Карун покачал головой. Я мельком подумала, не стыдится ли он своего ночного порыва — теперь, когда логика снова была его сутью. Ему не следовало падать так уж низко — стать любовником неБогосозданного существа… Или всё-таки не стыдится? Он держал себя череcчур неподвижно, чтобы я поверила в его бесстрастность — я слишком хорошо помнила, кто именно вчера начал первый. К тому же вряд ли его тревожили всякие нравственные аспекты — в конце концов, в современном Мире кто как хочет, так и волочится — лишь бы без последствий — а он вёл себя слишком опытно и умело, чтобы это с ним было в первый или даже в десятый раз. Но пока он терзался (как мне казалось) сомнениями, я терзалась ими в той же мере.
Я не могла вернуться в Мир в компании Каруна. То есть или мне надо остаться тут… или ему. А ему нельзя Вниз. Абсолютно. Я медленно обдумала эту мысль и отложила. Я не хотела её думать.
Оставался шанс, что он сделает выбор в пользу жизни. Но вот что мне потом с его жизнью делать — это был вопрос из вопросов. Мне было неловко признаваться даже самой себе, что мы действительно оказались в жутко двусмысленном положении. Позволить же ему умереть я не дала. Кажется, именно это отец и имел ввиду… Если он понял… Если он уловил то термоядерное, грозовое напряжение, которое висело между мной и да Лигаррой всё это время.
Сгребя меня в охапку, Карун перенёс меня через впадавший в Быстрицу ручей. Я могла бы сказать, что нести меня не стоило, но я позволила себя таскать, как мешок с картошкой. Совсем ведь глупая ситуация, когда мужчина даже так не может проявить себя? Ближе к обеду мы устроили привал. Есть было нечего, разве что ягоды, в изобилии росшие по берегам. Я насобирала их, и мы долго и усиленно жевали. Карун сказал, что так жить нельзя. Мы посмеялись, а потом у нас случилось помутнение номер два. Безо всякого перехода он опустил меня на сухую траву у камней — и через долю секунды я поняла, что единственной мыслью, занимавшей меня все эти часы, было — когда-нибудь снова он это сделает или нет?
В конце концов, решила я спустя какое-то время, всё не так уж и плохо — по крайней мере, когда он чуть ли не изнасиловал меня там, на скалах — это было сделано им не только для возврата душевного равновесия, но и какого-никакого чувства ради… На самом деле, мне кажется, он сам едва контролировал себя, когда я оказывалась в зоне досягаемости. Мне было бы гадко, случись мне заподозрить, что он ведёт себя так из некой корысти — например, чтобы удержать меня рядом. Но я почему-то знала, что такие мотивы ему абсолютно чужды. Каким-то образом, когда мы были вместе, я начинала слышать его изнутри. Он старался ни о чём не думать — мы оба боялись этих мыслей… Но в нём не было ни капли страха. Само собой, если я улечу, тут ему и конец. Одинокому аллонга не выбраться из Гор. И я ощущала дурацкую гордость от того, что его это не пугало.
Тень, я бы на самом деле хотела, чтобы он был моим мужчиной! Злой, невероятно умный, смертельно опасный. Наверное, я дура со странными вкусами (а уж про его-то вкусы я вообще помалкивала). Или нас обоих действительно создали двое божественных придурков — с такими-то последствиями.
Мне было стыдно признаться, но сейчас он вызывал у меня что-то невообразимое. Позволив себе осознать собственные чувства, я теперь хотела его каждую секунду, и ни о чём серьёзном не могла думать. Потому мне доставляло такое удовольствие ловить на себе его улыбающийся взгляд. Нам было не на кого оглядываться — и мы вели себя, как два заблудившися зверя. Наша странная взаимная тяга, замешанная на каком-то неприличном доверии, рожденная в битвах интеллекта и закованная в приличия и обстоятельства от макушки до пят — всё-таки вырвалась на волю. В миг, когда единственной мыслью в моей голове было — ЧТО С НАМИ БУДЕТ? МЫ ПОГИБАЕМ…
Перед закатом вконец оголодавший Карун в отчаянии убил кролика броском камня. Как мне показалось, он и сам не ожидал, что попадёт. Но относительно непуганный зверёк пал на месте. Разведя костёр, мы начали изучение трудной науки выживания.
В следующие дни нам так больше не везло. Есть хотелось нестерпимо, а наш след было бы легко взять — по полностью съеденным ягодам на расположенных вдоль пути кустах.
Но нас, видимо, не искали. Или искали — но где-то в других местах… Карун (с присущим ему отстранённым юмором) пару раз даже отозвался насчёт того, что с подобной организацией патрулирования территории вообще удивительно, как Горы ещё стоят на месте! — и что тут, вне населённых мест, можно не то что скрываться от бризовских властей, а хоть город строить — никто не заметит! Я парировала, что с такой плотностью населения и при таких здешних просторах это не так уж и странно. Может, Совет, или ребята из милиции, или пограничники вообразили, что я, помыкавшись по безлюдным местам, так или иначе приползу назад в Адди. Варианты какого-то иного поведения для человека, открывшего в себе Дар, они даже и не рассматривали. А я и сама не знала, к какому же, в таком случае, варианту поведения, я сейчас иду… и Карун, похоже, тоже. Учитывал ли кто-то а анализе такую вероятность, что я открыла в себе Исцеление? Тень его знает. Но если и учитывал, то могли ли советники думать, что я совершу какую-то глупость из тех, какие я допускала для себя, как потенциально возможные..? например… мне не хватало сил думать об этом.
Так или иначе, мы оба оказались в неком заколдованном мире, совершенно оторванном от привычного. Я сознавала, что мы оба ведём себя совершенно невозможным образом, но это было так естественно — особенно, если не задумываться о следующем шаге и вообще не задумываться…
Мы никуда не спешили, и даже не могли бы ответить на вопрос, зачем мы вообще куда-то идём — это был лишь повод занять время и хоть как-то отодвинуть будущее, которое не сулило ничего хорошего. Мы брели вдоль реки, останавливаясь там, где нам нравилось — и начинали целоваться со всеми вытекающими; потом, в оцепенении, мы закутывались в термоодеяло и оба почти теряли сознание. Каким-то чудом мы умудрялись под этим одеялом помещаться вдвоём, так чтобы ещё и под себя его подложить — на самом деле, это было возможно, только если прижиматься друг в к другу очень сильно и не шевелиться. Но шевелиться нам не хотелось. Не рядом друг с другом, и не после того, что мы друг с другом делали. Утром мы снова двигались в путь, иногда спускаясь к реке, чтобы привести себя в порядок. Ели ягоды, несколько раз, на мелкой воде, удавалось забить ножом рыбу. В какой-то мере между нами ничего не изменилось, и даже больше — потеряв условности и оторвавшись от всего мира, мы почти слились воедино. Нам всегда было о чём поговорить, и это всегда было интересно, и мы понимали друг друга с полуслова, не ссорились и не спорили по пустякам, и не было никаких предпосылок, что это когда-нибудь случится. Наверное, это выглядело безумием, но это было так. И это оказалось так естественно, как дышать — жить рядом, вдвоём и делить жизнь на двоих… Наверное странно, но даже при этом я не позволяла себе подумать, что он мой. Иногда, просыпаясь по ночам, я напоминала себе, что вот, человек, прижимающий меня к себе, как ребёнка — офицер контрразведки, но меня это на самом деле не волновало. Видимо, на это у меня уже не хватало сил. Усилием воли заставляла себя не верить ему, однако на самом деле я не воспринимала это серьёзно. Я жила одним моментом — и было так безумно хорошо, когда в этот момент мы были вместе…
Если с моей стороны такое поведение — такая привязанность к нему — выглядело сбоем здравого смысла, то для Каруна, насколько я понимала, всё было куда сложнее. Он вообще ни в какой катехизис не верил, но о его переживаниях я могла лишь догадываться. Мне казалось, он точно так же, как и я — проживает минуту за минутой, и старается ни о чём не думать. Ни о том, что я бриз, ни о том, что учёные к ним лишь в перчатках подходят — а он, спецоперу третьего отдела, в это время творит неведомо что… Точнее, ведомо. Ведёт себя как примерный мужик своей женщины — и делает это от души. И готов так вести себя и дальше. И ни о чём не спрашивать.
Беда незримо, почти незаметно вставала над нами, чёрная беда невозможности того, что происходило между нами. Но моей души не хватало на оборону против этой беды, и я беспомощно шла ей навстречу. Отказаться от него, бросить его — это было бы выше моих сил, чем-то таким, что причинило бы мне нечеловеческие мучения, лишило воздуха, зрения, пищи насущной… А Карун? Я не знала ответа, но иногда мне казалось — с той самой ночи, когда мы оба бросились друг другу в объятия, в нём родилось и медленно крепло какое-то новое для меня настроение… обречённость, что ли?.. я даже не знала, как это назвать. Безрассудная, отстранённая и притом какая-то неожиданно светлая покорность судьбе. На фоне чудовищного потрясения, едва не умерев и пережив всё это, зная, кто я такая — он сложил оружие и всё-таки принял обуревавшие его чувства. Стал тем, кем он быть не мог. А последствия? Он их отлично понимал — и от всего этого отвернулся. Была ли это слабость — или наоброт — мужество — я не знала. Только однажды ночью — это было, наверное, на пятый или шестой день пути — я открыла глаза оттого, что он неожиданно вздрогнул и прижал меня к себе — так, как если бы хотел закрыть меня от всего Мира. Я не шевельнулась и не спросила, в чём дело — но каким-то образом я это поняла. Он вспомнил, что со мной будет, если я попаду в руки его коллег. Он ведь и сам не раз это делал. Я, конечно, не знала подробностей — но мне хватило его холодного озноба. Только теперь это буду я — его женщина.
На секундочку — это дало мне надежду, в которой я сама себе боялась признаться — что он меня не предаст. Но я не могла об этом думать. Я только лежала, уткнувшись носом под его подбородок и дышала. Я не верила этому человеку — просто потому, что никогда не верила в гуманизм Комитета. Но каждая секунда рядом с ним была чем-то большим, чем жизнь.
Я с улыбкой сознавала, что секс — это наверное, была чуть ли не единственная "сфера деятельности", в которой да Лигарра позволял своим эмоциям и далеко немаленькому темпераменту выйти наружу в полной мере. И это потрясало — вместе с эмоциями наружу изливались такие качества, какие я никак не могла заподозрить в душе кадрового офицера КСН. И человеком, и любовником он оказался термоядерным, опытным — но при том неожиданно чутким. Я и предположить не могла, что человек вроде него станет волноваться о чувствах других. Рядом с ним можно было сгореть — но при том он не допускал ни одного движения, которое могло бы меня напугать или было бы мне неприятно. Да и просто в делах бытовых — внимательно следил, чтобы я не мёрзла, не была голодная или уставшая, чтобы не отлежать мне плечо и не подвергнуть меня хотя бы малейшей опасности… А когда на третью или четвертую ночь в горах он спросил меня, почему иногда от его касаний я начинаю метаться и мало что не кричать, я ответила, что ощущать это — для меня удовольствие, близкое к боли; и тогда он подскочил и тревожно спросил, не делает ли он мне действительно больно? Смешно, наверное — кое-какие предпосылки к этому были, но я лишь уткнулась носом в его плечо. "Нет, — прошептала я, — ты ласковый"… И это была правда. Я почти сходила с ума от близости с ним, от этого беспрерывного сочетания слепой ярости и нежности. Создатель, да из-за меня никто в жизни так не переживал! И, наверное, ещё никто в жизни не доставлял мне такого удовольствия — прежде всего, удовольствия быть женщиной… Мне не хотелось ни спорить, ни ругаться, ни дразнить его — в моей душе поселился мир и принятие всего. Если бы я могла ему верить, хоть немножко — это, наверное, было бы самое большое счастье на белом свете!!!
Но ведь он сам не верил себе. Ведь я это знала, Боги мне помогите…
На второй неделе нашего странного пути, скрепя сердце, я поведала Каруну, что если я буду вымотана, у меня начнутся проблемы. Про летание я умолчала, слишком опасно было давать ему в руки такие фишки — но термостатика и так была достаточным поводом для тревоги. Карун нервничал — так, что это даже мне становилось заметно — ночи становились всё холоднее. Мы уже даже не снимали одежду, хотя ему почему-то страшно нравилось, когда я засыпала на его груди совершенно раздетой. Приближались холода, а тут, простите, были Горы — хотя днём в долине Быстрицы всё ещё бывало жарко, на вершинах и перевалах Барьерного уже лежал снег. Хорошо ещё, что погода стояла сухая. Нам следовало найти убежище или вернуться к людям — но оба эти варианта никуда не годились. Мы оба понимали, что провести тут даже осень — с нашими-то навыками жизни в дикой природе — нам не суметь. Ещё счастье, что Карун умел разводить огонь в любую погоду и иногда ему удавалось прибить какую-нибудь живность — как же я в эти минуты благодарила Майко за его нож! Но люди и те, кого другие людьми не считали… В некотором смысле мы были отверженными для всех. Вляпавшийся в эту историю (а потому ритуально нечистый) аллонга и бриз-полукровка, шагнувшая против законов да-Карделла.
Снова и снова обсуждая этот вопрос, мы сидели у костерка в очередном гроте, прижавшись друг к другу. Быстрица, уже набравшая силу, ревела в далеко внизу, в каньоне. Скоро Провал, если я что-то понимала в географии. Ещё несколько дней пути. Так мало…
Скоро всему конец…
Мы оба не могли перестать думать так надолго. Проблема будущего, наша страшная беда — вставала перед нами в полный рост. Реальность подступала всё ближе, и отворачиваться от неё было уже не только глупо, но и опасно. Я понимала, чем это закончится.
Понимала, но думать об этом всерьёз не могла…
Как долго мы ещё будем обманывать сами себя?
Я позволила этой мысли вползти в своё сознание, перед тем, как уснуть. Мне было страшно, и тоска сжимала сердце. Плечо Каруна, на котором лежала моя щека, делали эту тоску еще страшнее. Я лежала возле него и понимала, что в его голове нет ни единой мысли — и это неспроста. За зелёной сталью его глаз начинал просыпаться офицер да Лигарра. Медленно, страшно и неумолимо, почти нежелательно для него самого — но что он мог противоставить собственным понятиям о долге?
И я никак не могла остановить этот процесс. Но я могла остановить войну.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Спустя два дня мы увидели Провал. Точнее, услышали мы его гораздо раньше — утробный гул ревущей воды, он не был оглушающим на такой высоте, но его низкочастотный компонент заставлял камни вибрировать. А ещё он наполнял души смутной тревогой.
Взобравшись на скальную площадку, Карун хмуро замер на краю пропасти.
— Брр, — отозвался он. Встав рядом, я сразу поняла, почему он был так немногословен. В щели, на глубине не менее пуня, зажатая отвесными черными скалами, ревела наша Быстрица — уже не та ласковая и мелкая изумрудная река, несущаяся по охристым перекатам, какой мы наблюдали её много дней. Теперь это был чёрный, глубокий, содрогающийся от ярости поток, кое-где увенчанный быстрыми фонтанчиками серой пены. Чуть поодаль он разделялся порогами на десяток рукавов — вода стремительно неслась по камням, сметая, как мне казалось, всё живое — и исчезала во множестве отверстий, больших и малых, проточенных в скальных породах.
— Невероятно. Хотя мне казалось, что это должно быть что-то более разрушительное.
— А ты видела изображения Провала раньше?
Я помотала головой.
— Мне только рассказывали. Хотя профессор обещал показать эти места, когда я научусь летать как следует.
Карун не взглянул на меня, он постоял над краем ещё минуту, мне даже показалось — специально, чтобы побороть обуревавший его ужас перед высотой — а потом сделал шаг назад.
— А ведь ты научилась.
Я не сразу поняла, о чём он.
— Да.
Мы не продолжили эту тему, и она словно повисла в дрожащем воздухе. Вместо этого Карун предположил, что тут могут проходить дороги патрулей, да и просто бризы могут бывать в таких знаменитых местах. Я согласилась, и мы спешно ушли с приметной площадки. Внизу под скалой был настоящий каменный хаос, побродив меж валунов полчаса, мы выбрали уютное место для ночлега и сели. Но повисший между нами разговор продолжал тяготить меня.
Какое-то время мы оба молчали. Карун сидел, оперев локти о колени и сжав руки в замок, я поглядывала на него, и мне казалось, что в нём, как и в окружающих нас камнях, всё дрожит. Хотя его лицо не шевелилось, но его выдавали руки, плечи, спина…
— Мне казалось, тебя не слишком беспокоило то, что я научилась летать. Всё это время тебя это не волновало.
— Меня это и сейчас не волнует.
— В таком случае скажи, что же тебя тогда волнует.
Он дёрнулся в мою сторону — дёрнулся и оборвал себя на полдвижения — и этот жест вдруг лучше слов показал мне, в каком он состоянии. Это было движение его прежнего. Попытка одёрнуть зарвавшуюся Санду грозным рыком или суровым взглядом. И это его смутило. На самом деле смутило. Он уже не знал, как себя вести. Я просто как воочию видела эту смертельную битву в его душе — битву между офицером КСН седьмого ранга, давшем присягу и Слово и до сих пор ни в чём не сомневающимся, и человеком, которым две недели спал с бризом. Похоже, искренне, и тем более, что новые факты не слишком-то укладывались в его былое мировозрение. Я, бывало, что-то рассказывала ему из того, что узнала за это время, а он говорил мне свои истории. И мы снова и снова бились головами о стену неизвестности — что происходит? чего мы оба не знаем о Мире?..
— Санда, ты уже не сможешь быть такой как раньше. Ведь ты знаешь это не хуже меня.
— Ты знал это с того мига, как риннолёт разлетелся к Тени, — парировала я, — И это не помешало тебе там, в воздухе, лупить меня по щекам и кричать, чтоб я не паниковала. Да ещё и держаться за меня. Я часто вспоминала этот миг. Ведь ты все понял куда раньше, чем это смогла понять я, правда? И что же, Вера и присяга не возобладали над твоим чувством самосохранения? Мы бы упали и разбились к хаосу, Карун. Без вариантов. У меня не было почти никаких шансов удержаться в воздухе — в первый раз, без наставника, в состоянии глубочайшего шока…
Карун поглядел на меня как-то виновато — мне было неловко видеть такое выражение на его лице. Но он ничем передо мной не винился, просто от избытка чувств он скверно контролировал мимику.
— Наверное, я дурак.
— Сделай с этом что-то. Иначе будет слишком поздно.
Он медленно встал на ноги и прошёлся по облюбованной нами прощадке. Камни низко вибрировали от гласа Провала. Я тоже встала и облокотилась на валун.