— Да ни черта не правильно! Я вообще тебя не понимаю. Может, тебе, типа, нравится меня делить с Ленкой? Может, тебя это заводит? Ну почему у тебя все время какие-то сложности?!
Ульяна поджала губы. Она не раз слышала от мужчин эту фразу. Если Влад хотел ее обидеть, то он попал в точку. У нее и ответ был готов:
— Найди себе простую.
— Да не нужна мне простая! — Влад стукнул кулаком по столу. — Просто, Мышка, я не понимаю, почему люди вечно ставят барьеры своим желаниям. Чтобы жизнь медом не казалась, так, что ли?
— Нет, уважаемый Владлен Никитич. Чтобы предотвратить хаос и энтропию.
В дверях стоял доктор Яшин. Он укоризненно покачал головой.
— Что же это вы, дамочка, больного нервируете? Я ведь вас предупреждал: только положительные эмоции. В другой раз не пущу. Покиньте палату, пожалуйста.
Ульяна растерянно посмотрела на Влада. Сейчас, прощаясь, она, кажется, совсем была не уверена в своей правоте.
— Иди, иди, — буркнул Влад. — В свете вышесказанного целоваться не будем. До встречи в другой жизни.
— Суровы вы, батенька, — сказал доктор Яшин, прикрыв за Ульяной дверь. — Да вот только наукой доказано, что нет никакой другой жизни. Все дела в этой надо успевать делать. Нате вот, примите таблеточку.
Влад задумчиво взял с подноса красную пилюлю. Он проорался, и злость его постепенно улетучивалась. Конечно, он наговорил Ульяне лишнего, но все можно исправить. Как хорошо, что наука ошибается. Как хорошо знать, что у тебя есть другой шанс.
Как только доктор Яшин вышел из палаты, Влад вытащил таблетку из-за щеки, бросил ее в унитаз и тщательно спустил воду.
Июль 1944 года. Госпиталь под Толочином
Грузовик отчаянно ревел. Июль месяц… И как дубина-шофер умудрился встрять в такую развезиху? Алику было жалко машину — как старого коня, которого заставляют тянуть непосильную кладь.
Во дворе ждали отправки выздоравливающие. Они завязывали вещмешки, делили папиросы. К ним подходили остающиеся, протягивали письма — так, с оказией, быстрее дойдет. Суетились, звонко перекликались сестрички. Булькали ящики с медикаментами. Белели, кровили бинты.
Что за гнусный запах! От жары он стал сильнее. Йод и кровь. Даже в окопе так мерзко не пахнет. Там запах крови поглощает земля, сырая, торчащая корнями земля… Там не тянутся, как резиновые, дни. Скорей бы выбраться отсюда. Съездить к матери на побывку — и снова на фронт.
— Товарищ капитан!
Алик вздрогнул. Он не верил своим ушам. Вязкую дремоту словно разогнал морской бриз. Этот голос явился из другой жизни. Он прозвучал, как патефонная пластинка, как звон трамвая на Лиговке, как шорох киноленты…
— Товарищ капитан, разрешите обратиться.
— Вольно, Татка!
— Ох.
Молодая фельдшерица в белом халате, наброшенном поверх гимнастерки, отступила на шаг, прижав пальцы к губам. Потом, всплеснув руками, бросилась ему на шею, причитая:
— Ох, Алька, Алька!
Вечером они гуляли по берегу Друти. На той стороне реки розоватый сумрак превращал болотный лесок в амазонские джунгли. Высокие травы дышали росой. Усталые от дневной жары, пробовали голос птицы.
— Темнеет здесь рано, — зевнула Таня. — В Ленинграде, небось, еще читать можно. Как там у Пушкина: сижу, читаю без лампады…
— Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса, — с удовольствием произнес Алик. — Да нет. Сейчас и у нас уже стемнело — июль. Кстати, Татка. Я из Минска махну в Ленинград. Передать привет невским берегам?
— Передай, — Таня кивнула, но головы не подняла. — И не только Неве. Мои из эвакуации должны вернуться.
— Мама?
— Мама. И Надя. Дочка у меня, Алик. Полтора года. Назвала Надеждой. Как бы я хотела поехать…
Что встал, как вкопанный, капитан Логинов? — обругал себя Алик. Ты же в курсе — у женщин порой бывают дети. Прочистив горло, он спросил:
— Родила, как положено, в двадцать пять?
Таня медленно обернулась к нему, сузила глаза. Алик смутился.
— Как положено, — с усмешкой кивнула она. — А ты до сих пор не веришь? Все думаешь, это бабьи сказки?
Балансируя руками, она ловко прошлась по стволу поваленной березы и села среди корней. Теплым блеском мерцала вода. Тень падала Тане на лицо, так что глаза казались огромными. Цыганские кольца волос выбились из-под косынки. Алик узнавал ее — и не узнавал. Что-то изменилось. Что-то в ней стало суше и горше. Понятное дело… Война у всех у них украла молодость.
— Знаешь, я каждую ночь думаю: вот бы случился Сбой, — тихо-тихо сказала Таня. — Вот бы мы проснулись — а никакой войны и нет. Я все время засыпаю с этой надеждой, и мне легче. Представь: войны нет и не было, и все живы. Лида. Нурлан.
В тишине стрекотали кузнечики. У госпиталя вздохнула гармонь, серебристо засмеялись девушки.
— А с чего ты взяла, что эта штука окажется на нашей стороне? — хмыкнул Алик. — Если Сбой существует, он слеп, как любой закон природы. Вот так проснешься — а победили немцы.
Хлоп! Пригоршня холодной воды угодила Алику прямо в лицо.
— Не болтай, дурак, — строго сказала Таня. — Этого не может быть. Нет такого Мифа. Никогда и нигде советские люди…
— Да если такая окажется Реальность, что там и советской власти нет? — запальчиво возразил Алик.
— Да с чего бы в той, другой Реальности нашим с тобой родителям оказаться глупее, чем здесь? — фыркнула Таня.
— Причем здесь глупее, умнее? Иногда все решает случай. Ну, вот твой батя. Не заболей он тифом, отступал бы себе с Деникиным. И может, жив был бы до сих пор.
— Ты что, нарочно меня дразнишь? — разозлилась Таня. — Как в школе? Ты прекрасно знаешь, что папа сначала не разобрался, а потом кровью искупил свою ошибку в гражданскую. Ну… А потом с ним разобрались… Неправильно.
— Таня, я очень уважал Николая Иваныча, — сказал Алик. — Но мне кажется, он слишком серьезно относился к Сбою и зря помешал вам с Нурланом.
— Это не твое дело, — холодно сказала Таня.
Алик прикусил язык. Ну какого черта? Зачем нужно было продолжать этот старый школьный спор — спустя без малого десять лет? Зачем он злит ее, словно мстит за обиду?
Но Таня, оказывается, совсем не сердилась.
— А ты помнишь, когда я впервые узнала про Сбой? Я тогда поссорилась с папой и убежала из дома. Помнишь Агапова? И драку? И как мы спорили потом?
— Летом тридцать четвертого, — кивнул Алик.