Курчаки, которые хотели идти в трактир, все уже подправились. Гаврила проговорил:
– - Ну, идем же, что ль?
– - Идем, идем!
Красильщики уже стояли кучей на дворе, ожидая Матвея. Всех собравшихся в трактир было человек тридцать.
– - Смотрите вы, чтобы завтра утром "варку" закладать, а то я вас! -- крикнул на выходившую со двора толпу Иван Федорович.
– - Заложим, Иван Федорович, нешто не знаем!
Из Тейхеровской фабрики тоже выходил народ. Там жили мужчины и женщины. Жаровские были серые, неуклюжие, некоторые в деревенских кафтанах, больших сапогах. Там все были чище, подбористей, одеты в пиджаки, только лица у всех были бледные, испитые. Михайла, увидав их, заломил картуз на макушку, заправил руки в карманы, остановился и крикнул:
– - Луша! милая моя, что ж не здравствуешься! Ведь неделю не видались.
– - Здравствуй! -- крикнула с противоположного тротуара рыжая и весноватая девушка, в старом, светлом платье и кофточке внакидку.
– - Как я здоров? -- опять крикнул Михайла.
– - Подойди поближе, -- я погляжу…
– - Мигом! -- крикнул Михайла и вприпрыжку побежал на тот тротуар.
Трактир, куда пришли фабричные, был обширный, низкий. Они прошли в самый грязный, но просторный зал и стали усаживаться за столы. Садились группами по четыре, по пять и по шесть человек. Все сначала требовали чаю, и когда чай подавали, заказывали: кто водку, кто пиво; непьющие требовали меду и клюквенного квасу. Всякий хотел как-нибудь спрыснуть получку. Захар уселся с Михайлой и Матвеем; к ним присоединились Федор Рябой и Гаврила. Они заказали пять пар чаю. Увидав, как другие заказывали разную выпивку, Матвей крикнул:
– - Погодите вы, дайте попойку сперва выпить.
– - Есть что, -- отвечали ему. -- Четвертной-то всем только губы мазать; мы уж на свои.
Матвей все-таки заказал четвертную. Захар спросил газету и только что хотел развернуть ее, как Михайла вырвал у него газету из рук и отложил в сторону.
– - Вот чертовину выдумал! -- с неудовольствием проговорил он, -- читать тут! Зачитаешься -- с ума сойдешь!
Захару было это очень неприятно, но он смолчал и, вздохнувши, стал наблюдать за тем, что происходит кругом.
Четвертная была подана и выпита. Все принимались за свое. Лица оживились еще больше, голоса возвышались, сыпались смех, шутки, делалось жарко. В зале зажгли лампы "молния". То и дело раздавался энергичный стук чайников; половые метались от стола к столу, чуть не высунув язык.
– - Машину, машину заводи! -- требовали фабричные.
– - Нельзя: завтра праздник.
– - Под праздник-то и повеселиться!
Компаньоны Захара тоже после четвертной выпили бутылку. Гаврила вынул деньги, отсчитал рубль с мелочью и сказал:
– - Вот это можно прожить, а то домой послать. Пишут, чтобы присылал.
– - И мне пишут, -- проговорил, оскалив зубы, почесывая в затылке, Федор, -- да нешто мы не знаем, как тут-то их прожить? И тут, брат, их за настоящую цену возьмут.
– - Оно верно; только твое особое дело: у тебя жена здесь, детей нет, а у меня, брат, все дома…
– - Там они за глазами…
Михайла поминутно выскакивал из-за стола и бегал в другую залу. Там сидели тейхеровские. Один раз он вернулся, ведя за собой ту Лушку, с которой зубоскалил при выходе с фабрики. Он усадил ее рядом и потребовал отдельно полбутылки. Гаврила с Матвеем переглянулись между собой и лукаво улыбнулись. Федор сказал:
– - Вот и у нас бабой запахло…
– - А то что ж, зевать, что ль? Ну, вы-то старичье, вам простительно, а вот этот-то, -- кивнул Михаила на Захара, -- совсем монахом сидит.
– - Какое ж мы, в рожь те зарыть, старичье? -- обиделся Федор. -- Что ж мы из годов, что ли, выжили? Мы тоже, брат, коли захотим, себя не выдадим. Знаешь пословицу "Старый конь борозды не портит"?
– - Верно, -- сказал Гаврила. -- Что ты очень бахвалишься, куренок!..
Михайла, глядя на них, захохотал.
– - Тоже топорщатся! Луша, нет ли у тебя подруг каких, поди позови: все равно гулять, а они попотчуют.
– - Не беспокойся, сами найдем; мы тоже в редьке скус понимаем, -- проговорил совсем захмелевший Гаврила.
Матвей только посмеивался. Наконец он потянулся к Гавриле и что-то шепнул ему. Тот радостно заржал. Оба они встали из-за стола, положили деньги за чай и, надвинув картузы, вышли из трактира. Захар тоже поднялся и стал рассчитываться.
– - Что же это я один остаюсь? -- опять выругался Федор. -- Нешто можно одному! Луша, милая, не подыщешь ли мне товарку?
– - Найдем! -- уверенно сказал Михайла. -- Лушка! Поди зови Федосью, ступай!..
– - Сейчас, -- сказала Лушка и, поднявшись из-за стола, вышла в другую залу.
Столы больше и больше пестрели: между поддевками и пиджаками появлялись и разноцветные платья. Жара в трактире увеличивалась. За столами уж не выговаривали, а выкрикивали слова. У всех были раскрасневшиеся лица, помутившиеся глаза. То здесь, то там затягивалась песня. Юркий, сутуловатый, белобрысый буфетчик выскакивал из-за стойки и просил не петь. Он говорил ласково, вежливо и доказывал, что это не его воля, а начальство велит.
Когда Захар пришел домой, на дворе было темно и тихо. У хозяев вверху и внизу горели лампадки. В спальне красильщиков тоже виднелся огонь. Захар зашел туда поглядеть, что делается. Вся спальня почти была пуста, только в самом заду сидело несколько человек. На нарах был поставлен большой сундук, на сундуке стояла лампа. Вокруг него сидело пятеро красильщиков и дулись в карты в три листа. Они так были увлечены игрой, что не обратили никакого внимания на вошедшего Захара. Захар постоял, постоял, повернулся и пошел назад. Взглянув на лошадей в конюшне, он пошел в свою спальню. Там тоже было тихо и темно. Захар чиркнул спичку и заметил в углу фигуру спавшего человека, но когда он зажег свечку, то человек, оказалось, не спал. Он зашевелился и бодрым голосом проговорил:
– - Что, не разрешил московского-то?
Захар по голосу узнал, что это был Ефим.
– - Нет, -- сказал Захар.
– - Небось те-то назюзюкались?
– - Кто как…
Ефим немного помолчал, потом проговорил:
– - Вот всегда так: за копейкой гонятся, шут знает как -- работают, ломают, обрывают себя во всем, а когда попадет эта копейка в руки, сейчас ее ребром.
– - Погулять хочется, -- чтобы сказать что-нибудь, молвил Захар.