— Грехи? Ты чего, Сиг, рехнулся?
— Я — Сигорд, а не Сиг. Может быть, и рехнулся, но пока не отмолю — буду грузовым ишаком работать. Это я сам на себя такие вериги навесил и обойдусь без чужих советов, понял?
— Ладно, не кипятись, каждый по-своему с ума сходит. Гони три талера, а довесок — тебе: за меня помолись, не забудь.
— Хорошо, помолюсь на весь довесок, если не забуду.
— Удачной молитвы!
Сигорд не только забывал отмаливать чужие грехи, он и свои-то «вериги» выдумал, чтобы считали чудиком и вопросами не доставали...
Нет, ради двух-трех талеров он не стал бы надрываться, конечно, в день ему очищалось двенадцать-пятнадцать, а в последние три дня выходило по двадцать пять.
Сегодня был четверг, а в понедельник Сигорд добился результата и сам ошалел от заслуженной удачи — получилось!..
Сигорд, сколько знал себя, был исключительно злопамятен: семейные, служебные, студенческие, школьные даже обиды — жили в его сердце, угасали, бледнели, конечно, за давностью лет, но — жили, помнились, переживались из раза в раз, из года в год...
С тех пор, как он опустился и сбомжевался, обиды от людей и обстоятельств уже стали привычным делом, каждодневным, и память, побитая алкоголем, не могла содержать их отдельно, а беспорядочно собирала в один большой серый мешок, в общую непреходящую обиду на человечество. Все мечты его вращались вокруг бесперебойного доступа к пойлу с градусами, к долгожданному и жестокому торжеству над обидчиками, теми, кто его унижал, выгонял, бил все эти годы...
В последний месяц мечты о мести стали не такими навязчивыми, а мысли о выпивке он отгонял сразу же, до того, как они оформлялись в слова и образы... Но зато вернулась злопамятность: всю собранную массу, свою и чужую, он намеренно взялся сдавать только Кечу, игнорируя Мирона, и эта избирательность не осталась незамеченной:
— Ты чё, чувак, мне-то почему не несешь?
— Как это? Видишь же, принес.
— Это потому что я его подменяю, а его до послезавтра не будет. Чё, думаешь я дурак?
— Этого я не думаю. Ты отнюдь не дурак. — Сигорд врал смело, не боясь разоблачений, но комплименты отпускал, словно бы огрызаясь.
— Ну так а что тогда? Что, у Кечу медом намазано?
— Да нет. Не медом, и гири у вас одни и те же.
— Чё? При чем гири? Чё несешь?
— Все, молчу. Пока. Счастливо оставаться
— Погоди. Нет, ты объясни: почему ты ему сдаешь, а не мне. Что я тебе, на хвост наступил?
— Нет, все нормально. Однако он к прейскуранту чуть строже относится, чем ты.
— Какому... А, вот ты о чем. Помню, помню наш разговор... Ну, ладно, топай себе, сдавай кому хочешь. Только... — Сигорд остановился и замер расчетливо. Потом обернулся. Так совпало в этот день, что он вспомнил о своем внешнем виде и побрился. Мало того, и зеленую рубашку выстирал, так что она была, конечно, мятая, линялая, но явно чистая. Вид у него был по-прежнему бомжачий, а все же он уже отличался от своих товарищей по классовой прослойке.
— Что — только, Мирон? Не будешь принимать от меня? — Сигорду невыносимо захотелось улыбнуться, замять впечатление от резко взятого тона, задобрить недовольного приемщика... Каким чудом он удержался?..
Мирон разинул рот уперся взглядом на взгляд — и вильнул ими!
— Я так не говорил.
— Тогда — что «только»?
— Чего?
— Ты сказал: «сдавай, кому хочешь, только...»?
— Да, я так сказал? Не обратил внимания. Нет, сдавай, кому хочешь. Если мне будешь сдавать — знай: со мной без проблем, уж я-то — Мирон намекающе нажал голосом — всегда честно вешаю, грамм в грамм.
— Возможно, не спорю. Хотя и у тебя, как я обратил внимания, случаются погрешности.
— У меня???
— У тебя. Но случайность — она и есть случайность. Мой товар — хорошего качества?
— Нормального.
— Мусор, подкладки для весу, неаккуратная упаковка?
— Нормального, я же уже сказал. — Мирон все никак не мог переключиться на иной, более равноправный уровень разговора со странным этим ханыгой, однако и того факта, что ханыга приносит очень много, когда приносит, причем почти все — не ему, а сменщику, отрицать не мог: товар был весьма кондиционный, словно бы перед сдачей его перебирали и сортировали (Так оно и было, Сигорд, на этапе подготовки, не стеснялся в усилиях).
— Тогда признай очевидное и приглядись к прейскуранту.
— Зачем это?
— Чтобы у меня был интерес сдавать именно тебе.
— Шагай... — И вслед уже — Я подумаю.
На послезавтра, это было как раз в понедельник, Сигорд приволок в два приема двойную против обычного порцию и приступил уже к Кечу:
— Слушай, Кечу, фигня получается.
— На то и фигня. Что такое? — Кечуа был тоже дородным мужичком, основательным, солидным, но низеньким и очень подвижным: раз, раз, два-с, три-с — все взвешено, уложено, укрыто — как с моторчиком. Как при этом он умудрялся сохранять солидность? — удивительно.
— Мирон считает, что мой товар вот по этой строке должен идти, — Сигорд отчеркнул еще раз по тому же месту ценника, что и в первую сдачу.
— Пусть считает.
— Вот и я говорю: пусть считает. Поверь, мне с тобой проще дело было иметь. С тобой спокойнее.
— Ну так, а что тогда? Что за прощания с соплями?
— Он больше готов платить.
— Да хрен бы с ним, дураком деревянным! А я что — из своего кармана должен тебя надбавками кормить?
— Из своего не должен, а мое — это мое, как я его понимаю.