— А куда бы он делся? Это ж даже не Курск, а какой-то «полу». Мне например непонятно, а на что немцы рассчитывали? До Мариуполя им дойти, это бред полный, ну а ближе смысла нет. Только танки мы у них повыбили, не хуже чем в нашей истории.
— Ну, Григорич, а что им еще оставалось? Немец, он все же вояка серьезный. В драке страшен, вот только воевать не умеет совсем. Когда надо не бой выиграть, а войну.
— А интересно, Серега, когда здесь День Победы будет? Думается мне, что в сорок четвертом. Так что не поспеет наша «ягодка» Берлин схиросимить.
— Ты что, Григорич, ох. л? Это же наше после войны будет, где мы тогда монумент поставим? И зачем нам радиоактивное заражение на территории дружественной ГДР? Гитлера мы и так поймаем и повесим.
— Если он сам прежде не отравится.
— И хрен с ним. В любом случае, жить ему осталось год-полтора. Поскольку нашу Победу не переживет, или очень ненадолго.
Инженер-капитан 1 ранга Сирый был доволен. Поскольку получил новые погоны, вместе с орденом Ленина — за то, что весь поход за ураном вся техника на «Воронеже» работала безупречно. А также за ценный вклад в работу научного коллектива, о чем сегодня утром был сделан подробный доклад Берии, как главному координатору и управляющему советским атомным проектом.
В общем-то докладывать было пока не о чем особенно. Да, совместными усилиями местных товарищей и «гостей из будущего» начали вырисовываться интересные перспективы. А уж от приза, приведенного «Воронежем», всеобщий восторг зашкалил за все мыслимые рамки. Но впереди была еще масса работы, фактически строительство совершенно новых отраслей промышленности и гигантский рывок в нескольких уже существующих. И все это никак невозможно было, даже располагая знаниями из будущего, сотворить, аки Господь Землю, за шесть дней. Так что весь доклад можно было уложить в строчку Маяковского, работа адова будет сделана, и делается уже. Но Берия явно был доволен, спрашивал лишь о возможности ускорить, обещав выделить и финансирование, и ресурсы, и людей. Что наводило на определенные размышления — неужели американцы успевают раньше?
А вот Елезаров был озабочен. За последние две недели он беседовал со Сталиным четыре раза, и на последнее встрече Вождь был задумчив, больше слушал, иногда задавал наводящие вопросы — но Елезаров знал, что Сталин никогда и ничего не забывает. На последней встрече присутствовал еще один, здоровый веселый мужик с белорусским говором, товарищ Пономаренко, как сказал Вождь, «теперь он будет вашим непосредственным начальником по части идеологии и пропаганды». Он полностью в курсе, знает историю вашего мира, прочел книги, смотрел фильмы, теперь хотел бы с вами, людьми оттуда, пообщаться вблизи. А так как он товарищ очень занятой, руководство партизанами тоже на нем пока, хоть скоро мы уже на границу выйдем — то примите его к себе на постой. И отнеситесь со всей серьезностью — вы в море уйдете, а товарищу Пономаренко с вашим материалом работать. И ошибки недопустимы, чтобы не повторилось того, что у вас.
Что ж, у Верховного Главнокомандующего в войну огромная масса дел, которые надо было как-то ухитриться вместить в не такие уж и долгие двадцать четыре часа — так уж устроено, что в сутках больше попросту нет. И правильная работа руководителя, не тянуть на себе весь воз, нельзя объять необъятное, а своевременно и грамотно озадачить подчиненных. Товарищ Пономаренко оказался нормальным мужиком, едва они вышли из кабинета, попросил именовать себя Петром Кондратичем. Мол, на самом-то деле он — Пантелеймон, но для русских бывает сложновато, а для «Кондратича» на первом разговоре все же рановато. Сначала они посидели и пообщались в кремлевском буфете — вопреки пропаганде, не было там никаких экзотических блюд. Ну хлеб, похожий на бородинский, только с изюмом, добротная ветчина, изрядно выигрывающая по вкусу у своих аналогов из будущего, ибо не содержала всякой ненатуральной дряни, вполне приятственный сырок и графинчик какой-то из домашних настоек, типа старой доброй «Беловежской» из будущего — словом, нормальный такой рацион человека, ударно трудящегося от рассвета до заката и метущего со стола все съедобное, не опускаясь до пошлого буржуазного дегустаторства. А затем разговор переместился в машину, большой американский «паккард», до удивления похожий на послевоенный наш Зис-110, сперва заехали в какое-то место, где Пономаренко, попросив всех подождать, через минуту вернулся с армейским вещмешком, как он сказал, «тревожный» запас на случай если куда пошлют, уж простите, солдатский «сидор» мне как-то привычнее чемодана.
— Однако! — подумал Елезаров — руководителя такого ранга могут в пять минут выдернуть, и ноги в руки, куда по делу надо, хоть в Вологду, хоть в Хабаровск? Попробовали бы так в мое время, хоть начальника главка! Держал всех в тонусе Иосиф Виссарионович — ясно, отчего на него, только помер, сразу начали с самого верха ведра грязи лить!
В гостинице, неприметном доме в Замоскворечье, для «воронежцев» был выделен, под особой охраной, весь верхний этаж, шесть номеров — их занимали Лазарев, Аня, Сирый, Елезаров, в один из двух свободных вселился Пономаренко. Сирый был на месте, а вот командир с Анечкой отсутствовали. Тут же появились бутерброды, чай, и кое-что покрепче, и разговор продолжился.
— Ну что ж, товарищи офицеры — ударное поглощение бутеров вовсе не мешало веселому белорусу в простеньком костюме вести диалог — это все, конечно, хорошо. Хоть что-то взамен всей той головной боли, которую вы, товарищи «гости», нам принесли.
— Поясните, Петр Кондратьич — заявил Сирый — мы принесли вам кучу информации о технологиях будущего. Об ошибках и тупиках — ваших, товарищи, ошибках, и тупиках, в которые вы зашли. Наконец, попросту о некоторых природных явлениях типа землетрясений — а ведь это позволит спасти многих людей.
— А кто спорит? — ответил Пономаренко — вы, товарищи, конечно, полезные. Но вместе с тем… вместе с тем вы — возможный источник заразы. Выходцы из будущего, в котором всех как будто чумная муха какая-нибудь покусала. А вдруг вреда от вас будет не меньше, чем пользы. А то и больше.
— Ну и какой же вред мы вам причинить-то можем? Сбежать с ноутбуком на Заокраинный Запад? Так ведь не сбежим. А кто побежит — того вы запросто схватите и повяжете.
— Да не в том дело, — как-то устало отмахнулся «истинный партиец». И сразу стало видно: мужик крепенько устал. Вся страна, откровенно говоря, крепенько устала пахать в круглосуточном режиме — и этот явно исключением не был. — Вот, к примеру, посмотрел я некоторые из ваших фильмов. Про ту же… как, бишь, ее там… «Интердевочку», ага. И ведь все в фильме вроде правильно показано. Ни одна здравомыслящая девочка себе ТАКОГО не захочет — проверено на допущенных. Да нет, не беспокойтесь — допущена была только Анечка, которая, вашими терминами выражаясь, сейчас секретарша у товарища Лазарева, — Петр-Пантелеймон шуточно закатил глаза. — Правильная девочка, ах какая правильная, эк не повезло мне пересечься с ней, пока я еще был ее начальником… Так вот — она, посмотревши фильм, только плевалась, возненавидевши и главную героиню, и ее подружек, и ту дуру-медсестренку, которая в конце концов тоже в «интердевочки» ушла. Но! — наставительно поднял палец бывший «главпартизан». — Но в в а ш е й, товарищ Пименов, стране показ фильма привел к тому, что «профессия» таких вот интердевочек стала весьма популярной. Как же — красивые машины, красивые меха… А уж в нашей, где полстраны теперь в землянках живет, или в общежитиях по два человека на пять квадратных метров — мало ли как ТАКОЙ фильм отзовется. Вы бы рискнули?
Знаю, что у вас уже как иммунитет. Но у нас-то… вот Ефремова вашего прочел, очень понравилось кстати, надо будет поближе посмотреть на человека, может он в нашем ведомстве больше пользы принесет, чем в своей палеонтологии. Или больше романов напишет, «Лезвие бритвы» его, по секрету скажу, возможно, очень скоро издадут, слегка доработав и чуть сократив, чтобы реалии вашего времени не вылезали. Но в другой его вещи, кажется в «Часе быка», говорилось, насколько опасными могут быть чужие культуры, идеи, философия. Причем то, что для одного народа в одно время и своих условиях благо — в другой стране, времени, окружении, смертельный яд. И нужна тут огромная осторожность, и тщательный анализ, что и как перенимать, увидев полезное. Поскольку из одинаковых предпосылок разные люди совсем разные выводы сделают, исходя из своего воспитания и жизненного опыта.
— Но ведь Вы сами говорили про Анечку!
— Анечка, мой дорогой друг из будущего, это отдельный разговор, — широко ухмыльнулся Пономаренко. — такие как она, это наш золотой фонд. Наше будущее. Наша надежда. Но увы, их мало. Зато предостаточно помнящих, что до революции Россия была первой по числу публичных домов в Европе. И далеко не все, знаете ли, там трудились за долю малую — хватало и «золотой молодежи», и дам высшего света, ищущих острых ощущений. Если им и их детям подкинуть такую замечательную тему — как бы у наших «Метрополя» и «Московской» снова не выстроились толпы этой гнуси, они и так, если между нами говоря, вполне еще существуют и здравствуют. Это такие, как Анечка, погибают на переднем крае. Да ведь и у вас она погибнуть должна была! А вот те, кто в тылу, и сами жить будут, и детей оставят. И будет в итоге, по вашему Льву Гумилеву, переход в фазу обскурации. Вот те же французы, в ту войну дрались отважно — а в эту, еще до начала, «лучше нас завоюют, чем снова Верден». Лучшие погибли, детей не оставив — и вот результат.
Собеседники помолчали, потом молча же, взаимно друг друга понявши, выпили, не чокаясь. За тех Анечек и Ванечек, что были «золотым фондом» СССР. За тех, кто погиб в бою за светлое будущее, надорвался на стройках, сгинул в партийных интригах. И за тех, кто, избежавши всего этого, дожил лет так до восьмидесяти с гаком и увидел крушение всего того, за что они сражались — и на войне, и в мирной жизни. За этих — тоже не чокаясь. Им-то, наверное, пришлось хуже всех остальных. Потому что они успели увидеть торжество мрази.
— Представляете, товарищ Елезаров, после просмотра этой дряни наша товарищ Смелкова этак сощурилась нехорошо и заметила: значит, не только враги нам мешают коммунизм строить — но всякие нехорошие женщины. Честное слово, боюсь теперь интересоваться статистикой смертности подобных дамочек в Архангельске. Хотя, — чуть задумался Пономаренко, — если вдруг выяснится, что она и в самом деле сгоряча двух-трех «интердевочек» покалечит, буду отмазывать со страшной силой. Во-первых, наш она человек, больше полусотни немцев положила. Во-вторых, что-то ваш адмирал мышей не ловит, внимания должного не проявляет — а девочка ах какая красивая, ах какая правильная. А ведь это огромное значение имеет, чтобы мы не только страну подняли и детям оставили лучшей, чем приняли — но и чтобы наши дети были лучше нас. Ведь гниль, что в вашем времени полезла, это никакие не «бывшие», а дети вроде бы достойных людей, наших людей. Но — недосмотрели.
— А как? — спросил Елезаров — если просто времени нет? «ребенок родителей своих не видел, но он о них знал. А если бы папе платили побольше, а маме работать поменьше, так не потребовалось бы государству денег в перевоспитание».
— Райкин? — спросил Пономаренко — слышал и его, в фонотеке вашей. И отношение сложное, лично у меня. С одной стороны, критика, это хорошо, на проблему указать. С другой, отсюда и пошло ведь «так жить нельзя», раскачали, и рухнуло. Тут правда определить сложно, у критикующего действительно душа болит за дело, или лишь кукарекнуть хочется, тявкнуть погромче, как моська на слона. А вот второе очень опасным может быть, если по капле, и гранит продолбит, а если капель много?
— А как отличить? — заметил Сирый — снова цензура, запрет? Так ведь пользы не будет, тут и своих оттолкнешь. Как того же Ефремова держали под запретом — в «Часе быка» усмотрели сходство, не буду говорить с чем.
— Глупо — сказал Пономаренко — тут работа нужна тонкая, как пинцетом, ну никак нельзя кувалдой с размаху. Каждый случай разбирать с тщанием и осторожностью. Ни в коем случае чтобы не было так — вот я сделал, и все довольны, а что я по этому поводу думаю, это нигде, никогда, никого не интересовало. Именно мысли надо отслеживать в обществе, и реагировать незамедлительно. Иначе очень дорогую цену можем заплатить. Люди в любом обществе, это самый ценный ресурс. Который капитализм использовать в полной мере не может в принципе — поскольку там главное, это прибыль кучки эксплуататоров, а все прочие, это рабсила, толпа, быдло. А представьте, когда на общую цель замотивированы все, принимают как свое личное дело? Ведь горы можно свернуть!
— Было у нас такое — вставил Сирый — в Китае при товарище Мао. Все дружно строем махали мотыгами, плавили железо в печке и били воробьев.
— Ну и глупо — ответил Пономаренко — замотивированы должны быть не только те, кто с лопатой или штыком наперевес, а прежде всего те, кто планы составляет и приказы отдает. Кто там сказал про армию львов во главе с бараном? И вдвойне обидно когда такие «львята», пассионарии, начинают работать против системы, просто потому, что не находят себя. Что очень наглядно было при проклятом царском режиме, а также в ваш развитый застой, правда в меньшей степени. Да и у нас под конец, вот прочел я Жигулина, «Черные камни», это в пятьдесят втором семнадцатилетние пацаны свою «молодую гвардию» создали, против товарища Сталина, считая его предавшим ленинские нормы. Пацанов тех кстати, на карандаш взяли, так что не забудут, когда время придет.
— И сразу в Магадан? — спросил Елезаров — не дожидаясь, пока совершат?
— Мы ж не звери. Зачем, если можно использовать во благо общества? И случай классический — пассионарии, ну не могут они смирно сидеть, обязательно что-то совершить надо! Это жизненно важно, чтобы общество могло энергию таких беспокойных в нужную сторону направить, на войне понятно, а в мирное время? Вот и выходят из таких Софьи Перовские или Че Гевары, которые ну никак лично не обижены, но жизни не пожалеют, чтобы что-то низвергнуть. Это если их делом по душе не занять, на общую пользу. Ведь и ваша «перестройка» еще и оттого, что в центре все уже застыло давно, слово-то какое, «застой», это на окраинах еще было, на излете, БАМ и всякие там учкудук три колодца, лэп-пятьсот и города в тайге. Так что жигулинских пацанов постараются заранее и ненавязчиво чем-нибудь занять, чтобы у них и мысли не возникло о собственной невостребованности.
— Их, ладно — заметил Сирый — а других? К каждому ведь персональную опеку не приставить?
— А вот это и будет наша работа — произнес Пономаренко — создать такой порядок, запущенный общественный механизм, чтобы пассионарии работали на общую цель. Конечно, тех, кто все же станет разрушителем, придется изымать, но это уже будет явный брак производственного процесса. Жалко ведь — сколько пользы мог бы принести каждый такой, себя не жалеющий, для общего блага? А поскольку таких в обществе, как Гумилев заметил, несколько процентов, то работа сильно облегчается. Таковы в общем, будут основные фронты — контроль настроений в обществе, появление новых идей, выявление распространителей, оценка «полезно-вредно», и соответственно, поддержать или совсем наоборот. Кстати для последнего варианта вовсе не обязательно истреблять носителей идеи. Ваш товарищ Смоленцев, с которым мы еще раньше общались, когда он на Волге моих диверсантов учил, показал — в борьбе каратэ совсем не нужно силу силой встречать, а надо малое добавочное усилие прибавить, чтобы вбок увело, где для тебя безопасно. И в нашем деле можно так же, чем мучеников делать, что идею, что человека, можно высмеять, скомпрометировать, исказить, да просто под таким углом взглянуть, что все плеваться будут. А цензурой заниматься придется, как же без нее, но опять же, тоньше работать. Ни в коей мере не делать, как поэт Твардовский напишет, что дураков, которых совсем уж использовать нигде нельзя, а в отставку сами не хотят, «их как водится, в цензуру, на повышенный оклад». И даже не запрещать, а критику навстречу подпустить, или свое на аналогичную тему, тот же принцип непрямого воздействия. Такие вот фронты намечаются, ну естественно, самое тесное взаимодействие и с госбезопасностью, и с органами внутренних дел, и с Госконтролем, и выход наверх с предложениями, что можно улучшить. Да, ну и конечно отношения между государством и церковью, между национальностями — в общем, все, что влияет на моральный климат нашего общества. И работать тонко, творчески, с огоньком, ни в коем случае не дубово. В идеале, если нас вообще не будут замечать, считая что все само идет так, как надо.
— Задачи! — заметил Елезаров — только не понял вот. Вы сказали, общественный механизм, а это какая-то Контора Глубокого Бурения выходит, еще одна. Если так, то отчего ее, родимую, не озадачить?
— Общественный механизм будет — заявил Пономаренко — ну нельзя все на одного Вождя вешать, что на самом верху, что пониже. А значит, он тоже может ошибаться, человек же а не бог. И значит должен быть предусмотрен механизм «обратной связи», как вы называете, чтобы можно было зарвавшегося одернуть, а то поступают уже сигналы из среднеазиатской республики, на небезызвестного вам объекта «кукуруза», вот на нем и опробуем. С другой стороны, критиканства быть не должно, критика должна быть конструктивной и ответственной. И нет у нас непогрешимых Вождей — что вы так смотрите, товарищ Елезаров, это мне сам товарищ Сталин сказал! — обязательно должна быть «защита от дурака» на самом верху. В то же время никакой всеобщей демократии быть не может, по той простой причине, что субпассионариев на пушечный выстрел нельзя подпускать к принятию каких-либо решений. Так что общественный механизм будет, и нам предстоит придумать его, запустить, отладить. И естественно, Контора, как вы выразились. Работающая, как я сказал, в тесной связке с органами, но их не дублирующая. Потому что, грубо говоря, они реагируют, когда что-то уже совершено, а у нас основной работой будет «на опережение», лишь по обнаружению тенденции, когда юридически говоря, виноватых еще нет. И целью будет, чтобы эти виноватые ими не стали вовсе — отказались от своих заблуждений, или же раскаялись, отреклись — карать лишь в самом последнем случае, упорствующих, когда никак нельзя иначе,
— Так это прямо инквизиция какая-то выходит — сказал Сирый — средневековье.
— Инквизиция? — поднял брови Пономаренко — а что, в этом что-то есть! Тем более, ее никогда не было на Руси, а значит нет и отрицательного смысла этого слова. Государственная инквизиция — тем более, что как я сказал, религия, секты и всякие там пророки, это тоже наши клиенты. Любое государство обязано бороться с инакомыслием, вопрос лишь, делать это грубо и топорно, проливая кровь и рождая мучеников, или тонко и ненавязчиво, привлекая несогласных на свою сторону. А что до средневековья, то вы ошибаетесь. Идеи и принципы, что я озвучил, взяты мной из книги «Психологическая война», издание ваших девяностых, судя по обложке и отсутствию штампа, находящейся в свободной продаже. И предисловием, где сказано, что предназначена «для широкого круга лиц, занятых политической деятельностью, конкурентной борьбой, рекламным бизнесом». Так что методы все — не наши, а ваши.
Пошел третий год войны. Два по календарю, а сколько по жизни?
И много лет спустя, вспоминая что-то у нас будут говорить, «это было до войны», или «после войны». Но ведь и сейчас мне кажется бесконечно далеким, весна сорок первого, второй курс универа, прогулки по набережной в белую ночь. С Аркашей Манюниным, гордостью нашего курса, будущим академиком и без всякого сомнения, светилом советской науки. В него были влюблены все наши девчонки, но так вышло, что он жил на Чкаловском, рядом со мной, и часто меня провожал. Хотя мы даже не целовались ни разу, только вели разговоры на всякие умные темы. И если бы не было войны… впрочем, кто знает, что было бы «если»?
И ведь я встретилась с Аркашей сейчас, в Москве. Он все такой же, сутулый, волосы всклокочены, те же круглые очечки, его из-за близорукости в армию не взяли, он проездом из эвакуации в Ленинград возвращался — столкнулись на улице, бывает такое не только в романах. Пять минут поговорили, и такое ощущение, он таким же мальчишкой остался, а я старше его лет на десять. Он умный, хороший — вот только теперь у нас не могло бы быть совсем ничего. Потому, что он в тылу, в эвакуации — а я в белорусских лесах с СВТ бегала, а до того в Минске должна была немцам улыбаться, чего изволите, герр?
Жизнь тогда казалась безоблачной, а будущее светлым, можно заниматься чистой наукой, и жить как все. А сейчас думаю, а может меня судьба жить оставила, а не погибнуть как в ином мире — затем, что другая война впереди? Нет, не та, которая там так и не случилась, с атомным апокалипсисом, а незаметная, за умы и души наших людей? Чтобы через полвека те девчонки мечтали выйти замуж за ученых и инженеров, а не за «деловых»?
Ну вот, компьютер загрузился. Ввожу пароль, выбираю и запускаю программу, которую лейтенант Мамаев специально для меня на Делфи написал. Как он мое умение назвал, продвинутый юзер? Пользоваться умею, чем показали, а вот самой что-то изменить не получается — Мамаев сказал, ты в редактор лезть и не пытайся, и в конфиг тоже, настройки собьешь. Ну и ладно, мне хватает…
Чем занимаюсь? В общем, тем же что в минском подполье, только наоборот. Там по крупицам информации надо было восстанавливать картину — ну а здесь подсовывать искаженную вражеским шпионам. И если тот американский клоун здесь один, и до сих пор в госпитале валяется, Ленка его подкармливает, Женечкой называет, а попутно впаривает дезу, в виде сплетен и слухов, то британцев несколько десятков, копают не так нагло, но упорно, по капле, по зернышку, собирают те же слухи, а после кто-то наверное пытается свести все вместе, как вазу из осколков склеить, полностью не получится, но хоть форму представить. И делают это они в основном через наших девчонок, кто-то по дурости бескорыстно, «ай лайв ю», а кто-то за барахло, и если первых я еще понять могу, то вторых, предтеч будущих «интердевочек» придавим после без всякой жалости, все они вот здесь сидят, на карандаше. Вернее, в компьютере — учил меня дядя Саша схемы чертить, кружок с именем, и стрелки, кто с кем связан, в каком отношении, какая информация по какой цепочке идет, так много ли на бумаге поместится, а на компьютере без ограничений, очень легко отследить, чужая информация откуда впервые пошла, а своя чтобы из разных источников друг другу не противоречила, а вроде бы и подтверждала. Хотя как дядя Саша повторял, «это им надо осколки непротиворечиво складывать, пусть у них голова о том болит». Ну и если что-то правдивое утечет, то утонет в этом море дезы, как в дымовой завесе. Я не знаю, как бы у меня получалось в Минске работать, если бы в гестапо кто-то этим целенаправленно занимался, да еще с компьютером. Помню у Якова Исидоровича Перельмана была картотека, такая хитрая система из карточек с отверстиями и спиц, которая позволяла мгновенно извлекать из ящика нужное по ключевым признакам, так в компьютере это делается запросто, лишь задать отбор и кнопку нажать.
Наши Николаев освободили, и Одессу. И в Белоруссии наступление, скоро ли Минск возьмут? Год еще, и кончится эта война, какая жизнь дальше будет? И чего этим «союзникам» надо, не могут в мире жить? Даже сейчас, не только слухи собирают, но и распространяют свои, вредоносные, например что Архангельск и земли вокруг будут после сданы англичанам в концессию, в уплату за ленд-лиз? Вот победим, и придется к новой войне готовиться — или такими сильными стать, чтобы никто напасть не решился? На завод пленных французов прислали, так их с немцами в одну бригаду ставить нельзя, до драки доходит. За то, что оказывается, во Франции Виши до недавнего времени жить было и веселее, и сытнее, чем в Германии — что раньше на армию тратилось, теперь на развлечения и роскошь. Хорош же праздник, под чужим сапогом! А Михаил Петрович говорил что-то, один поход К-25 по деньгам, это как все население СССР твердокопченой колбасой три дня кормить, ну а построить такой корабль, так вообще — и пусть, без колбасы проживем, зато никогда не будет так, как в сорок первом!
Хотя жизнь довоенная сейчас как сладкий сон вспоминается. Вот отчего мне «Сердца четырех» так понравились, даже больше чем фильмы с Орловой? Год выпуска, лето сорок первого, как раз перед — а на экраны вышла лишь сейчас. Нельзя жить все время как в бою, не выдержать. Как мы с Михаил Петровичем тогда от дождя бежали! Вот серьезный человек, адмирал — а так нравится мне, в нем что-то совсем мальчишеское разбудить! Гроза, ветер, молния сверкнула, а мне хорошо так, и он улыбается, смотрим друг на друга, с меня шляпу сорвало, и даже бежать за ней не захотелось, затем дождь пошел, я зонтик открыла, его сразу ветром вывернуло, пришлось в какой-то беседке спрятаться, вокруг ливень стеной, а мы по-прежнему за руки держимся, и целоваться хочется, вот отчего не решилась, дура? А после дождь кончился, летние грозы долгими не бывают.
Вот повезло мне с родителями, что папа с мамой и друг друга любили по-настоящему, и меня тоже. Оттого жду я что буду для кого-то самой-самой, единственной и лучшей, и он для меня тоже — и на меньшее не согласна! Ну а те, кто сошлись-разбежались, это просто люди несчастные, кому не повезло свою половинку встретить. Или кто не любя живут вместе, как жизнью не своей. А вот как мои папа с мамой… за что их убили, фашисты проклятые? Надеюсь что и от меня полсотни фрау овдовели и столько же киндеров осиротели, а хоть бы и вдесятеро больше, они родителей моих не стоят! Чтобы не было в этой истории, в отличие от той, живых фашистов, а любой, кто высунулся бы, «ветеран СС», заранее писал бы завещание. Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается — ну может, и я с этим соглашусь, когда наши Берлин возьмут. Мы после по улице шли, я Михаил Петровичу про Белоруссию рассказывала, он до моего плеча дотронулся, я сначала не поняла. Да нет, не болит, у СВТ отдача слабее, чем у мосинки, бой правда хуже, но за триста-четыреста метров в голову попадаю уверенно. Слышала, что даже у мужиков бывает отходняк, после первого убитого, а у меня не было, наверное потому, что в Минске я на фашистов вблизи насмотрелась, не люди они для меня. Найти бы так же тех, кто виноват, что там все рухнуло через пятьдесят лет, и здесь может, если мы ничего не изменим?
Разговор вспоминаю, еще давно, когда на К-25 книги привезли для библиотеки, взамен тех что «из будущего», которые сейчас в Москве изучают. Одна классика, старье — да нет, товарищи офицеры, читать надо уметь, вопросы-то те же остались, по правде жизни. Товарищ Сирый сказал, вот возьмем первую попавшуюся, что это — Тургенев, «Накануне»? Был бы я гениальным режиссером в далеком и непрекрасном будущем, экранизовал бы, отбросив антураж девятнадцатого века, и перенеся действие в эпоху позднего застоя. Отец Елены, какой-нибудь начальник средневысшего звена, парт или хозноменклатура. Шубин с Берсеневым, обычные совслужащие, кто на работу с девяти до шести. Зоя, обычная студентка, мечтающая чтобы замуж, дом, дети. Курнатовский, это молодой перспективный второй секретарь, обещающий со временем стать Первым. Инсаров, это какой-нибудь пламенный и твердокаменный революционер из Латинской Америки, слышишь чеканный шаг, это идут барбудос — временно учится в Союзе, но мечтает вернуться и сбросить какого-то диктатора или хунту. Ну а Елена просто опоздала родиться, в войну была бы еще одной Ульяной Громовой или Любовью Шевцовой, ну а в позднем Союзе куда податься пассионарной натуре? И вот они встречаются, и в отличие от всяких там лайв стори, только увидели друг друга и ах! — там, если помните, она сначала цель полюбила, «эти слова даже выговорить страшно, так велики», а уже после человека. Ну а дальше все по сюжету, и ведь никто не сказал бы, а при чем тут Тургенев, ну что, вышел бы из меня микита нахалков? Или вот его же «Отцы и дети» возьмем — нет, тут пожалуй уже время перестройки, а не застоя, тогда как раз такие типажи полезли. А слабо взять так же любой роман, и на иное время повернуть?
А я тот роман Тургенева тоже хорошо помню, как там героиня в конце говорит, а что мне делать в России? И по жизни, если то восстание, 1853 год, турки подавили со страшной жестокостью, не написал Тургенев, как Елена погибла, попавшись озверевшим янычарам — это мне в лесу страшно не было, пока СВТ со мной, и гранаты, убить меня могли бы, но вот поймать, нет! Так каким же болотом должна быть та Россия, чтобы тихой и спокойной жизни там предпочесть такое? И если так, то что же было в «застой»?
Как сделать, чтобы этого не было? Чтобы такие люди не бежали куда-то, а искали свою цель здесь? Ведь если нам удастся этого добиться — это и будет наша главная Победа. Тогда нас не остановит уже никто и ничто.
А после Михаил Петрович афишу увидел, и удивился. «Синие кони на красной траве», название странное какое? Тоже, из будущих времен? Все же много там и хорошего было, сколько я тех книг прочла, фильмов просмотрела, песен прослушала? И ведь кое-что стало уже частью этого времени, или станет скоро — товарищ Пономаренко сказал под большим секретом, что теория «пассионарности» самому товарищу Сталину очень понравилась, так что он приказал Льва Гумилева, разыскать и доставить в Москву, и создать условия. И добавил, хитро прищурясь, только теперь неизвестно кто главным автором будет, может даже сам товарищ Сталин, а Гумилеву лишь развить и материалом наполнить, на примере той же Великой Степи, ну а если степняки нам действительно ближе, чем Европа, а Чингис-хан был никакой не монгол, а тюрок, казах, то есть представитель одного из советских народов, история этого не знает пока, так поищем, найдем!