А вот так получилось: он не думал, сколько ей лет, рука сама настучала - восемнадцать. Потом перечеркнула сверху гелевой ручкой и вывела окончательный приговор: "семнадцать".
Однако, неразбериха с первым романом между тем продолжалась. В питерском крупном издательстве, - он туда рукопись по почте послал, - её утеряли, в новомодном московском ещё в конце прошлой весны огорошили: пойдет ваш роман! - ставим в план! - и даже название серии пропели по телефону...
Он через каждую вторую неделю на третью звонил, тоскуя, с надеждой спрашивал, теребя телефонный шнур: "Как там мои дела?" Ему отвечали редактор отвечал, добрый, вежливый: "Думаю, все будет хорошо..." Спустя год с лишним Миколов роман каким-то никому не известным образом из плана издательства выпал, само издательство переместилось в промышленные трущобы в Текстильщиках, Микол пришел забрать рукопись и долго плутал по пустырю средь бараков, покуда не обнаружил редактора в громадном полупустом ангаре. И редактор, уже ставший ему родным, молча отдал ему папку с романом и ушел куда-то за загородку, так и не посмотрев Миколу в глаза.
И Микол двинулся дальше.
В самом модном московском издательстве снисходительный красавец с лицом, на котором читалось отвращение к жизни вообще и к литературе в частности, похоже, чрезвычайно уставший от притязаний особ женского пола, объяснил ему, что роман у него любопытный, даже весьма любопытный, но он не пойдет. А пойти он не может, потому что у автора нету имени, а если б имя и было... впрочем, можно попробовать. Не желает ли Микол попытаться состряпать себе литературное имя, налудив с десяток любовных романов? И Микол... согласился.
Да, согласился! Он пошел на это. Он хотел напечатать роман.
Налудил не один - два любовных романа в установленный срок - три месяца. Их издали отдельной книжкой. Микол позвонил Мирону, тот пришел, получил книжку, вернулся домой, прочитал, позвонил Миколу и начал в трубку кричать на него так, что в трубке трещало. А расстроился Мирон потому, что нельзя, как он полагал, с таким даром, как у Микола ( а Мирон был единственным на земле человеком, который читал его первый роман разумеется, кроме редактора и издателей ), писать подобные гнусные, дешевые вещи...
Микол ор и крик кое-как пережил и пошел получать гонорар. Первый в жизни! Одна неувязочка вышла - вскоре выяснилось, что новая любовная серия у читателя не идет, - не хотят наши бабы читать про нашу бабскую жизнь, пускай и придуманную, - и серию благополучно прикрыли.
Если честно, он даже обрадовался и на любовных романах поставил крест. Но вкупе с ними крест пришлось поставить и на идее издать у красавца роман, соорудив себе имя...
Не радовало другое - он боялся звонить в "Столицу". Конкурс должен был уже состояться, все сроки прошли... Наконец, не дыша, набрал номер... Попросили назвать девиз - он назвал. Там, на другом конце провода шумно вздохнули, охнули: "О, ваша сказка вышла в финал, вы - претендент на первую премию!"
Он замер. На губах заиграла бессмысленная улыбка... Вот оно, вот оно!
Но сказали еще, что сроки сдвигаются, финал задерживается и состоится где-то в начале зимы.
Он принялся ждать. Москва пылила, двоилась от зноя, но он не бродил по бульварам и не сбегал в тень Коломенского - днями в пустой комнате, а ночами в аптекарском складе он сидел и писал.
Он осмелился! Булгаков впервые приснился ему: он сидел на обрыве Владимирской горки, жевал редиску и щурился... Рядом с ним похаживал Миша Панин, но не молодой, как в "Театральном романе", а старый, высохший, умудренный и с палочкой - такой, каким Микол помнил его - Павла Александровича Маркова, знаменитого завлита МХАТ, когда тот в последние годы жизни преподавал в ГИТИСе... Пал Саныч-Панин похаживал и бормотал что-то невнятное себе под нос - с дикцией у него не все было в ажуре - и взглядывал косо на Мишу Булгакова...
Микол встретил свой сон с надеждой - это знак, он допущен - пора! Словно герой "Театрального романа", с замиранием сердца входящий во дворик в Сивцевом Вражке, который в ответ на суровый вопрос: "Вы зачем?" отвечает одно только слово: "Назначено", - Микол решил, что сон его - это пароль, отворяющий вход на запретную территорию.
В несчетный раз перечитал "Мастера и Маргариту" и начал работу над инсценировкой. Работал недолго - в конце лета опять слег с язвой в больницу. Вышел и позвонил в "Столицу". Ему сказали коротко, что издательства больше нет - оно развалилось, а с ним, само собой разумеется, развалился и конкурс. Нет его. Гикнулся. Фь-ю-у-у-у!
"Ладно, - говорил он себе, жуя овсяную жижу, - пускай! Нету премии, так ведь не в ней же дело! Хотел понять что это - то что внутри у меня, какое оно? Живое или так, ерунда... Мне сказали: ты претендент на первую премию, - вот и славно, и чудненько, чего еще, живи, да радуйся!"
Он поперхнулся, долго кашлял, а откашлявшись, уронил голову на стол и лежал так как неживой. Воробей, присевший на подоконник, с интересом заглядывал в комнату и приметил, как что-то блестящее, крупное тянется по небритой щеке спящего на столе человека. А когда тот вдруг дернулся, подскочил и раздавил пальцем это блестящее, воробей шарахнулся и упорхнул в возмущении. Не было такого уговора, чтоб птичек пугать!
А Микол бахнул кулаком по столу, опрокинул тарелку, кинулся искать портмоне, пересчитал деньги, выскочил в магазин, купил две бутылки коньяку - на все, и вернулся к себе. Открыл одну, вынул из шкафчика стопку, налил до краев, проглотил и отворил окно.
- А почему это я окно всегда закрытым держу? - поинтересовался он и облокотился о подоконник.
Внизу шевелились деревья, - он жил на седьмом этаже, - двор был старый, круглый, покойный, с давно примолкшим и облупившимся фонтаном посередине. Стайка девиц, двое алкашей у песочницы, парочка на качелях, три тетки в подворотне... Тетки глупые, осоловелые, толстые, стоят, пиво пьют ...
- Три сестры! - обрадовался Микол. - Нет, не то: три девицы под окном пряли поздно... позвать их, что ли? Пусть порадуются - коньяк все-таки... Ну, старик, ты совсем поехал! - вдруг возмутился он. - Черт-те что лезет в голову, когда на дворе такая жара...
На соседнее окно с лету сел сизый голубь, увидал Микола, обиделся, моргнул и сорвался вниз. Микол лег грудью на подоконник, перегнулся, чтоб проследить, куда сядет птица, и вдруг понял, что голову повело, что тело его тяжелеет, клонится к земле, и ноги вот-вот оторвутся от пола. Он дернулся и тотчас же все прошло - двор перестал кружиться и встал. Вдалеке громыхнул трамвай, кошка притаилась за кустиком - она за кем-то кралась в траве, соседский пудель закинул ножку и, сделав свои дела, засеменил вкруг фонтана... Три сестры, как видно, допив свое пиво, покинули подворотню, влюбленная парочка испарилась куда-то, алкаши - и те сгинули, девицы исчезли, даже одинокий малыш, ковырявший совком в песке, бросил свое занятие и деловито потопал к выходу со двора... Оступился, заревел, раскорячился, потом заковылял, что есть сил, и завернул за угол.
Двор опустел. Миколу стало не по себе. Мир был пуст.
- Где Ты, Господи?!
Он вернулся в комнату, повторил свои действия, посидел, покурил... Прыгнул к окну. Отчего-то неудержимо захотелось поговорить с кем-нибудь. Он ведь не общался с людьми, дай Бог память... с апреля. Ну да, в апреле в последний раз Мирон заходил, про конкурс спрашивал... А теперь - август. А недавний его визит и ор телефонный - не в счет, они толком и не поговорили... Ох-хо-хо, скоро листья посыпятся, желтеть начнут... Нельзя так, надо работать, надо держаться, а то разом сорвешься, с круга сойдешь... Он поглядел на зубастую ощерившуюся машинку - по каретке полз таракан.
- Э, это никуда не годится! - сообщил таракану Микола, сбил щелчком, надавил... - Тьфу, черт, гадость! Н-да, нужна пауза ... А, плевать на все! - он не знал, чего хочет - он уже разучился хотеть.
А это, знаете ли, не шутки...
Микол немного помялся, рывком натянул легкую летнюю куртку, сунул в карман непочатую бутылку и отправился странствовать.
Маршрут был известен - Садовое! Он шел по кольцу к Патриаршему пруду, шел, как к себе домой. Свернул на Малой Никитской, нырнул в подворотню, открыл бутылку, глотнул, постоял, ожидая пока горячее растекавшееся по телу блаженство достигнет мозга, и дальше пошел, бессмысленно улыбаясь потерянной горькой улыбкой... И вдруг наткнулся на антикварный под странным названием "Книги". Прежде тут и вправду одни только книги самые разные продавались, а теперь - и мебель, и фарфор, и всякие лампы чудесные, и даже дамские веера... А, надо сказать, Микол имел одну слабость, и слабость эта выражалась в нежной привязанности к редким старинным вещам.
Он вошел в магазин, и разом ощутил знакомый холодок под ложечкой. А потом ток крови как будто усилился, стало жарко и немного ослабли колени... Микол почувствовал, как время отхлынуло от него, напряжение спало... Он вспомнил, как прежде развлекался частенько, разглядывая какую-нибудь изящную безделушку и мысленно перемещаясь в разные времена, разные обстоятельства, и путешествия эти с изящным предметом в руках доставляли ему несказанное удовольствие.
Синий граненый хрусталь, прохладное и гладкое серебро, потускнелая бронза, резное дерево, вобравшее в себя застарелые запахи, выцветший абажуровый шелк... Ах, как это хорошо... хорошо! Он взял в руку тяжелый бронзовый канделябр, вспомнил маму... Она так мечтала о таком, нет - о паре таких! Даже копить начала, чтоб купить и поставить на пианино, но Микол заболел - бронхит, да ещё не простой, а с астмоидным компонентом, - врач посоветовал Крым, Симеиз. Она взяла отпуск, и они отправились в Симеиз, а мечта осталась в Москве и растворилась в небытии...
Мимо него в тесном проходе протиснулись двое: темноволосая, очень живая девушка в длинной черной юбке и бородатый парень постарше. Они рассматривали овальный ореховый столик с замысловатой резьбой...
"Неужели купят? - пронзило Микола. - Кто же они, студенты? Юнцы! Неужели такие могут его купить - он же триста долларов стоит! А хорош, гад!"
Ему вдруг чрезвычайно захотелось купить этот столик. Вообще что-то купить! Вместо этого, - в кармане бренчала последняя мелочь, - Микол подозвал молоденькую глазастую продавщицу и, наклонившись над ней, заговорил доверительно:
- Я хотел бы... знаете, это важно. Только вам. Я отчего-то вам доверяю. Вам известно, какой я человек? Са-мо-дур! Сам себя создать возмечтал, настроить как настройщик разбитое пианино. Понимаете, я понять захотел: что такое быть русским интеллигентом, - я, чья мать вырастила меня без отца и всю жизнь проработала бухгалтером в ЖЭКе... Она, - понимаете, она учила меня находить утешение в красивых вещицах и с упорством приговоренного, который роет подкоп из тюрьмы, собирала изящные безделушки и приучала меня...
Девушка беспомощно озиралась, не зная, что предпринять.
- Так что годам к двадцати я уже не мог обходиться без них, а мама... она умерла.
Его глаза перебегали с звонкого хрусталя на текучий фарфор, скакали по гладким округлым подлокотникам уютного кресла и впивались в побледневшее лицо продавщицы, которую он словно заворожил, - она и пискнуть не смела, слово молвить боялась, - по-видимому приняла его за маньяка...
Он схватил её холодную руку, чмокнул запястье, отпустил, обернулся вкруг себя, каблуками прищелкнул, широко повел воздетой рукой, как бы желая охватить этим жестом сокровища, прикорнувшие в этом тихом приюте подле осатанелой Садовой ... и говорил, говорил. Он вел свой рассказ про то, как мама его умерла, не успев налюбоваться на новоиспеченного денди, а денди не смог укоренить в себе сладостные привычки - ему было не для кого покрывать стол шитой скатертью и зажигать свечи. А вынырнувший из-за угла слом эпохи срезал кошельки у всех, кто ещё прекраснодушествовал - то есть, не научился красть. Он взахлеб говорил ей про то, как боролся, работал по ночам грузчиком, чтобы принимать гостей в рубашке с крахмальным воротничком, при свечах, подавая майонез в серебряном соуснике начала века, а тонкое дорогое вино в цветном хрустале. Однако, гости явно предпочитали содержание форме и, быстро нажравшись, сводили на нет все усилия. Но мать не могла понять, стучал он себя пальцами по грудине, - не могла понять, что не в этом дело! Можно выучить наизусть книжку Барбэ д'Оревильи о дендизме и ночевать с серебряным соусником под подушкой, но при этом интеллигентности не прибавится ни на грош! Вот Михаил Афанасьевич, он понимал это, но и другое он понимал: как это важно, когда уют... Он хотел в три года восстановить норму: квартиру, одежду, еду и книги в разбитой нищей Москве... И он....
- Э, могу я вам чем-то помочь? - вынырнул из-за зеркального шкафа смуглый, хорошо промытый и стильно одетый пожилой с ловкими блестящими глазками. - Талечка, ты ступай, погляди, какая цена на этот ломберный столик проставлена. Так что вас интересует? - продолжал допрашивать Микола пожилой.
- Благодарю вас, - сердечно кивнул Микол. - Благодарю!
И опрометью выскочил на улицу. Он тяжко дышал.
"Нервы, нервы! - бубнил про себя Микол. - Спрашивается, зачем было убегать, ничего дурного этот тип мне не сделал. Скажите пожалуйста, он, видите ли, мне не понравился! Ах ты, писака чертов!"
Он шмыгнул в ту же подворотню, откуда вылез перед тем, как зайти в магазин, огляделся, воровато сделал три глубоких глотка, отдышался... и уже спокойнее вернулся к своему променаду.
Он шел к Патриаршему пруду. И когда опять проходил мимо стеклянной витрины под вывеской "Книги", там, в глубине зала, плотно забитого мебелью, под потолком, в вышине сверкнуло что-то большое, яркое, золотым таким чистым светом... Микол вернуться хотел, - как же он внимания не обратил, ведь оглядывал зал внимательно?! Но ноги, как заведенные, уже несли его дальше по Малой Никитской.
Глава 3
ЛИХОРАДКА
- Не пойму, чего ты так паникуешь! - Николай Валерианович расхаживал у окна, взмахивая руками как птица.