Пальцы вдруг предательски задрожали и всё поплыло перед глазами, из-за чего я едва не хлопнулся на пол. Если бы не особист, успевший выскочить из-за стола и подхватить падающее тело Ольги — что-нибудь себе вполне мог бы сломать.
Хлипкое тело, ведущее себя как Бог на душу положит, подвело в самый неподходящий момент. Хорошо хоть сознание вернулось быстро. Однако, не само. Помогли: к губам приложили кружку, наполненную холодной водой. А организм, практически без моего участия, самостоятельно сделал несколько глотков.
После чего я смог, наконец, принять вертикальное положение и, нарочито медленно взяв уже полупустую ёмкость (чтобы особист не заметил дрожания рук), поставил её на стол, одновременно с этим отстраняясь от собеседника.
Перед глазами закрутился калейдоскоп из лиц безвременно ушедших людей — тех самых, с которыми Ольга прожила свою короткую, трагически оборвавшуюся жизнь. Эти воспоминания — как удар под дых — чуть было вновь не выбили из меня сознание. Тело опять повело в сторону. И чтобы не свалиться во второй раз, пришлось изо всех сил вцепиться пальцами в столешницу. Несколько долгих секунд я напоминал выброшенную на берег рыбу: глаза выпучены, рот разевается в безуспешной попытке ухватить хоть толику воздуха, а сжатое спазмом горло не даёт сделать даже маленького вздоха. Слава Богу, длилось это состояние недолго и я довольно быстро пришёл в себя.
Покачнувшись на стуле, выпрямился. И, с трудом оторвав пальцы от стола, отчего тот жалобно скрипнул, слегка покачал головой, разгоняя кровь.
Хотел ответить особисту простым, будничным тоном. А вместо этого проскрипел как та несмазанная телега (горло по-прежнему душил спазм, вышибая из глаз непрошеные слёзы):
— Нет больше Рязово, товарищ старший лейтенант. Эсэсовцы сожгли всех жителей. Стариков, женщин, детей… Даже грудничков… Я… была там… Была на пепелище. Кроме обожжённых костей ничего больше не осталось.
— Ну хоть кого-нибудь из эсэсовцев помнишь? — донеслось до меня как сквозь вату, — Может, слышала название подразделения, что проводило карательную операцию против мирного населения? Это они тебя пытали? Они насиловали? Выжженная звезда — тоже их рук дело?
Каждое слово особиста било по лицу наотмашь, заставляя непроизвольно дёргаться и вздрагивать. Сам не ожидал того, что физиологические реакции будут настолько сильными: будто не я управлял телом Ольги, а она сама вернулась из небытия. К сожалению, это был лишь фантом её памяти, заставивший меня в очередной раз пережить всё ей перенесённое. Неудивительно, что ослабленный организм банально не выдержал и меня прорвало:
— Не знаю я этих нелюдей! — с шипением выдавил из себя ставшие вдруг неожиданно-тяжёлыми слова. Словно камни языком ворочал. И в голове гулко зазвенело от всплывшей вдруг откуда-то из потаённых глубин души ненависти. В теле появилась неестественная тяжесть, вынуждая снова вцепиться в край стола, дабы не упасть. Кровь прильнула к лицу и горячим пламенем стала растекаться по жилам.
— И имён их поганых не знаю! — голос звенел, набирая мощь и заставляя вибрировать тело Ольги. Стоящая на столе чернильница как-то подозрительно быстро поползла к краю, разбрызгивая содержимое и норовя свалиться на пол — мои руки охватила мелкая дрожь, вводя деревянную столешницу в некий резонанс.
— Только нет их больше. Не будут эти твари топтать нашу землю! — и сам не заметил, как оказался на ногах. Ноздри раздувались от хлещущего через край гнева, а глазами я готов был прожечь дырку в неожиданно возникшем передо мной особисте.
— Ну-ну, — донеслись до меня его слова, — Успокойся, Оленька, успокойся. Здесь врагов нет. Лучше прибереги свою ненависть для тех нелюдей, кто пришёл на нашу землю грабить и убивать. Присядь. Успокойся. И поясни: что случилось с эсэсовцами?
Голос особиста звучал ровно, успокаивающе. Лишь в глазах плескалось нечто, похожее на страх. Точнее, даже не страх, а некое чувство опасения готового ко всему бойца. Он явно не хотел неприятностей, но был готов к любому развитию событий. Сильный и опасный противник. И в то же время “честный служака”, которому ума не занимать. Такие не продаются. И во власть ради власти не лезут. Просто тянут свою лямку, стараясь выполнять свои обязанности как можно более качественно. Я не знаю как объяснить подобные выводы. Интуиция? Эмпатия? Знаю только — подсознание в своих выводах пока ещё ни разу не ошиблось. Засим ему доверяю.
Из тела будто мгновенно выпустили весь воздух и я обессиленно плюхнулся на табурет, вновь вцепившись в край стола. Напротив меня занял своё место особист и его слегка потеплевший, но всё ещё жёсткий взгляд вынудил меня собрать всю оставшуюся волю в кулак.
— Спалила их всех в здании сельсовета, куда эти ироды забрались переночевать. Заперла ставни, чтоб не сбежали. Стащила из грузовика канистру с бензином и облила дом со всех сторон. А потом подожгла.
— Подожди. Они что же, все в одном здании собрались? И посты не выставили?
— Не помню. Метель была. Помню — много их в сельсовет набилось. Зато ни один гад не ушёл. Все сгорели. Отомстила я, стало быть, тварям, за наших. За деревенских… Извини, старшой, не могу я больше это вспоминать. Они ж детей малых не пощадили. Как… Как я могла таких тварей в живых оставить? Эти ироды хуже лютых зверей-людоедов. Но те хоть понятно отчего звереют — раз попробовав людского мяса, от него уже не откажешься. А эти? Что им дети сделали? А их матери? Не могу… Не могу, лейтенант… Не спрашивай меня больше об этом…
И я вынужденно закрыл лицо руками — из глаз брызнул целый водопад из слёз. Уж на что считал себя толстокожим, а тут — при другом человеке — вдруг враз расклеился. И сам не заметил, как рядом снова возник особист. А я, уткнувшись ему в плечо, заревел раненой белугой. Как обычная, простая русская баба. Лишь тело сотрясалось от рыданий, едва сдерживая рвущийся из груди крик.
А ведь был уверен, что мне удалось всё пережить. Что не сломался. Что сильный и ничем непрошибаемый. И вдруг тело Ольги предало меня, поддавшись на хитрые речи особиста. Скорее всего, он заранее прокачал ситуацию и, возможно, таким образом пытался получить правдивый ответ. Однако, теперь, похоже, и сам был не рад результату.
Да, память Ольги мне раскрыла чуточку больше, нежели было до этого. Но какой же душевной болью всё отозвалось: лица погибших людей вдруг потеряли свою безликость и приобрели чёткие индивидуальные черты. Ведь Ольга знала каждого из тех, кто сгорел в том проклятом сарае на окраине села. И это было во сто крат тяжелее, нежели иметь дело просто с чужими людьми.
Но как бы ни было больно, как бы ни было трудно, с грехом пополам удалось прекратить водопад из слёз и более-менее успокоиться. Захотелось отхлопать себя по щекам, чтобы окончательно привести в чувство. Но ещё старые синяки не полностью сошли, чтобы я тут же новые наделал — банально, пожалел и так уже настрадавшееся лицо Ольги. Ну и, каюсь, — по совместительству своё: болеть-то будет уже у меня.
Наконец, слёзы высохли и я с трудом отстранился от жёсткого плеча особиста — всё же, свою роль оно сыграло отменно, не дав слабому тельцу Ольги упасть. И тут же вскинулся от вспыхнувшего в мозгу образа:
— Спасибо Вам, старший лейтенант, за то, что подарили мне надежду, — и я неожиданно для себя улыбнулся, — Моей сестры Дарьи среди погибших не было. Она ещё весной уехала в… в… Лычково.
Память о данном событии в голове Ольги проявилась. Но эмоциональная окраска почему-то отсутствовала. Из-за чего сестра Ольги уехала? Ведь они одногодки. Может, замуж вышла? В деревне это быстро: оглянуться не успеешь — и уже голопузые детишки по двору бегают.
И глядя на враз помрачневшее лицо особиста, ещё на что-то надеясь, с ухнувшим снова вниз сердцем, прошептал:
— Лычково под немцами?
Ответа не потребовалось: всё стало ясно без слов…
***
Мы ещё пообщались некоторое время. Но после тяжёлого для меня разговора задерживаться у особиста не стал. Видя моё состояние, он чуть не насильно выпнул меня в направлении медсанбата. Сам не пошёл, ибо дел ещё хватало. Да я и сам от сопровождения отказался: растрёпанные мысли требовалось привести в порядок, а для этих целей прогулка по свежему воздуху — лучшее лекарство.
Шёл. И под мерное скрипение снега под ногами думу думал. Тяжёлую. Неподъёмную.
Да провались оно всё пропадом! Чего стоили мне эти несколько дней безумной гонки? Рвался к нашим, надеялся на помощь. Загнал Ольгу. Загнал себя. И?..
В результате творившегося с организмом реципиентки беспредела физически оказался ослаблен донельзя. И когда понадобилась нежданно приобретённая сила — взять её оказалось уже неоткуда.
Да, знаю, что не смог бы поступить иначе. И не жалею, что хоть немного, но помог нашим бойцам выписать трындюлей гнусной немчуре. Принцип очень прост: “Если не я, то кто же?”. И я прекрасно понимаю, что один человек не в силах спасти всех нуждающихся. Но одно дело — знать. И совершенно другое — понимать, что кроме тебя просто некому. Наши бойцы делают всё, что могут. И даже более того. Но фашистскую гадину просто так не сломить. И дело каждого — приложить максимум усилий к тому, чтобы прибить как можно больше этих тварей, топчущих нашу землю.
Именно поэтому я не могу просить кого-либо о помощи. Миссию по спасению сестры придётся взвалить только на самого себя. Я ведь пока не военнослужащий. А пробраться в оккупированный населённый пункт обычной селянке намного проще, нежели парню призывного возраста, который неминуемо вызовет подозрение. Может, именно для этого меня и впечатало в Ольгу? Может, это и есть моя миссия? Кто знает…
В любом случае, не могу же я её оставить фрицам на съедение. Родная кровь, как-никак. Спасать сеструху надобно. От одной только мысли о том, что Дарья может попасть в руки этих нелюдей кулаки сжимались сами собой.
Но нужно решить очень важный вопрос: как отправиться в пасть фрицам без подготовки, без продуктов, без зимнего снаряжения, да ещё и в полудохлом состоянии?
У нас тут, вроде как, война. А я не волшебник. И нет у меня никакой волшебной палочки. Сунусь в таком состоянии к фрицам в пасть — и сам погибну, и Дарью не спасу. Ну прям по Герцену: “Кто виноват?”. И по Чернышевскому: “Что делать?”.
О многом пришлось с особистом переговорить. Наконец, узнал, что зовут его Василий Иванович (как Чапаева). Вот фамилия немного “подкачала” — оказалась совсем не героической: Засядько. Но ничего. Главное — мужик оказался “с понятием”. И претензий ко мне, вроде, пока не имеет. Поговорили о дезертире, которому много чего, как оказалось, инкриминируют. И шёл особист “брать за жабры” именно его — нарыл на “товарища” кое-какие нелицеприятные факты.
Вообще, Василий Иванович оказался довольно дотошным спецом. Клювом не щёлкал. И копал — глубоко и вдумчиво. Именно ему путём опроса персонала медсанбата и работающих там деревенских удалось получить подробные сведения не только об Ольге, но и о её семье.
Оказалось, одна из кухарок узнала мою реципиентку — была в хороших отношениях с дальней родственницей матери Ольги. Ещё до войны пару раз даже с Ольгой и её сестрой Дарьей пересекалась. Нашлось ещё несколько свидетелей, что подтвердили выявленную картину. На это ещё наложились ранее полученные сведения от бойцов, принимавших участие в бою за Парфино. И пошло-поехало.
Документов-то у деревенских на то время не было. Так что обзовись хоть горшком — кто проверит? Нет, списки-то населения деревни у председателя обязательно присутствовали. Только где эти списки сейчас? Да и фотографий к ним не предусматривалось. Но “сарафанное радио” сработало (кто жил в деревне — поймёт). В сельской местности все, всё и про всех знают. И не только в своей деревне. Но и в близлежащих. А уж как кумушки умеют перемывать соседям косточки — так особисты и рядом не стоят. Такие подробности выуживают — в крутом детективе не встретишь. Да вот беда: знать-то знают, но, видать, не всё. Не счетоводы, чай.
Потому-то никто не в курсе масштабов катастрофы: как подсчитать количество погибших, если неизвестно изначальное количество живых?
А деревень в России много. Очень много. И даже несмотря на это, бравые особисты побили все рекорды: на пустом месте, не имея вообще никаких данных о человеке, умудрились разузнать всю его подноготную. Ну, почти всю. И это при отсутствии каких-либо документов.
Я в шоке. Как говорится, нежданно-негаданно столько счастья сразу привалило. Но оказалось то счастье хуже самого страшного кошмара: родители Ольги погибли, муж — тоже. Всех родственников, живших в Рязово, эсэсовцы заживо сожгли. Остались только Ольга, да сестра её Дарья. И та — на оккупированной немцами территории. Жива иль нет — неизвестно. А не пойду за ней — ничего и не узнаю.
Но где на это силы взять? Ведь я ещё слабее котёнка.
И это ещё далеко не все проблемы. Особенно смущает поведение особиста. У него и так, вроде, дел “за гланды”. Чего от меня-то ему понадобилось? Не думаю, что какая-то колхозница может вызвать столь большой интерес органов. К Василию Ивановичу претензий нет — мужик действительно правильный. Однако, случись что, какая часть перевесит: служебный долг или совесть? Ведь бывают же такие ситуации, когда выбирать приходится только из двух вариантов: поступить либо по букве закона, либо по совести. Я, конечно, склоняюсь к тому, что особист выберет совесть. Но кто знает? Человек — довольно сложное создание. Даже логикой руководствуется не всегда. Но интерес к моей персоне он проявляет не совсем обычный: служебным рвением уж точно не объяснить.
Думаю, явно хочет меня для чего-то использовать. Судя по состоявшейся беседе и реакции на мои действия, всё ещё сомневается: справлюсь с неким важным заданием или нет? Не подведу ли?
Вроде, хочет о чём-то поведать, но тут же сам себя одёргивает. И вновь смотрит оценивающим взглядом: смогу — не смогу, стоит сказать — не стоит?