— Да смотри же, не урони меня, бес! — пригрозил отец Василий, хватая со стола требник. — А иначе!..
— Пусть повелитель будет спокоен на этот счет! — воскликнул джинн. Он уже успел сотворить руками в воздухе какие-то знаки, отчего в комнате отчетливо и резко запахло лавандой и какими-то восточными пряностями. Неожиданно отец Василий почувствовал, что ковер под его ногами дернулся, высвобождаясь из-под ножки стола, задрожал каждой полинялой ворсинкой и затем медленно поднялся на воздух — задрав кверху уголки и слегка накренившись влево. Глаза отца Василия широко открылись, бородка затряслась, а ноги сразу стали ватными и слабыми. Он бухнулся плашмя на ковер, выронив требник и схватившись одной рукою за край ковра, а другою — за нательный крест. Джинн уселся рядом с ним по-турецки, поджав под себя ноги, и поправил на голове чалму.
Ковер совершил пару неуверенных кругов по комнате, затем, осмелев, ткнулся в окно, распахнул настежь обе створки и вылетел наружу.
Свежий прохладный ветер дунул в лицо отцу Василию, растрепав остатки волос. Отец Василий слабо вскрикнул, увидев под собой землю, стремительно уходящую вниз, рыжий клен и покосившуюся ограду, оседланную соседским петухом. Блеснул в лучах солнца золоченый купол сельской церквушки, загаженный голубями и прочей летучей нечистью. Сердце отца Василия сжалось от обиды за поруганный храм, а уста непроизвольно сложились для плевка — но не плюнули, ибо вовремя пришло ему на ум, что попадет плевок прямо на золотую маковку.
Ковер описывал огромные круги, поднимаясь все выше и выше над землею. Через какие-то мгновения отец Василий увидел желтеющие поля за березовой рощей, и маленькое кладбище, и деревеньку — каждый домик словно сложенный из тоненьких прутиков, и малюсенькие, совсем игрушечные человечки на грязной улочке и во двориках — и все это смог он охватить одним взглядом, а потом все это вильнуло вправо, и показался темно-зеленый холм, поросший лесом, удивительно похожий отсюда, сверху, на мшистую корягу. Под холмом петляла тонюсенькая серая ленточка дороги. Потом и холм исчез справа — отцу Василию страшно хотелось посмотреть на него еще раз, попытаться разглядеть, быть может, лесных зверей — отсюда, небось, не больше блохи! — но побоялся повернуть голову. Лес и холм исчезли, и в глаза отцу Василию блеснуло солнце, отразившись от речки, и — смотри-ка — там, за речкой, блеснули еще пять или шесть маленьких озер, о существовании которых отец Василий и не подозревал. Потом снова вернулась деревенька, и лоскутья полей, и желтая маковка церкви — но какое же все было маленькое! Человечков на улицах уж было не разглядеть.
«Каким же маленьким я, должно быть, кажусь оттуда, снизу?» — подумалось отцу Василию. — «Ведь меньше птахи, надо полагать, меньше самого малого жаворонка! Страшно-то как, ведь падать отсюда, небось, целый день придется!»
С этой мыслью отец Василий еще крепче вцепился в ковер — теперь уже обеими руками, отпустив крестик. Оглянувшись назад, он посмотрел на джинна. Джинн со скучающим видом озирался вокруг, ничем не проявляя ни страха, ни удивления. Его невозмутимое спокойствие немного утешило отца Василия — все-таки не так страшно, когда рядом уверенный в себе попутчик, хоть бы и бес.
«Вот так же, должно быть, и Господь глядел вниз с горы, когда искушал его Сатана», — подумал отец Василий. — «И я, грешный, того же сподобился. Гляжу вниз, сердце обмирает. И диавольское создание рядом, ну, в точности, как искушение господне. Все царствия земные, должно быть, с такой высоты видно… А ну, как сейчас скажет: „Прыгай вниз, докажи, что Господь есть на небесах — пусть, мол, спасет тебя?“»
Отцу Василию стало не по себе. Он покосился на беса. По виду того нельзя было заподозрить, что он замышляет что-то недоброе, и это еще усилило опасения отца Василия. Он взглянул вниз и сердце его дрогнуло.
«Скажу: не искушай, сатана, Господа Бога! Так и скажу», — решил отец Василий.
Ковер все поднимался и поднимался, и даже речка внизу наконец превратилась в тонкую серую нить, а деревеньку и вовсе не стало видно. Отец Василий наконец осмелился взглянуть вверх, туда, куда ковер поднимался, и увидел прямо над собою — рукой подать! — мохнатый край облака. Он слабо вскрикнул.
Джинн шевельнулся, щелкнул пальцами, и ковер, повинуясь его знаку, плавно развернулся, чтобы обойти облако слева.
— В облаках сыро, о господин, — крикнул он. — Не хочу, чтобы ты промок.
Отец Василий ничего не ответил. Он с ужасом и благоговением смотрел на облако, медленно проплывавшее мимо них. Сейчас они поднимутся над ним, и увидят ангелов, резвящихся на облаке…
Но сверху облако оказалось таким же лохматым и пустым, как и снизу. Как ни всматривался отец Василий, никаких признаков ангелов и праведных душ ему обнаружить не удалось.
Теперь землю было видно лишь местами — обзор заслоняли облака, ослепительно белые в лучах солнца, похожие на клочья ваты и совершенно пустынные. Отец Василий опять взглянул вверх. Небо утратило свою голубизну, там, над его головой оно было синим, пронзительно синим и напомнило отцу Василию море — которого он, правда, никогда не видал, но о котором зато много слышал. Море было над его головою, то самое море, воды которого временами выпадали каплями на его грешную голову там, внизу, на земле. Удивительно было видеть этот безбрежный и гладкий небесный океан, готовый пролиться в любую секунду — и все же не проливающийся.
Ковер опять развернулся, и солнце ударило в глаза отцу Василию, ослепив его. Он отвернулся.
— Смотри, господин, — крикнул джинн, обводя рукой расстилавшееся внизу под ними рваное покрывало облаков.
Это было излишне. Отец Василий и так с любопытством разглядывал все вокруг. Он уже немного осмелел, и хотя руки его все еще крепко держали край ковра, он то и дело крутил головой, разглядывая то одно облако, то другое, а то пытаясь различить какие-то детали ландшафта в прорехах между облаков.
— Здесь холодно, — прокричал джинн отцу Василию. — Я защитил нас особым заклятьем, иначе мы могли бы замерзнуть насмерть.
Отец Василий обернулся к нему.
— Опять врешь, бес?
Джинн не ответил, только помотал головой. Было заметно, что он обижен.
— Что? — усмехнулся в бороду отец Василий. — Погляди-ка, бес, как солнце-то близко. Небось, тут еще и теплее, чем внизу.
Джинн раскрыл было рот, но тут же снова закрыл его. Отец Василий почувствовал удовлетворение. Сатанинское отродье оказалось загнано в ловушку собственной лжи.
Некоторое время оба молчали. Отец Василий крутил головой по сторонам — правда, самое интересное зрелище развертывалось прямо внизу, под ним. Земля, напоминавшая сначала плоский блин, теперь выглядела, как глубокая тарелка, по стенкам которой кто-то размазал ложкой земли и моря. Отца Василия заворожило иссиня-черное пятно, по краю которого были рассыпаны несколько желтых и зеленых крошек — он понял, что это не виданное им до сих пор море, а крошки — острова, самые настоящие, покрытые лесами и горами острова. Ему вдруг пришло в голову, что отсюда он не сможет разглядеть не только свой храм или деревню, но даже и самый крупный город будет для него невзрачной точкой, а самая большая гора будет выглядеть не более детского куличика из грязи. А люди… Нет, положительно, разглядеть отсюда людей было немыслимо. С такой высоты обзора человеческая суета казалась бессмысленной и смешной.
Земля все уменьшалась и уменьшалась в размерах. Облака — точнее, даже уже не отдельные облака, а невнятная облачная дымка, тут и там закрученная в спирали, в которой невозможно было различить одно отдельное облако — напоминали тополиный пух, кружащийся в легком ветерке по земле. Небо над их головами стало из синего почти черным, и на нем проступили явственно видимые звезды. Над горизонтом отец Василий заметил огромный и бледный лунный серп.
Земля расстилалась под ним, огромная, невероятно огромная и наделенная какой-то завораживающей и жуткой красотой.
— Мы достигли предела, о господин, — сухо сообщил джинн. Отец Василий заметил, что ковер замедляет движение. — Дальше подниматься я не могу.
— Это почему еще? — осведомился отец Василий.
— Воздуха мало, — ответил джинн. — Волшебство волшебством, а для полета ковру нужен воздух. Здесь же его уже почти совсем нет. Впрочем, повелитель, я исполнил твое повеление — мы поднялись выше самых высоких облаков.
Это была правда. Отец Василий так увлекся, разглядывая расстилавшийся внизу пейзаж, что совсем позабыл о цели, ради которой они предприняли столь невероятное путешествие. И сейчас он вдруг с ужасом понял, что джинн оказался прав.
Он был на вершине мира. И он был здесь совершенно один. До сего дня он частенько, глядя снизу на облака, пролетающие над его головою, думал о чудесных садах, произрастающих прямо на их розовато-голубых спинах. Но увы, садов там не оказалось.
Ему грезились белоснежные крылья за спинами ангелов с сияющими, счастливыми лицами — но здесь не было ни единого, даже самого завалящего, ангела. Обещанные ему небеса оказались совершенно пустынными, а от вида, открывавшегося отсюда, замирало сердце, и отец Василий не знал, что этому способствовало в большей степени — восхищение или ужас.
— Но… где же… — прошептал отец Василий.
— Его нет, мой господин, — ответил джинн на его невысказанный вопрос, склоняя голову. — Увы, его нет.
— Но бог… Он должен быть! Он не может не быть!
Джинн промолчал.
Отец Василий не отрываясь смотрел вниз.
Там, внизу, далеко под ним, копошились маленькие, невидимые его глазу людишки, строили свои мелкие планы, ссорились, мирились, рождались и умирали, влюблялись, ненавидели, стряпали еду, пели песни, возносили молитвы… У козявок — у каждой жалкой козявки на этой земле — были свои планы, свои заботы, свои надежды. Самые разные надежды. И каждая козявка, поднимая лицо к небу, просила у своего небесного покровителя быть к ней, к козявке, благосклонным.
И все это — впустую.
С небес взирал на козявок один лишь отец Василий, с ужасом осознающий пустоту, зияющую пустоту в самом сердце мироздания.
Люди, жалкие, ничтожные людишки были одиноки, абсолютно одиноки, невероятно одиноки. Никто не внимает их молитвам. Никто не отзывается на их просьбы. Никто не помогает им в беде. Никто не наставляет их на верный путь. Никто не наказывает их за грехи.
Отец Василий вздрогнул.
Где-то там, внизу — невозможно сказать даже, где именно — его собственный маленький домик рядом с деревянной церквушкой. Попадья, должно быть, уже вернулась и бьет, по обыкновению своему, поклоны Николаю-угоднику, замесивши тесто на пироги. Отец Василий почувствовал жалость к ней, такой маленькой, такой незначительной, озабоченной такими глупыми и бессмысленными пустяками — стряпня, зеленые занавески, чай на веранде…
«У каждого свой крест», — подумалось ему. — «Попадья вот до скончания века своего, такого краткого, будет стряпать пироги и пить чай на веранде. И бить поклоны святому угоднику, которого — как теперь знать? — может и на свете-то не было».
Впрочем, попадья все равно праведница. Что ни говори, а праведница. Заслужила честно свое местечко в раю.
Слеза навернулась отцу Василию на глаза. Он отпустил край ковра и промокнул ее рукою.
Неужто праведная жизнь должна пропасть впустую из-за того только, что…