккуратности и чистоте, а также того факта, что кроме него беспорядок устраивать было некому. Он прошел в гостиную и уселся в большое, с широкими подлокотниками кресло, которое ему подарили прихожане по случаю десятой годовщины его пребывания во главе Уэлсфордского прихода. С этого места, где он сидел, ему был виден висевший над камином портрет его отца. Его отец тоже был священником, причем хорошим священником - бесстрашный слуга церкви, он привил своему единственному сыну чувство долга, которое ныне доставляло ему столько тревог. Между отцом и сыном существовало большое сходство, причем не только внешнее. Оба они считали, что законы Божий являлись высшими законами, основой для выработки всех других законов, и что все люди должны им безоговорочно подчиняться. Всматриваясь сейчас в портрет и чувствуя, как властный отцовский взгляд проникает в его сознание, Тренч подумал еще об одной черте характера, которая роднила его с покойным отцом. Он подумал о непорочности - своей и отца. Для отца непорочность служила подлинным источником трезвости суждений и твердости веры. Мать Тренча относилась к той категории женщин, которые ни при каких обстоятельствах не приемлют нравственной распущенности и потакания своим слабостям, и она поддерживала утверждение своего мужа о том, что плоть развратить столь же легко, как убить комара. Когда Тренч достиг зрелости, мать рассказала ему, что отец и она никогда не дозволяли себе так называемых плотских утех, за исключением того раза, когда они поставили себе целью произвести на свет своего наследника. Они боготворили друг друга, как того требовал брачный союз, но средством такого боготворения им служили непорочность и воздержание. Слова матери упали на благодатную почву, и за свои пятьдесят пять лет Тренч ни разу не коснулся женщины. За исключением нескольких беспокойных лет отрочества, он никогда не испытывал ни малейшего влечения. С трудом отведя взгляд от портрета отца, Тренч ощутил новый прилив нравственной силы и целеустремленности, доставшихся ему в наследство от родителей.
Тренч принес с собой папку, в которой лежали листки с выписками, сделанными им совсем недавно из книги, полученной по заказу из одного Лондонского книжного магазина, а также выписки, которые он делал раньше: из старинной рукописи, обнаруженной им в здании церкви, и книги, содержащей нравственные заповеди пяти теологов семнадцатого века. Эти выписки казались Тренчу очень ценными, и, переворачивая и разглаживая листки, он начал говорить, пытаясь найти ответы на столь сильно волновавшие его вопросы.
- Господи, в смутное время обращаюсь к Тебе с мольбой осветить мой путь и указать мне, как лучше всего употребить Твое влияние. Вот уже длительное время меня все более и более одолевает беспокойство, и, обратившись к своей душе и проникнув в суть высказываний обеспокоенных прихожан, я выяснил подлинную причину происходящего со мной. - Объясняя свое затруднительное положение, Тренч говорил тихо, с достоинством, которое выработалось в нем еще в юношеские годы, сдержанно жестикулируя. - Вот уже около года я являюсь свидетелем неуклонного падения нравов, которое приобретает всеобъемлющие масштабы. Я, как мог, пытался воспрепятствовать этому, но мои попытки оказались тщетными. Болезнь распространяется, моя паства заражена ею, и мой внутренний голос говорит мне, что я сделал гораздо меньше того, что мне предписывает мой долг. Как врач, ставящий диагноз, я попытался проанализировать болезнь, поразившую человечество, понять, где ее корни, а где ветви. Возможно, работа по сбору фактического материала, которая нашла свое отражение в моих записях, самая важная из всех когда-либо предпринятых мною. Яподготовил анализ современного зла и, перечитывая мои записи снова и снова, установил, что человечество стоит на пороге самоуничтожения.
Ощутив волнение от мыслей, сопровождавших эти слова, Тренч замолк и на мгновение прикрыл глаза. В такие минуты, как эта, он знал, что его слова доходят до Бога. Руки у него дрожали, и сила Бога-духа внутри него была столь велика, что едва умещалась в его теле. Он сделал глубокий вздох, чтобы успокоиться, и продолжал:
- В здании приходской церкви я обнаружил - как будто само провидение послало мне его - старинный документ, пророческую проповедь, написанную от руки каким-то давно отошедшим в иной мир священником. И в нем я нашел слова, которые, как я вправе считать, соответствуют истине. - Тренч опустил глаза на свои записи и прочитал: "Однажды длинноволосые люди с дикими глазами, одурманенные алкоголем и погрязшие в беспутстве, нанесут удар в самое сердце христианской нравственности и вырвут его из тела общества". Разве это не поразительно, Господи? Уже сейчас длинноволосые, пьяные юнцы поганят атмосферу нашей деревни, богохульствуют и своим безнравственным поведением наносят оскорбление христианской общине и тому облику, которым Ты их наделил. И опять в этом же пророчестве я читаю: "Остерегайтесь лживости развращенного братства, черного смеха и зараженного проказой вина безрассудного подражания". В нашей деревне существует подобное братство, два источника одного и того же проклятия - один, выставляемый как респектабельное место общения для узкого круга единомышленников, и другой - общедоступный и источающий отраву, телесную и духовную".
Тренч встал с кресла и подошел к окну. В его душе священника горел неугасаемый огонь Ветхого Завета. Он всегда считал, что лучше безжалостно вырезать раковую опухоль, чем, действуя мягко, наблюдая за тем, как она разрастается, тешить себя бесплодной надеждой на перемену к лучшему. У него возникло ощущение, что Огонь в его душе разгорелся сильнее и теперь несет в себе еще более мощный заряд непорочной, несокрушимой правоты. Значило ли это, что Бог заговорил с ним и начал давать ему советы? Тренч взглянул на лежавшую перед ним деревню, на маленькие домики, на ухоженные улочки и видневшиеся сквозь деревья побеленные фасады лавочек. От ощущения непорочности, традиционной размеренности быта у него вдруг сперло в груди. Никому, никакому злу, сотворенному руками человеческими, не позволит он уничтожить и разрушить все это. При обычных обстоятельствах следовало действовать мягко, как Христос - в этом Тренч не сомневался, - но при иных, чрезвычайных, обстоятельствах мягкость в деле спасения рода человеческого была неуместна. Эта мысль захватила Тренча, и он снова уселся в кресло, весь дрожа от озарившего его своего рода откровения. И чем понятнее он изложит свое дело, тем яснее будет ответ Господа.
- В последнее время, - продолжил он, с трудом несколько раз сглотнув, чтобы голос не выдавал его волнения, - много говорят и пишут, рассуждают и спорят о работе одного выдающегося человека науки. Я прочитал его работу, и она повергла меня в печаль. К нему, хоть и запоздало, но пришло чувство раскаяния, и он искренен в нем, ничего не могу сказать. В Америке он в течение нескольких лет работал в области создания средств разрушения. В мире ныне почитаются люди, связанные по роду своей деятельности с убийством. И если бы это было все, если бы люди, занятые такого рода деятельностью были просто поджигателями войны, тогда бы мое беспокойство не выходило за рамки опасений, существовавших на всем протяжении человеческой истории. Устроители войн и орудия войны всегда несли семена своего собственного уничтожения. Но человек превзошел самого себя. Ныне существует возможность вызывать боль и страдания в масштабах таких огромных и способами столь хитроумными, что над цивилизацией нависла угроза необратимого движения вспять. Этим людям слишком долгое время позволялось работать бесконтрольно. Например, я узнал следующее.
Тренч снова обратился к своим записям и зачитал целый абзац слово в слово, напоминая при этом служащего, докладывающего своему начальнику о финансовом состоянии компании:
- "Существует возможность - и для ее осуществления не требуется сложных приспособлений - вызывать изменения в характере человека. Путем искусного варьирования приемов можно полностью и окончательно изменить взгляды и мировоззрение человека. Предыдущие убеждения, независимо от того, насколько они искренни или глубоки, могут быть устранены в результате кратковременного воздействия соответствующего излучения. Насколько известно, такие генетические травмы остаются на всю жизнь. При достаточной концентрации и грамотном размещении необходимого оборудования в течение нескольких дней целый народ может быть лишен всех своих нравственных и политических устоев". Это ужасно, о Господи! В настоящее время над человечеством нависла ужасная опасность. Но это еще далеко не все. Дети скоро смогут рождаться внутри машин, вне утробы матери, наделяющей их человеческими чертами. Уже существуют устройства, способные изменить естественное течение мировых океанов; рыб заставляют плыть в другом направлении, а в птицах небесных вырабатывают ложные инстинкты дома. Человек решил взять природу в свои собственные руки. Бог подвергается насмешкам!
С пятнадцати лет Тренч страдал слабыми приступами, которые семейный врач почему-то назвал "небольшим недомоганием". Вот и сейчас, закончив свое обращение к Богу, он почувствовал симптомы болезни и, соскользнув с кресла на пол, содрогнулся от сильной боли, пронзившей его мозг. Свернувшись клубочком, как новорожденный, он корчился на ковре в конвульсиях, сотрясавших все его тело, а в это время в его мозгу ревел глас Господень.