— Да? — Полковник наконец-то вновь посмотрел на него. — Сдаётся мне, что историю с гнилоядением ты выдумал исключительно для того, чтобы тебя сочли за чокнутого и впредь не тревожили расспросами, а твоя тайна, которую ты не хочешь раскрывать, заключается в чём-то ином!
Дядюшка Айнтопф обиделся.
— Среди нас двоих совершенно точно есть один чокнутый, но это совершенно точно не я! — сказал он, вставая. — Подождите немного, старый вы параноик, и я докажу вам, что говорю правду!
Он ушёл на кухню и минут через десять вернулся, поставив на столик поднос с двумя чашками и парой одноразовых палочек для еды. В первой чашке был известный полковнику имбирный соус, во второй — крупные грязно-серые стружки мылообразного вещества.
— Это строганина из мороженого игунака, — дядюшка Айнтопф указал на стружки и с неподдельным наслаждением втянул носом воздух. — На кухне весьма тепло, так что пока я доставал палочки, он успел подтаять и вновь начал пахнуть... Чувствуете? Так пахнет здоровье и долголетие!
Отвратительный душок разлагающейся плоти бывший полицейский не перепутал бы ни с чем. Желудок его заныл и сжался, но позыв к тошноте легко удалось подавить. Герр Краузе удовлетворённо отметил, что ещё не утратил профессиональных навыков: по долгу службы ему не раз приходилось посещать как эксгумацию, так и анатомирование результатов её, и мысль, что он может заблевать важные улики, всегда действовала как отличное противорвотное; и хоть сейчас никаких улик не предполагалось, ответственность, разбуженная трупным смрадом, всё равно победила отвращение.
Вскрытия, подумал полковник, были неприятнее: после визитов в морг верхняя одежда иногда так пропитывалась зловонием, что её приходилось выкидывать. Даже химчистка не помогала...
Дядюшка Айнтопф взял палочки.
«Съест или не съест?» — подумал полковник и удивился сам себе: он не ощущал почти ничего, кроме живого азарта, словно удивительный кухмистер собрался не лакомиться жировоском, а ставить некий гастрономический рекорд вроде пожирания на скорость огромной миски жареных куриных крылышек.
Дядюшка Айнтопф ловко подцепил палочками одну из стружек, макнул её в соус и проглотил почти не жуя.
— Извините, что не предлагаю вам эту пищу богов, — сказал он, хищно облизываясь. — Она пошла бы вам только во вред, вы не готовы вкушать её... — Процедура была повторена. — Ням-ням! Кстати, вы до сих пор не притронулись к своему балюту и он наверняка уже остыл. — Дядюшка Айнтопф потянулся за третьей стружкой. — Подогреть его вам? Впрочем, это блюдо в холодном виде даже вкуснее!
Судя по лукавому выражению белого глазика голый и беззащитный эмбрион чувствовал себя в полковничьей пиале вполне безопасно, словно заранее знал, что такого уродца, как он, полковник вряд ли отважится обидеть. Так и вышло: полковник храбро схватил ложечку — и вдруг понял, что не сумеет заставить себя даже прикоснуться ей к угощению, а уж о том, чтобы отделить кусочек и попробовать его на зуб, и говорить нечего. Разница между кашей из ростков пшеницы и балютом оказалась существеннее, чем мыслилась.
— Я не смогу съесть это, — беспомощно признался полковник.
— Понимаю, — кивнул дядюшка Айнтопф. Он прикончил строганину и теперь допивал пиво. — У вас нет столь же мощного стимула, какой был у меня. Я подозревал, что моей диете вряд ли сможет последовать любой желающий... — Он громко рыгнул. — Прошу прощения!
Волна мертвецкой вони окатила полковника.
— Может, оно и к лучшему, — уныло сказал он, вставая и собираясь уходить. Дядюшка Айнтопф остановил его:
— Чтобы хоть немного подбодрить вас, герр Краузе, позвольте мне приготовить один из тех обедов, ради которых вы когда-то ходили сюда каждый день и в любую погоду. Сегодня у нас пятница, значит, это будет шницель «Буташтек» и крокеты из булки!
— Я не голоден, — сказал полковник.
То, что попытка объяснить горожанам основы путридной диеты потерпела сокрушительное фиаско, дядюшка Айнтопф в полной мере осознал лишь тогда, когда на следующее утро купил в магазинчике напротив кухмистерской свежую городскую газету. В ней обнаружились сразу два разгромных текста, посвящённых вчерашней лекции: один принадлежал тупице репортёру, другой — доктору Шварцу. Обе статьи называли дядюшку Айнтопфа мошенником и даже обскурантом, но если первая старательно перечисляла названные им блюда, упирая на их омерзительность и перевирая всё, что можно было переврать (копальхен в репортёрском изложении стал шрифтом, а гравлакс — ударением), то вторая вместо них упоминала некие птомаины и сухо доказывала, что дядюшка Айнтопф заболел редкой разновидностью аллотриофагии, угрожающей ему тяжёлым отравлением, а то и смертью. Перемены в облике кухмистера оба корреспондента уклончиво причислили к успехам современной косметологии.
Подкрепляясь разогретым в духовке игунаком дядюшка Айнтопф принял решение отменить все запланированные лекции — всё равно люди пришли бы не слушать, а глазеть на него, как на бородатую женщину или иной цирковой курьёз. Выйдя повесить соответствующее объявление, он обнаружил на крыльце изрядно упитанную мёртвую кошку; почерк записки, привязанной к облезлому хвосту и желающей приятного аппетита, разоблачал в анонимном шутнике ребёнка, действующего, очевидно, по наущению родителей. Обследовав тельце несчастного животного, несколько суток назад погибшего под колёсами какого-то лихача, дядюшка Айнтопф нашёл, что мясо пока cферментировалось весьма слабо и силы в нём ещё нет, однако после дозаривания в сахарном песке гостинец будет вполне пригоден к употреблению с сётцуру.
Санитарный инспектор, как раз в это время приехавший провести ревизию «Холодной утки», даже не стал заходить внутрь. Почуяв амбре дядюшкиного обеда и узрев самого дядюшку Айнтопфа с разлагающейся кошкой в голых руках, должностное лицо, стараясь дышать ртом, молча выписало предписание, требующее немедленно закрыть кухмистерскую по причине вопиющей антисанитарии, вручило эту бумагу кухмистеру и неподобающе быстро исчезло.
Дядюшка Айнтопф бегло ознакомился с документом и загрустил. «Кажется, меня здесь больше не любят, — пробормотал он. — Придётся мне избавить этот город от своего присутствия!»
Через пару недель, приобретя домишко в сельском уединении и за бесценок сдав в аренду одной из американских сетей ресторанов быстрого питания здание «Холодной утки», чей фасад покрыли надписи вроде «Айнтопф — дурак», бывший кухмистер переехал. Провожал его один полковник Краузе.
Меньше чем через год о дядюшке Айнтопфе забыли так же, как забывают об усопшем, а если вдруг и поминали его за энчиладой и стаканчиком колы, то словно героя старой сказки: давным-давно жил на свете один повар, у которого был волшебный горшочек, умевший варить необыкновенно вкусный и наваристый суп из чего угодно, даже из тухлой рыбы или гнилого мяса... Изредка доходили вздорные слухи — поговаривали, например, что осенью дядюшка Айнтопф купил у одного фермера несколько свиных туш, поместил их в пластиковые мешки для мусора и закопал во дворе, а весной выкопал, — но ни доверия, ни даже особенного интереса эти байки не вызывали.
Сразу после Рождества полковник, которому в сентябре исполнилось восемьдесят шесть, окончательно вознамерился навестить дядюшку Айнтопфа и упросить его вновь поведать о своей феноменальной диете. Полковник надеялся, что теперь с первой же попытки запихнёт в себя хоть килограмм балюта, даже сырого и без приправ, если потребуется, ибо он обзавёлся мощным стимулом, которого ему не хватило в прошлый раз. У стимула имелись длинные белокурые локоны, огромные голубые глаза, пухлые алые губки, умопомрачительные ямочки на румяных щёчках и роскошная грудь. Звали стимул Ирма Блюменкранц. Полковник давал ей от восемнадцати до двадцати двух — он не сумел определить её возраст точнее, а спрашивать посчитал неприличным. Он с первого взгляда влюбился в неё по уши и теперь переживал такие страдания, что юный Вертер, приведись ему ощутить нечто подобное, застрелился бы ещё в первой главе.
Фройляйн Блюменкранц была социальным работником и регулярно навещала одиноких ветеранов полиции. Когда она приходила к полковнику, у него от избытка эмоций просыпалась грудная жаба и обострялась гипертоническая болезнь, так что бравый и крепкий в любое другое время старик немедленно превращался в едва ковыляющую развалину, запивающую таблетки нитроглицерина валериановыми каплями. Полковник сознавал, что в столь непредставительном виде вызывает у Ирмы только жалость и сострадание, ему же хотелось как минимум симпатии. Он надеялся, что если гнилоядение поможет ему скинуть хотя бы лет сорок, а лучше все шестьдесят, у него появится недурной шанс добиться желаемого: однажды он показал Ирме чёрно-белую фотографию, запечатлевшую его ещё в чине майора, и Ирма простодушно заявила, что там он чертовски хорош собой, а револьвер делает его похожим на героя вестерна.
Он действительно был когда-то красавцем: рослым, подтянутым блондином с начальственным подбородком и проницательным взглядом в действительности серо-зелёных, а на снимке просто серых глаз. Объезженных этим ковбоем лошадок, в большинстве своём подобных Ирме мастью и экстерьером, набралось бы на целый табун, но ни одну из них Фридрих, бывший бескомпромиссным холостяком, не пожелал стреножить брачными узами, и впоследствии, сморщившись и обрюзгнув, часто жалел об этом.
Он не боялся умереть, но страшно устал от бессемейного одиночества, становящегося особенно невыносимым в рождественскую ночь.
Автобусный маршрут оказался долгим и потому весьма утомительным. «Надо было взять журнал или газету», — укорил себя полковник. Ему скоро наскучило глазеть в окно на отбеленные и выглаженные снежной зимой поля, мечтая об упругих ляжках фройляйн Блюменкранц, и он забылся тяжёлым сном. Ему приснилось, что он пытается угоститься балютом, но утиный эмбрион от прикосновения ложечки внезапно оживает и начинает с пронзительным свиристением бегать по пиале, стрекоча лысыми крылышками и пытаясь взлететь; «Хватайте её, герр Краузе!» — улюлюкает за кадром сна дядюшка Айнтопф, и полковник вдруг догадывается, что этот эмбрион — Ирма...
Он проснулся в холодном поту и с давящей болью в груди, и чтобы снова не задремать, стал слушать беседу двух сидящих впереди него сельских жителей — они не были знакомы, понял полковник, просто в одном направлении ехали домой из города.
Согласившись друг с другом, что цены на комбикорм для кроликов беспардонно завышены, крестьяне перешли к окрестным известиям.
— А у нас в прошлом месяце пасторша умерла, — поделился грустной новостью первый крестьянин.
— От чего?
— От рака. За три месяца сгорела. Красивая была, молодая ещё.
— Жалко её...
— Ага...
Оба крестьянина надолго замолчали, сокрушённые жизненной несправедливостью. Молчал и полковник, вспоминая похожую смерть жены дядюшки Айнтопфа.
На следующей остановке второй крестьянин сошёл.
Когда автобус вновь разогнался, полковник завязал разговор с оставшимся крестьянином и вскоре выяснил, что живёт он в той самой деревне, неподалёку от которой находится усадебка дядюшки Айнтопфа.
— Я последний раз видал его года два назад, когда он покупал у меня залежалую говядину, — поведал Ганс. — Ну и чудной же парень! Статный, обходительный, одет по-городскому — а разит от него так, что глаза режет! Я как-то не выдержал и спросил его, не перепутал ли он дохлую крысу с мочалкой, а кусок дерьма — с мылом, а он в ответ пробурчал, что я ничего не смыслю в здоровом образе жизни! И улыбка у него скверная — все зубы наружу, аж не по себе становится: а ну как вцепится в глотку своими волчьими клычищами!..
— А на сколько лет он выглядел? — жадно спросил полковник.
Ганс задумался.
— Лет на двадцать, никак не старше. А что?
— Отправляясь сюда, он имел вид человека, которому тридцать с лишним. — Чтобы скрыть изумление, полковник снял очки, вытащил платок и начал протирать их. — Жизнь за городом явно пошла ему на пользу.
— Да разве ж это жизнь, — рассудил Ганс, — коли нельзя показаться на глаза порядочным людям. Он как дотумкал, что в деревне этакой вонючке не рады, так с тех пор вообще не вылазит из своей норы — может, по ночам только. Мы же как с ним теперь торгуем? Привезём мясо, положим на крыльцо, постучим в дверь — и домой, а за деньгами на следующий день приходим — он их нам в условленном месте оставляет. С другой стороны, грех жаловаться: платит ваш знакомец солидно, а покупает что поплоше, а то и вовсе дрянь. Особенно ему падаль нравится: у меня пёс намедни околел, так я его отвёз — получил пятьдесят евро, а он и при жизни никогда столько не стоил...
В Гансе проснулась словоохотливость, но полковник его уже не слышал. «Неужели Айнтопф до сих пор продолжает молодеть? — восхищался он. — Надо полагать, мне следует быть готовым к тому, что он окажется прыщавым подростком или сопливым мальчишкой! Да не потому ли он и прячется ото всех, что начал становиться слишком уж юным и вовремя сообразил, что лучше быть предметом сплетен в качестве эксцентричного затворника, нежели чёрного колдуна?..»
Автобус начал замедлять скорость.
— Приехали, — удовлетворённо произнёс Ганс, оборвав на полуслове бесконечную историю про беспутную дочку.
Он помог полковнику выйти, затем растолковал дорогу до дядюшкиной усадьбы.