Однако, я это пишу, а память подсказывает, что мысли мои не новы. В книгах всех эпох можно найти брюзжание на современные нравы и обычаи и противопоставление им великой старины. А потомки, читая эти книги, думают, насколько времена, когда жили эти ворчуны, были духовнее и романтичнее нынешних. И так повторяется из века в век, из поколения в поколение. Людей притягивает к себе старина. Вот у нас на дворе двадцать девятый век, мы изобрели сложнейшие машины, которые показались бы диким сном людям прошлого, а называем их по старинке. Услышав слово «компьютер», человек, скажем, двадцать первого века кивнул бы понимающе и показал на своё допотопное смешное сооружение, которое сейчас с улыбкой демонстрируют в музеях, и не поверил бы, что этим словом может называться тот чувствительный прибор, каким пользуемся мы. А люди из будущего так же станут улыбаться при виде наших устройств. Мы бы достигли ещё больших чудес, если бы не века войн, экономического упадка и экологического кризиса. А ещё большего мы бы добились, если бы людей не притягивало прошлое, если бы все наши мысли сосредоточились лишь на своей работе, которая и определяет будущее. Но мы не хотим потерять в себе человечное и жить лишь ради дела, которое избрали, нас привлекает множество ненужных, бесполезных с точки зрения чистого разума вещей. Зачем я пишу этот дневник? Пишу в школьной тетради школьной ручкой. Я могла бы продиктовать свои мысли, если уж мне непременно хочется их зафиксировать, на диск, это было бы намного быстрее, а результат в любой момент я получила бы в удобном для чтения печатном виде. Но я медленно вожу пером по бумаге, и мне нравится этот неторопливый процесс. Сколько всего приходит в голову, пока я выписываю очередное предложение, как много хочется выплеснуть на эти страницы, что никогда не будет записано из-за недостатка времени, но о чём, возможно, не подумалось бы, если бы я быстро диктовала на диск события дня. Чтение книг — тоже дань прошлому. Человечество давно уже освободили от необходимости читать, создав специальные психоэлектронные кассеты, которые быстро и без всякого труда для жаждущего просвещения вводят в его сознание тексты книг, исторические факты и некоторые другие, необязательные по общей программе обучения сведения. Я однажды попробовала таким образом узнать содержание книги, но поняла, что это вещь довольно вредная, потому что при её использовании не надо думать. В расслабленное сознание вливается какая-то упорядоченная смесь из картин и готовых мыслей, а собственному мозгу остаётся лишь без всяких усилий проглотить эту кашу. То ли дело чтение книги! Здесь есть простор и для воображения, и для размышлений, и для мечты. Один эпизод прочтёшь быстро, чтобы поскорее узнать развязку, другой растянешь, как изысканное лакомство, третий перечитаешь два раза, чтобы получше вникнуть в смысл. При таком способе чтения редко встретишь двух людей, которые бы одинаково восприняли одну и ту же книгу, одинаково поняли мысль автора. А какое богатство чувств будит умная книга!
Так что одни, как я, читают и пишут по-старинке, что ещё можно пусть примитивно, но объяснить, а как объяснить, что Зина тратит уйму времени на создание новых рисунков на свитерах? Лучше, точнее и совершеннее, чем специальные машины, она никогда не сможет вязать, однако ей доставляет удовольствие это бесполезное с точки зрения логики времяпровождение, а мне её небольшие отклонения от машинных правил построения гармоничного рисунка кажутся красивее, чем произведения самых совершенных роботов. Даже в такой досконально изученной области, как кулинария, люди предпочитают придерживаться старины. Я сама за завтраком видела, что повар Георгадзе, который должен успеть накормить тридцать шесть человек, вместо того, чтобы облегчить свой труд и нажать соответствующие кнопки кухонного комбайна с программой из четырёх тысяч различных блюд, сам, лично, своими руками что-то мелко резал на доске и ухитрялся при этом не забывать про кастрюльку на плите, где что-то кипело и требовало помешивания. Да и мы с Зиной предпочитаем готовить сами по бог весть где выписанным рецептам, а ещё чаще — по вдохновению. Тянет людей прошлое. Даже тяжёлый физический труд некоторым любителям поработать на своём клочке земли кажется отраднее использования автоматического садовника, правда, я к числу этих чудаков не принадлежу. Более того, я видела, что даже высушенный англичанин, наш командир, быстро вычислил что-то на бумажке, не прибегая к помощи компьютера.
30 января
Утром, выйдя из каюты, я обнаружила, что недалеко от рубки стоят командир и Серафима Андреевна. Сначала я ощутила, что прямо-таки задыхаюсь от возмущения. Из-за двух-трёх вежливых фраз, которые я произнесла в ответ на обращение пассажиров, он из меня всю душу вытянул, а сам без всякого стеснения спокойно с ними беседует, да ещё у самой рубки! Потом до меня дошёл смысл этой беседы, и я позлорадствовала, потому что хорошо отлаженный механизм ровным голосом требовал, чтобы мисс Сергеева покинула часть корабля, куда доступ посторонним строго воспрещался, а мисс Сергеева, на которую, в отличие от меня, этот бесстрастный тон не производил никакого впечатления, смотрела на него, словно пытаясь понять, что за человек с ней разговаривает.
— У вас есть белая книга с блестящими страницами? — перебила странная женщина командира.
Мистер Уэнрайт помолчал, а потом сказал:
— Я не знаю, о какой книге вы говорите, мисс. Вряд ли она у меня есть. Прошу вас уйти.
Его серые глаза остановились на мне.
— Что вы ждёте, мисс Павлова? Ваша вахта начнётся через минуту.
Серафима Андреевна кивнула в ответ на моё приветствие, усмехнувшись своей особенной зловещей улыбкой, и сказала по-русски:
— Ты носишь маску, глупец. Скоро ты захочешь её сбросить.
Она ушла медленными, почти неслышными шагами. А у меня на душе стало очень нехорошо и тревожно. Её вчерашнее высказывание о мёртвых вновь обрело яркость и тяжестью давило мне на сердце.
— Мисс Павлова, что она сказала?
Пересушенный англичанин даже этот вопрос ухитрился задать с обычным бесстрастием. Но я-то не была мумией. Разве я могла сказать почти незнакомому человеку, что он носит маску и скоро её скинет? Это похоже на оскорбление. А если в словах сумасшедшей была хоть доля правды, то человек этот должен быть очень страшен и вряд ли благоразумно было бы ему об этом объявить.
— Она спросила, сэр, есть ли у вас белая книга с блестящими страницами, — объяснила я, подражая его манере.
— Благодарю вас, мисс, — проговорил механизм. — А что она сказала потом?
— Не знаю, сэр, я не слышала, — ответила я и поторопилась в рубку.
Не знаю, почему так повелось, но английский язык с незапамятных времён считается международным. Я нахожу, что правильнее было бы пересмотреть и отбросить традиции и объявить международным язык страны действительно передовой, как в культуре, так и в науке, то есть русский. Но раз международное мнение так разительно отличается от моего, то пусть мистер Уэнрайт и страдает от этого.
Мистер Форстер озабоченно посмотрел на часы, а потом высокомерно — на меня, потому что я опоздала на двадцать секунд. Бортинженера вновь слегка оживил ужас перед вторичным нарушением дисциплины, что сделало его немного похожим на человека.
— Мисс Павлова, вы опять…
От выговора, который собрался сделать первый штурман, меня спас командир. Этот точный механизм, следуя логике, вывел, что я опоздала из-за него и его расспросов, и сказал:
— Прошу прощения, мистер Форстер, это я задержал мисс Павлову.
Мне показалось, что лицо у первого штурмана передёрнулось, но не могу ручаться, что верно подметила его недовольство. Однако я думаю, что это естественная реакция каждого первого штурмана, когда командир отменяет разнос, который он намеревался учинить подчинённому. Но уж против слов механизма возразить было нечего, и мистеру Форстеру пришлось смириться, что он и сделал весьма ловко и даже изящно:
— В таком случае, сэр, с выговором я подожду до завтра.
Более едко не смогла бы выразиться даже я.
— Можете идти, мистер Гюнтер, — равнодушно сообщил англичанин и отвернулся к прибору.
Мне было и смешно, и досадно, и оставалось только пожалеть, что моя вахта уже началась и я не могу унести графин в столовую и придти в себя. Бортинженера высказывание мистера Форстера тоже, по-видимому, оглушило, потому что он выкатился из рубки, забыв про графин. Рассмотрев показания интересующего его прибора, командир сам вспомнил о своём обыкновении пополнять по утрам запас питьевой воды в рубке и унёс мою Броську.
Я сегодня много думала о первом штурмане. Он высокомерен со мной и бортинженером, явно очень горд, но распоряжениям мистера Уэнрайта подчиняется безропотно, даже когда они задевают его самолюбие. Ведь это же неестественно, как-то не по-человечески. Даже я, не будучи помощником командира, порой готова сразиться с англичанином, а мистер Форстер, второе лицо на корабле, способный придираться ко мне по каждому поводу, никогда не возражает и с точностью следует всем указаниям своего командира. Мне такая терпимость непонятна. Или он, как некоторые служаки, всегда угодлив с начальством и груб с подчинёнными? Если бы не этот начальственный тон, который пробивается в его разговоре со мной и бортинженером, я бы, пожалуй, даже уважала его за умение подавлять спесь, но высокомерие с нами губит его в моих глазах.
Сергеева пугает меня своими странными высказываниями. Они давят на мою психику, заставляя предчувствовать всякие ужасы, и я опасаюсь новых встреч с ней. Я даже завтракать шла неохотно, с твёрдым намерением повернуть назад в спасительную рубку, если увижу её в столовой, но её там не было, и я торопливо и бездарно, думая лишь о ней, проглотила какую-то еду и вернулась на своё рабочее место. Там, в тишине, когда я быстро проделала всё, что мне положено было сделать, меня, наконец, осенила одна очень хорошая идея по использованию свободного времени, которого у меня имелось в избытке, но в чём открыто признаваться, занимаясь вещами, далёкими от работы, в этом обществе тружеников не хотелось. Я так до сих пор и не могу понять, зачем бортинженеру постоянно обходить свои владения. Не иначе, как ему тоже стыдно в свободное время заняться чем-то посторонним. Мистер Форстер усерден не в меру, но ему приходится посвящать несколько часов сну, так же, как и командиру. И вот, мучаясь от безделья, я решила воспользоваться стечением обстоятельств и поработать над ещё одной идеей по изменению режимов скоростей, но уже не на поворотах, а на взлёте, однако благодаря использованию поворотов. На своём корабле, где я хозяйка, у меня много других занятий, мешающих научной работе, а здесь для неё идеальные условия.
Я работала почти час, нащупывая конец нити, за который можно было бы ухватиться и начать раскручивать клубок цепляющихся друг за друга мелких соображений, которые потом и составят идею в целом.
— Мисс Павлова, чем вы занимаетесь? — осведомился первый штурман.
Я объяснила, рассчитывая, что ему как собрату по профессии будет интересно ожидавшееся новое решение старой проблемы, но ошиблась. Губы мистера Форстера крепко сжались, подбородок вздёрнулся вверх, лицо потемнело и весь его облик говорил о приступе гнева и раздражения.
Запомните, мисс, что вы зачислены в экипаж «Эдвенчера», чтобы работать, а не заниматься личными делами.
— Я уже сделала всё, что нужно, сэр, и мне абсолютно нечем заняться, — ответила я.
Первый штурман оглядел меня с властным высокомерием.
— Если вам абсолютно нечем заняться в полёте, то ничем не занимайтесь. Я запрещаю вам использовать компьютер в личных целях. К своим изысканиям вернётесь в более подходящее время, на своём корабле, если ваш командир это позволит.
Я человек очень спокойный, но непонятные запреты мистера Форстера меня взбесили. Никогда не слышала, чтобы штурману запрещалось пользоваться одним из компьютеров для разработки новых режимов полёта.
— Это ваш личный запрет, сэр, или это какие-то новые правила, о которых я не знаю?
И вот тут-то я случайно произнесла фразу, заставившую первого штурмана умолкнуть.
— Наверное, мне следует сначала спросить у командира, запрещает он такие работы или одобряет.
Мистер Форстер притих и, подумав, примирительно сказал:
— Конечно, я не могу запретить вам пользоваться компьютером, мисс, но хочу лишь напомнить, что прежде всего вам надо помнить о вашей непосредственной работе. Я не могу сказать, что вы плохой штурман, но вы очень невнимательны. Например, вчера, когда вы снимали показания с приборов, вы неправильно прочитали число. Надеюсь, что больше этого не повторится, но опасаюсь, как бы из-за ваших посторонних занятий не пострадало дело.
— Оно не пострадает, сэр, — заверила я его.
Теперь надо ожидать, что первый штурман при каждом удобном случае станет напоминать мне о вчерашней оговорке, но зато я выяснила, что он боится объяснений с командиром, когда чувствует себя неправым. Мне и самой надо было до этого додуматься, ясно ведь, что самолюбивому человеку очень трудно признавать свою ошибку, поэтому, чтобы не ставить себя в столь неприятное положение, умный гордец постарается сделать всё возможное, чтобы не доводить дело до сведения командира, способного не только отменить его приказ, но и заставить своего помощника извиниться. Если действовать умно, то можно здорово облегчить себе жизнь, используя слабость моего непосредственного начальника, или, по крайней мере, избежать незаслуженных и оскорбительных нападок. Но при этом необходимо соблюдать меру и не переусердствовать.
На всякий случай, во избежание всех возможных недоразумений, я спросила у мистера Уэнрайта, когда он пришёл, могу ли я воспользоваться компьютером для проверки новой теории взлётов. Краем глаза я убедилась, что спина первого штурмана напряглась. Очевидно, он ждал, что я на него нажалуюсь.
— Вашей собственной теории, мисс? — пожелал уточнить механизм.
— Да, сэр.
— Конечно, мисс Павлова.
Мне кажется, он был даже доволен, что у меня появился интерес к новой теории взлётов, а не к делам пассажиров.