Бог любит людей такими,
какими они должны быть,
а черт — такими, какими они есть.
— Какой-то господин хочет тебя видеть — сказала Зелла, тихо войдя в кабинет — ты примешь его, милый?
Леон Штрих нехотя оторвался от рукописи. Работа над романом близилась к завершению, но никак не удавалось найти последние слова, завершающим аккордом утверждающие основную мысль. Человек, вошедший вслед за его женой, был ему решительно не знаком, и Штрих поморщился, видя в госте лишь досадную помеху незавершенному делу.
— С кем имею честь… — произнес он обычную фразу — и чем могу служить?
Положив на стол мужа газету, два письма и нож для разрезания конвертов, поставив рядом чай и вазу с печеньем, Зелла так же тихо вышла. Незнакомец без приглашения отодвинул кресло и уселся напротив. Леон промолчал, хотя подобная бесцеремонность пришлась ему не по вкусу.
— Я — товарищ Даир — нарушил молчание гость — а как обращаться к вам, господин Штрих или товарищ Второй?
Леон побледнел. Уже девять месяцев никто не называл его так, и Штрих надеялся, что этого никогда больше и не будет. Товарищ Второй когда-то был молодым идеалистом, мечтающим поставить мир с ног на голову во имя всеобщей справедливости, Леон Штрих же сегодня являлся преуспевающим журналистом, любимым и любящим мужем красивой и нежной жены, заботливым отцом двоих замечательных детей, сына и дочки; скоро он станет еще и автором почти уже законченного романа. Но господин Штрих не мог забыть, как исчез товарищ Второй, и какой страшной ценой было за это заплачено.
— Товарища Второго больше нет — глухо ответил Штрих — каждый человек имеет право поступать согласно своим убеждениям. Я порвал с Организацией из-за несогласия с ее методами, открыто о том заявив, и потому требую оставить меня в покое. Честь имею!
И он встал, давая понять, что аудиенция закончена. Посетитель однако не двинулся с места.
— Имеете ли вы честь? — сказал он, сверля хозяина взглядом — в прошлом году на пароходе "Зора" в Зурбаган тайно должен был прибыть груз литературы, однако полиция была кем-то предупреждена. Господин Штрих, это вы выдали груз "Зоры"?
Леону показалось, что земля разверзается у него под ногами. Веря, что никто, кроме двоих, не знает о его предательстве, он ждал от своих бывших товарищей упреков в дезертирстве, обывательщине, моральном падении — но не в том, что он вынужден был совершить. Долго еще после того страшного дня он просыпался в кошмаре, видя милые, дорогие, единственные на свете лица жены и детей, застланные стеной огня. И успокаивал себя тем, что никакие великие идеи не стоят жизней невинных.
— На каком основании вы обвиняете меня? — воскликнул он, сумев взять себя в руки — спросите у товарища Третьего; как известно, многие привлеченные им "товарищи" суть воры, грабители и бандиты, идущие с нами за долю от "эксов". Вы верите в их идейность? Да любой из них, попавшись, выложил бы полиции все, что знал, или просто мог проболтаться в трактире!
— Из всех, знавших о "Зоре", после разгрома уцелело пятеро — резко ответил гость, от которого не укрылось замешательство хозяина — Первый и Третий вне подозрений, в себе я уверен, и у меня есть причины абсолютно доверять четвертому человеку. Здесь не крючкотворный суд присяжных: мне достаточно моего убеждения, что предательство — дело ваших рук!
С этими словами он вынул револьвер.
— Не старайтесь оправдаться — бросил он, видя, что Леон пытается возразить — или вы немедленно признаетесь, или по счету "три" я застрелю вас, как собаку! Раз!
— Вы совершаете ужасную ошибку! — выкрикнул Штрих? вопиющую несправедливость!
— Сегодня состоится революционный суд, где невиновного человека признают провокатором и приговорят к смерти — ответил Даир — если это справедливость, тогда нам не о чем говорить. Два!
— Да, я это совершил! — признался Штрих, поняв, что сейчас раздастся выстрел — но у меня не было выбора. Мне сообщили, что в доме, где были моя жена и дети, случился пожар, и я должен спешить, если хочу застать ее в больнице еще живой. Я бросился в Зурбаган, не помня себя — но все оказалось провокацией, и меня схватили прямо на вокзале. В полиции сказали, что если я буду молчать, следующей ночью дом вместе с моей семьей сгорит на самом деле; если же я дам показания, меня тотчас отпустят, сохранив мой арест в тайне. У меня не было выбора.
Гость опустил револьвер. Немного помолчав, он ответил:
— Я воевал. Враг не раз брал заложников; что было бы, если бы мы уступали? Погибшие взывают к отмщению и более яростной и непримиримой борьбе, капитуляция даже единожды побуждает врага поступать так и в будущем. И было правильно, что в итоге решили никогда не уступать, считая, что кто попал в руки врага — тот уже мертв, и не должен тянуть за собой живых. Если то, что вы сказали, правда, то ваш поступок можно понять — но не оправдать! У вас был выбор — стать предателем, или погибнуть человеком.
— Сейчас нет войны! — возмутился Штрих — посмотрите в окно; вы не увидите там врага, окопы, кровь и грязь! А моя жена и дети — не солдаты!
Был конец мая, особенно приятный в Зурбагане, когда еще нет ослепляющего солнца и изнурительной жары. В открытое окно с улицы доносились музыка, звонки трамваев, шум веселой нарядной толпы, заполнившей тенистые бульвары; пахло цветами и зеленью.
— Для вас может быть, там и нет войны, господин Штрих — резко ответил Даир, выделяя последнее слово — но меня среди такой же веселящейся толпы на столичной улице однажды схватили и, выбив на допросе зубы, равнодушно поставили метку в графе "не сознавшиеся" и проштамповали восемь лет каторги; я бежал с этапа. Здесь же, в этом беззаботном южном городе с музыкой и танцами на площадях, наши товарищи просто исчезают без всякого следа и суда; против нас ведется самая жестокая и беспощадная война без всяких правил! Пусть вас не обманывает эта внешняя идиллия: мы — сражающееся подполье на территории безжалостного врага!
— Но моя жена и дети не давали клятвы! — воскликнул Штрих — они даже ничего не знали! Я не мог отдать их на смерть вместо себя!
— Поэтому вы выдали других, которые тоже очень хотели жить: трое наших пытались отстреливаться, их убили — зло сказал Даир — ухватив конец нити, полиция размотала весь клубок; взяли еще многих. Теперь их бьют и пытают так, что уже двое наших товарищей, не выдержав, лишились рассудка, и сейчас находятся в сумасшедшем доме, не похожие на людей!
Штрих содрогнулся, вспомнив сказанное ему тогда на допросе. Мы гуманные люди, и никого не убиваем без суда — но после некоторых процедур вы до конца своих дней не выйдете из лечебницы, став куклой без разума и воли, пускающей слюни и ходящей под себя. Значит, слова эти были правдой.
— Я не хотел этого — только произнес он — я рассказал лишь про груз литературы. Никакие бумажки, которые можно снова отпечатать, не могут стоить жизни невинных людей!
— Вы не знали, с какой жаждой рабочие ждут нашей газеты? — со злостью спросил Даир — попробуйте сказать им, что это лишь бумажка; для них это слово правды, за чтение которого их избивают полиция и хозяйские наймиты, а они шлют нам гроши, отрывая от своей скудной платы и обеда своих голодных детей! Вы, возмущаясь "эксами", не заметили или не захотели заметить этих денег, омытых слезами, потом и кровью — сколько их, а также труда, времени и риска наших товарищей ушло на издание тиража, попавшего в лапы полиции, и устройство маршрута, теперь потерянного. Теперь рабочие будут ждать нашего слова, ИХ слова, напрасно — пока мы не наладим новый маршрут.
Штрих молчал. Закончив свою отповедь, Даир, посмотрел на часы и сурово сказал:
— У меня больше нет времени с вами спорить. Вы пойдете со мной, чтобы предстать перед судом товарищей и ответить за то, что совершили. Помните, что при малейшей вашей попытке бежать или поднять тревогу я выстрелю без промедления.
Его взгляд подтверждал твердость этих слов. А дуло револьвера в его руке смотрело немигающим черным глазом. Штрих вспомнил, как сам он когда-то так же смотрел в нацеленный ствол пистолета в своей собственной руке, когда после того предательства ему не хотелось жить. И лишь слова жены удержали его тогда — милый, если с тобой что-то случится, ты и меня этим убьешь!
— Провокаторов убивают — подумал он — но пусть я трижды виновен: не смертью своей я должен это искупить, а счастьем любимой женщины и детей; ради них я должен жить, чего бы это ни стоило!
Решив так, он вдруг ясно понял, что ему надлежит делать.
— Я думаю, что Первому, или кто там у вас будет, захочется взглянуть на очень любопытные бумаги — сказал он, больше всего боясь, что его выдаст изменившийся тон — в организации есть настоящий шпион, полицейский агент. Посылая мне фальшивый вызов, полиция уже знала, с кем имеет дело; впрочем, разговоры о провокаторе были еще причиной моего отъезда за границу за год до того. И кажется, я знаю, кто это. Если я назову имя — согласится ли Организация оставить меня в покое?
— Торг неуместен там, где должно следовать долгу! — возразил Даир — суд учтет и это. Давайте бумаги сюда!
Леон боялся, что незваный гость будет стоять за его спиной с револьвером наготове. Но за дверью кабинета как показалось, послышался какой-то шорох, похожий на шаги, и Даир остался на месте, спрятав оружие в карман. Это было его ошибкой: тот самый пистолет сейчас лежал поверх книг на верхней полке, действительно прикрытый сверху какими-то бумагами. Раньше он хранился в ящике письменного стола, но Зелла, опасаясь за добравшихся до оружия детей, настояла переложить его в недоступное им высокое место. Пистолет словно сам скользнул в ладонь — и Леон резко повернулся, держа оружие в вытянутой на уровне глаз руке.
— Не двигайтесь! — крикнул он — поднимите руки! Вы просто убийца, ворвавшийся в чужой дом! Что бы вы сделали, войди сейчас моя жена и дети — убили бы и их, боясь оставить свидетелей, могущих вас выдать, как убивали при "эксах" ни в чем ни повинных прохожих? Вы не живете, а умираете, или готовитесь умирать, я же хочу жить, любить свою жену, растить детей, и никто не может поставить это мне в вину!
Он старался разжечь в себе ненависть к сидящему напротив человеку. Без этого он не мог заставить себя нажать на спуск, отчего и не выстрелил первым, без всякого предупреждения, хотя разум и говорил ему, что это было бы самым верным.
— Медленно и осторожно достаньте револьвер и положите на стол стволом к себе — приказал он гостю — при первом же резком движении я стреляю!
Даир подчинился, не показывая однако ни малейшего страха. Штрих левой рукой взял чужое оружие, и даже его опыта и знаний насквозь штатского человека хватило понять, что револьвер не был заряжен.
— Мы не убийцы! — сказал Даир — я лишь хотел заставить вас идти на суд, а не стрелять с порога; я боялся, что не сдержусь. Мы хотим переделать сами основы этого мира, а не укреплять их, утверждая свою жизнь по его законам — поэтому сейчас мы разрушители, расчищающие место, хотя бы при этом утрачивалась и то, о чем стоило бы пожалеть. Война не бывает бескровной: пусть те, кто не может сам по слабости или несознанию встать в наши ряды, поймут и простят нам лишнюю кровь, считая ее своим вкладом. Мы имеем право не жалеть никого, потому что ради грядущей победы не щадим и себя. После нее мы вспомним о добре и справедливости — сейчас же нам нужно другое.
— Забыв об этом, вы перестанете быть людьми — ответил Леон — ради чего вы идете на смерть, не "против", а "за"? Знаете ли вы, что такое простое человеческое счастье и любовь? Я был столь счастлив с Зеллой, что, не веря в бога, спрашивал его — за что мне такое? Она — идеал, о котором может мечтать любой человек: красивая, умная, добрая, учит наших детей всему, что умеет сама: языкам, рисованию, пению, музыке и гимнастике. Это она настояла назвать нашего сына Леоном, а я дал дочке ее имя; маленькая Зелла очень похожа на маму, а жена говорит, что маленький Леон похож на меня. Он научился читать в четыре года, а дочка уже хорошо танцует и играет на фортепьяно; все говорят, что у ребенка есть талант. Мы окружали друг друга такой заботой, словно угадывали мысли; мы принимали радости и печали любого из нас, как свои.
— Мы знаем иное, подлинное счастье: творить историю и знать, что через много лет наши потомки будут воспевать наши дела и завидовать нам — бросил Даир — а настоящая любовь — идти вместе по этому пути, рука об руку, а не прозябать в обывательском уюте! Как куют железо, превращая его в прочную блестящую сталь ударами молота и обжигающим огнем, так и истинная любовь должна быть не слезливо-мягкотелой, а требовательной, беспощадной и нетерпимой! Среди нас было двое; они любили друг друга так обжигающе ярко, как никто другой — любили за непримиримость и готовность отдать все ради борьбы, а не за заботу друг о друге!
— Зачем вы говорите это мне? — крикнул Штрих — оставьте мне самому решать, как любить! Пусть мое счастье маленькое и обывательское — но оно мое, и я не отдам его никому! Я люблю своих жену и детей так, что они стали частью моей души — что может быть человечнее этого? Вы властны приказывать поступать так или иначе, но не вам решать, что должно быть свято и дорого — пусть хоть это останется личным!
— Мы — авангард человечества, потому что живем мечтами и душой в светлом будущем, а не в презренном настоящем, и готовы принять мир лишь таким, каким должен быть, а не таким, каким он пока есть — непреклонно возразил Даир — и не по приказу свыше, а по своему убеждению мы должны быть беспощадны и требовательны сами к себе, имея тело и душу из закаленной стали. Для обывателя частная жизнь — его личное дело, мы же про все должны думать, пойдет ли это на пользу или во вред делу общему. И может это звучит жестоко, но сейчас нам нельзя привязываться душой к чему бы то ни было, даже к семье — иначе этим воспользуется враг, и ваш случай лучший тому пример. Или же вы должны были заранее сделать выбор, наподобие того, как капитан, беря на палубу лишний груз, заранее знает, что без сомнения выбросит его за борт, попав в бурю. Когда у одной из наших товарищей родился ребенок, она отнесла его в воспитательный дом, хотя очень любила его — но не могла поступить иначе.
— Вы цитируете мою собственную статью! — усмехнулся Леон — я писал эти слова про авангард в самом начале пути, выброшенный из жизни, растерянный и голодный. Но зачем вы говорите лозунгами сейчас и со мной — ведь мы не на митинге и не в кружке среди пролетариев? Я действительно верил тогда, что счастья можно добиться, лишь перевернув весь сложившийся порядок — но моя жена и замечательные дети заставили меня поверить, что жить в настоящем тоже очень неплохо!
Взгляд Леона скользнул по картинке, приколотой на стене. Четыре забавных человечка, нарисованные детской рукой — чтобы можно было разобрать, кто есть кто, крупными угловатыми буквами было подписано — папа, мама, братик, я.