1.
Объявить по Центру готовность № 1 в связи с вхождением операции «Рефаим» в завершающую стадию. Увольнения отменить, офицерам быть при оружии. (Отв. — ген.-полковник Погремухин О.С.)
2.
«Племянника» переселить на режимный этаж, вблизи 17-й спецкомнаты. Наблюдение осуществлять круглосуточно. (Отв. — полк. Ухов, мл. лейтенант Лайма Д.)
3.
(О субботнике по уборке снега на прилежащей территории и работах по благоустройству Центра в связи с началом операции «Рефаим»)
...в случае неявки без уважительных причин — гауптвахта, лишение премиальных и передача дела в Суд чести со всеми вытекающими...
4.
(О поощрениях и наградах)
Снегатырев
* * *
— ...Нашлась, представляешь, Леденцов, нашлась, друг ты мой сердечный! Та самая, фиолетовенькая, двадцать два дробь сорок восемь — «сэ»! И знаешь ты, где нашлась? У Панасёнкова! Он же, жмот, за любую канцелярскую мелочь удавится! Увидел у меня на столе эту, фиолетовенькую — по-быстрому бумаженции из нее в старую, коричневую переложил (там они все и были, я позже нашел), а эту, гнида, к себе заныкал! Уже после «губы» я к нему в кабинет заглядываю; не иначе, Бог меня просветлил: гляжу — она, родимая! Вот же зараза какая, чуть не подвел под монастырь!.. Ну, ничего, я ее — тем же манером, по-тихому. Пусть-ка теперь сам поищет, сукин сын!.. Нет, Леденцов, ты думай что хочешь, а я тебе скажу — это сам Господь мне помог, точно тебе говорю!.. Ладно... Завтра-то у нас готовность «номер раз» (читал приказ, наверно?), да еще снегоуборка (это после холодного карцера — не хошь?); а нынче, пожалуй, за такое дело можно и по пивку... Я ставлю, не беспокойсь. А насчет сосисок — ты уж меня, Леденцов, друг ситный, извини-уволь: не могу, пост соблюдаю, зарок дал. Вот по этому по самому случаю. Разве только килечек в томате — это вроде, говорят, можно, допускается... Эй, Лаймочка, присоединишься?.. Всё, всё! Понял! Вопросов больше не имею.
Шестая глава
ВХОЖДЕНИЕ. ГЮНТЕР. «VIVAS VOCO» [«Зову живых!» (лат.)]
1
Нет глади, которая осталась бы без выбоин.
Из китайской «Книги Перемен»
По заснеженному двору солнечным утром мы в сопровождении однорукого ветерана перебирались из маршальского особняка в белую громадину Центра. Во дворе офицеры в чинах от лейтенантского до подполковничьего размахивали лопатами, убирая сугробы. Сколько я не возражал, мой чемодан нес однорукий, доверив мне только завернутый в газету пухлый сверток с «мемуаром». Позади в распахнутой шубке, с одним ридикюльчиком в руках, в туфельках на «шпильках», Лайма довольно ловко перепрыгивала через сугробы. При виде нас офицеры на несколько минут прервали работу и смотрели на наше шествие как на некое диво. Причем, что самое странное, пялились не столько на Лайму (это было бы более чем объяснимо), а на меня, и, проходя мимо какого-то капитана, я услышал, как он украдкой бросил своему напарнику-лейтенанту: «Племянник...» И еще одно слово, совершенно загадочное, прозвучало неподалеку: «Рефаим...»
Все это началось, едва забрезжило утро. Лайма, только встав, еще прихорашивалась перед зеркалом, а я вчитывался в последнюю страницу «мемуара», написанную накануне (редкостная получилась дребедень), когда на пороге моей каморки возник одноногий Касьяныч и, браво клацнув о пол своей деревяшкой, с небывалой досель почтительностью пробасил:
— С переводом вас, товарищ старший матрос!
Лайма подскочила, не дав мне ничего сообразить:
— В Центр?! — выдохнула она.
— Корней Корнеич самолично распорядились, — размаслился в улыбке инвалид.
— А куда, Касьяныч? Там, в Центре, — куда?! — не дав мне и словом втиснуться, защебетала Лайма.
Касьяныч разладил усы.
— Куда... — с важностью произнес он. — В апартамент, вот куда...
От такого известия Лайма даже ойкнула, и прошептала, не решаясь поверить в удачу:
— Дядечка, это что же, неужели в те, на двенадцатом этаже? — И, услыхав в ответ: «На ём самом, на двенадцатом», — более не в силах удержаться, бросилась на ветерана, едва не свалив его с единственной ноги и с возгласом «ура-а!..» закружилась у него на шее.
Моего согласия, как всегда, явно не требовалось. Все здесь двигалось по какой-то механике, разобраться в которой я все равно бы не сумел. Впрочем, и сопротивляться такому повороту событий я особых резонов не усматривал. Тем более, что слово «апартамент» произвело впечатление даже на меня. «Апартамент» — это звучало!
И волкодавы во дворе, когда мы проходили мимо них, теперь уже не скалились на меня, а вполне миролюбиво урчали, словно чуя мою возлетевшую аж до «апартамента» человеческую значимость.
Мы были уже возле Центра, когда вдали обозначился снежный вихрь, который мгновение спустя материализовался в виде черного «Мерседеса», лихо затормозившего между нами и крыльцом, и из него вышел при полной генеральской форме никто иной как мой дядя Орест Северьянович.
Поскольку единственная рука крюкастого инвалида была занята моим чемоданом, честь он отдавать не стал, а лишь колесом выкатил грудь. Лайма так вытянулась, что ее хорошенький подбородочек устремился в небеса. Дядя, не обращая на них внимания, уже привычно похлопал меня по шее:
— Что, брат, пошел, смотрю, на повышение? Мы, Погремухины, долго никогда не сидели в тени. Дорожи доверием — то ли еще будет!
Я хотел было спросить, каковы теперь, в связи с повысившимся доверием, будут мои обязанности, и что это за такой «апартамент», куда меня ведут, но Орест Северьянович, как обычно, не дал вклиниться словом.
— Ладно, будет время — еще поговорим, — сказал он, снова уселся в машину, и «Мерседес» в один рывок исчез за углом маршальского особняка.
Крюкастый и офицеры с лопатами, стоявшие поодаль, взирали на меня с нескрываемым почтением. А уж как Лайма смотрела, нет слов и передать!
Охранник Центра без лишних вопросов распахнул перед нами стеклянную дверь, и мы вступили в просторный, как в гостинице, вестибюль.
Здесь под надзором вросшего посреди холла, как баобаб, крупноголового полковника тоже вовсю кипела работа — человек пять выстилали вдоль лестницы длинную ковровую дорожку, другие терли окна, четверо в синих спецовках передвигали мебель, кто-то здоровенный, в цветастом халате и в ушанке, стоя на стремянке, привинчивал к потолку плафон. По облачению я его и узнал — это был мой знакомец Афанасий. Из-под потолка проистекало мощное амбре — смесь запаха сапожной кожи (башмаки на нем были новенькие), дешевого мыла и, насколько я понимаю, прокисшей браги.
— Дивлюсь я на нэбо,
Тай думку гадаю... —
напевал он со своей верхотуры, —
Чему я нэ сокив,
Чему нэ лэтаю?.. —
и, я готов поклясться, не касался он в эту минуту стремянки ногами.
Полковнику, при всей его баобабистости, каким-то образом удалось, не меняя ни осанки, ни выражения лица, выразить по отношению к нам какую-то внутреннюю почтительность. Лайма сделала вид, что не заметила этой его потуги, посмотрела на него, как и должно смотреть на неодушевленное дерево и тут же перекинула взгляд на пышнотелую деваху, мывшую окно.
— Трудишься, Кумова? — со змеиной немножко ласковостью спросила она. — А почему не в увольнении?
— Нету сегодня увольнительной, — без особой приветливости отозвалась эта самая Кумова. — Приказ читала?
Лайма была словно не от мира сего:
— Приказ?.. Какой приказ?.. Ах, да, что-то такое... Бедняжки!.. И давно вы тут?
— С полседьмого утра... — сказала та, испепеляя ее глазами.
Лайма улыбнулась ангельски:
— Славненько. Вы, Любочка, сверху, наверно, начали? Значит, на двенадцатом уже прибрали. Чудно! Нас с Сереженькой как раз туда, в апартаменты переводят.
Ах, как эта пышная Люба на нее смотрела, как мяла тряпку в руках! Если бы не баобаб-полковник, взиравший на нас, право, не знаю, чем дело бы кончилось.
— Ну, трудись, красавица ты наша, — не преминула Лайма подлить еще капельку яду и под пудовым взглядом Любы царственно направилась к лифту.
Возле лифта я едва не споткнулся о чью—то согбенную спину. Человек, стоя на четвереньках, силился оттереть пятно на ковре.
— Пардон... — проговорил он, отполз подальше и тогда только обернулся.
Лишь тут я узнал в нем своего давешнего собеседника, философа-сапожника Брюса. Из кармана у него по-прежнему высовывалась та самая потрепанная книжонка с заголовком «Карлик Нос», но сам он основательно изменился со времени той нашей встречи — похудел, осунулся, глаза сквозь очки смотрели на меня колюче. На четвереньках, сгорбленный, он и вправду немного напоминал морскую свинку.
Какую-то свою вину я перед ним чувствовал за тот наш оборвавшийся так нелепо разговор.
— Иван Леонтьевич, — обратился я к нему, — рад снова вас встретить!.. — И со смущением, вполне объяснимым, когда говоришь с человеком, стоящим перед тобой на четвереньках, добавил: — А вы были правы: я таки оказался в Центре. Видимо, тут и вправду для всех одна дорога...
— Quod только и erat demonstrandum [Что и требовалось доказать (лат.)], — весьма хмуро буркнул философ. — Ну, не для всех, положим... А насчет вас — кто бы сомневался? — И вздохнул: — Эх, молодой человек, молодой человек...
Что-то он явно имел против меня.
— Может, встретимся, Иван Леонтьевич, поговорим? — предложил я.
Снизу вверх он смерил меня отчего-то презрительным взглядом, еще раз вздохнул, отвернулся и на четвереньках уполз в конец коридора.
— Странный он, — будто оправдываясь, обратился я к однорукому инвалиду, когда мы вошли в лифт.
— А у нас пару деньков на «губе» посидишь — еще не таким станешь, — хмыкнул ветеран.
— И за что ж его? — Я неосознанно чувствовал тут и свою подспудную вину.
Ветеран ответил коротко, желая пресечь этот явно лишний с его точки зрения разговор:
— А чтоб не болтал. Взяли моду, понимаешь!
— У вас тут, что же, и штатских на гауптвахту сажают? — не отставал я.
— Да еврейтор он, еще с завчерашнего дня, — пояснил инвалид. — И добавил: — По мне — так оно лучше бы — как в прежние времена: всыпать дюжину горячих, чтоб неповадно, — и короткий разговор.
Нет, странный был этот Центр. Едва ли я когда-либо смог бы постичь его загадочные законы.
Однорукий нажал кнопку, и дверцы лифта съехались, отрубив от нас коридор и копошившегося там беднягу Брюса с его обидами и горестями.
Пока лифт поднимался вверх, снизу докатывался печальный бас Афанасия:
— Чему менэ Боже
Тай крильив нэ да-ав?.. —
с чувством пел он. И далее, сетуя на злосчастную судьбу, басил о том, что, не случись этой вопиющей несправедливости, давно бы уже он покинул эту грешную землю, «тай в нэбо злэтав».
Грустно мне отчего-то было...
2
Приближаешься к нему, но он не тот.
Из китайской «Книги Перемен»
Даже роскошество «апартамента» не развеяло моей тоски. Зато Лайма, пока мы с ней осматривали свое нынешнее обиталище, была вне себя от восторга, и, видит Бог, ее можно было понять. Паркет на всем трехкомнатном пространстве апартаментов был устлан дорогими коврами. Меблировкой гостиной площадью метров в пятьдесят занимался кто-то явно обладавший отменным вкусом и не привыкший останавливаться перед любыми тратами, по стенам висели картины известных мастеров (копии все-таки, я надеюсь), хрустальная люстра была, наверно, стоимостью с хороший лимузин. В спальне, разместившись на огромной кровати с резными завитушками, можно было, если угодно, созерцать свое изображение на зеркальном потолке. Ванная комната ослепляла сверкающим кафелем и никелем. А когда Лайма открыла большущий холодильник на кухне, то, не сдержавшись, взвизгнула от восторга: такие яства, такие фрукты, такие вина, право, мало кто из живущих едал.
Когда же мы, изрядно придавленные увиденным, добрели до комнаты, служившей, надо полагать, кабинетом, впору было взвизгнуть и мне. Вдоль стен тянулись стеллажи с тысячами книг в дорогих переплетах — не перечитать и за десять жизней. Здесь была и классика, и всевозможные энциклопедии, и какие-то старинные фолианты на всевозможных ведомых и не ведомых мне языках, одетые в тисненый сафьян.
А письменный стол! Боже, что это был за столище! Огромный, резного красного дерева, покрытый сверху благородным зеленым сукном, с множеством выдвижных ящиков и ящичков всех размеров на все случаи жизни! Я даже представить себе не мог свою убогую персону, не по чину восседающую за эдаким столом! На одном углу стола стояла сверкающая бронзой настольная лампа, на другом — ультрасовременный компьютер со всевозможными прибамбасами, а между ними на выбор пишущая машинка и золотая паркеровская авторучка. Как убого выглядела моя замаранная рукопись, заботливо положенная одноруким инвалидом, тут, на зеленом сукне, посреди этого роскошества!..
Внезапно кресло, стоявшее перед столом, само сделало оборот, и мы увидели сидевшего в нем человечка в черной велюровой тройке. Он был очень мал росточком, поэтому его совершенно лысую, круглую, как бильярдный шар, головку мы не могли прежде увидеть из-за подголовника. Вообще человек был как-то уж очень правильно-геометрически кругл: круглые плечики, шарообразный животик, два шарика-кулачка, лежащих на подлокотниках, сверкающие черные ботиночки, совершенно круглые, похожие на копытца. Казалось, что весь он состоит из надувных шариков, и если ткнуть его иголкой, он тут же лопнет и опадет тряпицей. Возраст Велюрового совершенно не угадывался.
Умные круглые глаза смотрели на меня с круглого лица из-под покато круглого лба доброжелательно и вместе с тем изучающе.
— Сергей Геннадиевич, — обратился он ко мне наконец бархатным голосом. — Рад увидеть вас воочию! Заочно-то, признаюсь, я с вами знаком довольно давно. Боюсь, вы даже себе не представляете, насколько хорошо знаком! Наконец представилась возможность для личной встречи... Я надеюсь, очаровательная Лайма найдет для себя подходящее занятие и любезно позволит нам уединиться?
Лайма вытянулась перед ним с еще даже большим подобострастием, чем недавно, во дворе, перед дядей Орестом Северьяновичем:
— Слушаюсь, товарищ!..
— Гюнтер, — слегка поморщился он, — для вас я просто Гюнтер. И прошу вас (тем более, что я, как видите, в штатском) — ради всего святого, поменьше военщины, у меня на это с детства изжога.
В ответ на это Лайма ничего лучшего не нашла, как снова взбоднуть своей хорошенькой головкой:
— Слушаюсь, товарищ Гюнтер! Разрешите идти?
Круглый только мученически закатил глаза:
— Ступайте, милая, ступайте, — лишь махнул он устало кругленькой ручкой. — И подыщите себе занятие подольше. Надеюсь, вы меня поняли?
Вовсе потерявшись в субординации с этим странным незнакомцем, Лайма, тем не менее, вполне по-военному сделала «кругом» и вышагала из кабинета.
Когда мы остались одни, Сферический сказал:
— Надеюсь, у вас было время тут осмотреться? По-моему, все недурственно. Как на ваш взгляд?
— Пожалуй, даже слишком, — пробормотал я. — Не знаю, чем и заслужил...
— Ну-ну, будет! — воскликнул Гюнтер. — Не сомневаюсь — заслужите еще! И не такое еще заслужите! Отныне все в ваших руках!
— Вы имеете в виду... — Я покосился на кипу со своей писаниной.
Сообразив, о чем я, Сферический только махнул ручонкой:
— О, нет! Уж это я имею в виду в наипоследнейшую очередь... Кстати, весьма любопытно, что вы там успели... — Он бесцеремонно потянул к себе рукопись, вытащил один листок, за полминуты просмотрел его наискось и поморщился: — «...куда ни кинь взгляд, простиралась истерзанная взрывами земля...» М-да, молодой человек... Скажу я вам...
Я без борьбы согласился:
— Отвратительно.
— Рад, что с самокритичностью у вас все в порядке, — поддержал он меня. — Но я имел в виду не столько даже художественную, если позволительно так выразиться, сторону дела, сколько фактическую. Где, по-вашему, во время описываемых событий изволил находиться сам наш бесподобный Корней Корнеевич?
— У меня написано. Там, под Ореховкой.
— Это он вам сказал?.. Х-м!.. Интересно бы еще узнать, каким образом он туда попал. Разве что посредством телепортации. Ибо известно: во время этих самых боев под Ореховкой наш Корней Корнеевич в течение двух месяцев довольно недурственно проводил досуг с гражданкой Потугиной Серафимой Авдеевной в городе Малые Губари, что отстоит от упомянутой Ореховки не более и не менее как на две с половиной тысячи верст... Ах, Корней Корнеич! У меня его послужной список вот где! — Он постучал себя по лысой округлости. — И все-то он себе приписать норовит!
— Так что ж теперь, все заново? — приуныл я.
Гюнтер посмотрел на меня с удивлением:
— А вы что, всерьез собираетесь это продолжать?
Теперь уже с удивлением смотрел на него я. Для какой-то же цели меня поселили в эти царские хоромы.
— Нет, нет, — вставил Гюнтер, — никто вам, конечно, не запрещает — ежели вы таким образом хотите скрасить свой досуг... Однако, боюсь, при нынешних обстоятельствах времени у вас для подобной забавы будет не слишком много.
— А что за обстоятельства? — насторожился я (на миг представился навеянный бедолагой Брюсом образ морской свинки, подносящей туфельки). — И в чем вообще теперь состоят мои обязанности? — Я все больше закипал. — Мне кажется довольно странным, что меня вот так вот, без всяких объяснений...
— Спокойнее, спокойнее, — перебил меня Сферический. — Все вам будет. И объяснения вам будут — если, конечно, вы сумеете их сходу понять, в чем лично я (уж не взыщите) отчего-то изрядно сомневаюсь... Нет, нет, дело тут вовсе не в недостатке у вас сообразительности, в коей, видит Бог, я ничуть не сомневаюсь, сколько в сложности тех материй, которые... Впрочем, еще поглядим! Но прежде, однако... Не скрою, мы многое знаем о вас, гораздо больше, чем вы сами о себе...
— Кто это — «мы»? — вклинился я.
— Мы — это мы, — сказал Гюнтер. Несмотря на свою внешнюю мягкость, эти слова он произнес так решительно, что вся охота всовываться с вопросами у меня тут же пропала. — Так вот, — снова добродушно продолжал он, — кое-что о вас зная, мы, тем не менее, хотели бы уточнить некоторые детали... Ну, например... — Внезапная перемена, происшедшая с ним, была совершенно невероятной — он вдруг все телом устремился вперед, отчего из круглого стал продолговатым, глаза, как дула двустволки, были нацелены куда-то вглубь меня, и голосом, сделавшимся резким, как клацанье затвора, он спросил: — Ваш полный тезка, известный террорист Сергей Геннадиевич Нечаев — он вам кто?! Родственник?!.. Стоять прямо, не смотреть по сторонам! Отвечать!
Я не сразу пришел в себя от такого натиска.
— Какой еще Нечаев?.. — пробормотал. — Хотя... Да, помню, был такой... Но причем тут?.. — Кое-как после этого шока ко мне стало возвращаться и чувство собственного достоинства. — И вообще — что вы на меня орете? — начал я закипать. — Кто я, по-вашему?..
Но к этому моменту кругленькое личико собеседника уже стало сама улыбчивость.
— О, простите, ради Бога, простите меня, Сергей Геннадиевич, дорогой! — воскликнул он. — Ваше досье я знаю, как таблицу умножения, и великолепно осведомлен, что к тому бесу-Нечаеву вы — ну никоим образом!.. Однако я просто обязан был подвергнуть вас сему крохотному испытанию! Всего лишь небольшой психологический тест, не более того! Предстоящее дело, видите ли, потребует от вас огромной душевной уравновешенности. Бывает, что некоторые полностью впадают в ступор от подобной смены интонаций собеседника. Но вы держались просто молодцом, уж поверьте моему слову, а оно в известных кругах чего-нибудь да стоит! И еще, еще раз простите великодушно!
Грех было долго сердиться на такого добродушного, круглого колобка.
— Ладно, чего там... — сказал я.
— Вот и чудно! — возликовал он. — Отходчивость — столь же требуемое в этом деле качество... В таком случае, не сочтите за труд ответить еще на один вопрос. Поверьте, он — безо всякого подвоха и не преследует цели бросить на вас какую-либо тень, но нам необходимо знать, насколько вы осведомлены о собственных генеалогических корнях. Итак: известно ли вам что-нибудь о вашей родственной связи с давно ушедшей из жизни глухонемой дамой полусвета, иногда именовавшей себя Нофрет?
— Египтянка, что ли? — удивился я. — Вроде бы в моем роду...
— О, нет-нет! — перебил он меня. — В миру она звалась Машенькой Рукавишниковой. Говорят, удивительно была хороша собой!.. Вы, в самом деле, о ней — ничего такого?..
Тут я несколько замялся — некое предание о своей глухонемой прабабке я, кажется, слыхал; имя ее и род занятий мне, правда, были неведомы.
Колобок верно истолковал мое молчание.
— Весьма достохвально, — сказал он. — Иные поверхностные душонки предпочитают все с ходу отметать прежде, чем взять на себя заботу хотя бы чуть-чуть задуматься. Вы, вижу, не из таких. Поскольку, повторяю, меня интересует не сам факт, а лишь степень вашей осведомленности об оном, то, основываясь на вашем молчании, позволю себе сделать вывод, что некоторая осведомленность все же присутствует. Bien, nous aurons cela dans l’aspect... [Хорошо, будем иметь это в виду... (фр.)] Что ж, допустим... В таком случае, о родстве с неким лейтенантом российского военного флота Борисом фон Штраубе вам известно, должно быть, в той же степени?
— Примерно, — сказал я, ибо также мельком когда-то слышал и о своих военно-морских корнях.
— Well, so approximately I assumed... Ganz ist viel es nicht, aber es ist doch besser, als nicht... [Да, примерно так я и предполагал... (англ.) Совсем не много, но все-таки лучше, чем ничего... (нем.)] — В задумчивости этот колобок почему-то предпочитал бормотать себе под нос не по-русски. — Ну, о французском кюре Беренжере Сонье и о его потомках не стану вас и спрашивать, по лицу вашему вижу, что — бессмысленно...
— Потомки кюре — это странно, — все же вставил я. — Мне казалось, что у них обет безбрачия.
— Ах, — Гюнтер махнул ручкой, — во всяком случае, этому закон был не писан. Кстати, оставаясь кюре, был вполне законным образом обвенчан сразу с двумя дамами, причем, заметьте, непосредственно с разрешения Ватикана и лично Папы... И дай Бог, чтобы это стало для вас единственно странным из всего, что вы, находясь тут, еще узнаете... О завещании императора Павла тем более спрашивать вас не буду... — Глазки его вдруг стали проницательными. — А, вижу, все-таки что-то слышали! Ну, Корней Корнеич! Совсем стар, ничего уже доверить нельзя! Не Центр, а исповедальня!.. Ладно, не станем придавать этому значения — все это словесная шелуха, до истины все равно нам с вами предстоит вместе докапываться... — И опять, как в прошлый раз, за долю секунды с ним произошла разительная перемена — глаза опять вперились в мои зрачки, в голосе заклацала ружейная сталь. — Antworten Sie, das Ihnen uber den Menschen aus dem Zimmer Nummer siebzehn bekannt ist! — выпалил он. — Wer er? Was Sie uber ihn harten?.. Was Sie uber den geheimen Agenten «Olaf» wissen? Was es Ihnen uber die Unterwasserboote der Klasse «Sfinx» bekannt ist? Sie waren dem Gefengnis? Sie haben die Verwandten im Auslande?.. Also, antworten Sie, ich warte! [Отвечайте, что вам известно о человеке из комнаты номер семнадцать! Кто он? Что вы слышали о нем?.. Что вы знаете о секретном агенте «Олафе»? Что вы знаете о подводных лодках класса «Сфинкс»?.. Вы сидели в тюрьме? У вас есть родственники за границей?.. Ну, отвечайте, я жду! (нем.)]
Моих школьных запасов немецкого худо-бедно хватило, чтобы уловить смысл вопроса, а добавленное слово «Schnel!» [«Быстро!» (нем.)] (слава Богу — хотя бы не «Hende hoch!» [«Руки вверх» (нем.)]) я знал по «плохим» немцам в отечественном исполнении из фильмов про войну. На миг создалось впечатление, что я партизан и стою на допросе перед всамделишным каким-нибудь оберштурмбанфюрером СС. Но, вспомнив о прошлом преображении Гюнтера, я на сей раз быстро сообразил, что не следует воспринимать все слишком уж всерьез.
— Очередной психологический тест? — после секундного замешательства нашел я в себе силы улыбнуться. — Я так понимаю — моего ответа не требуется. Но интересно все-таки, что он вам дал?
И снова Гюнтер мгновенно стал круглым, улыбчивым пупсиком с игрушечной фабрики.
— Браво! — захлопал он в кругленькие ладошки. — Вы просто молодчина! Такой выдержки даже я от вас не ожидал!.. Однако вам кажется, что вы мне ничего не ответили. Заблуждение, мой друг! Чту слова? Пустое колебание воздуха! Уверяю вас, психомоторика и органолептика дают куда более достоверную информацию, чем любые фразы, и в действительности вы поведали мне гораздо больше, чем смогли бы это сделать посредством слов.
— Что же именно?
— Извольте... — Он принялся загибать сардельки-пальчики. — Prima: мне стало окончательно ясно, что вы хорошо умеете держать себя в руках и даже в самый критический момент не запаникуете (впрочем, это я понял и раньше). Sekunda: по-немецки вы, хоть и слабенько, но понимаете (выражение глаз никогда не обманывает, органолептика — великая вещь!), и это в нашем деле может пригодиться, а тем паче латынь, о которой уж я и не говорю. Tertia... Ну, насчет этого у меня и сомнений не было — что о сути моих вопросов вы пребываете в полнейшем неведении, а, стало быть, никем не перевербованы; однако дополнительная проверка лишней в нашем деле никогда не бывает... Ну, и наконец, — это уже обобщающий вывод, — что в той великой игре (Sic! [Именно так! (лат.)] Великой!), которую мы начали, вы именно тот человек...
На этом месте я все-таки перебил его вдохновенную речь:
— Простите, не лучше ли было бы вам сначала объяснить, что это за такая «великая игра», и чего ради я, собственно, должен?..
— О, разумеется, разумеется! — чему-то возрадовался он. — Однако вы несколько не в том порядке задаете вопросы. Нет, разумеется, в суть Игры (открою секрет: имя ей — операция «Рефаим») вы со временем будете посвящены, но, увы, это потребует времени, и уверяю вас, немалого. Что же касается вашего вопроса «чего ради» — тут дело обстоит куда проще. С этого мы, пожалуй, и начнем, ибо в нашем деле заинтересованность — великая вещь, поскольку все мы только лишь человеки... Ну, скажем... Как бы вы отнеслись, например, к тому, чтобы в случае успешного завершения операции «Рефаим» возглавить этот Центр?
Мне оставалось только пробормотать:
— Я?.. Вы это серьезно?..
— А что такого? — пожал он покатыми плечиками. — Уж если Корней справляется, — чем вы хуже? Старику уже лет пятьдесят как пора на заслуженный отдых. Развел, понимаешь, богадельню!..
— Но я же... совершенно не в курсе...
Он отмахнулся:
— Да бросьте вы! Думаете, Корней больно уж в курсе? Откуда б это?
— Он две академии окончил...
Гюнтер хмыкнул:
— Право, мой друг, не ожидал от вас такой доверчивости. Не хотелось бы развенчивать мифы, дело это не благое и ох какими бедами чреватое! — но, говоря между нами, не всему сказанному надо беспрекословно доверять. Скажу вам (снова же, разумеется, entre nous): обе свои академии наш Корней Корнеич окончил примерно так же, как воевал под Ореховкой — то бишь вовсе за иными, куда более приятственными для плоти занятиями.
— Он маршал, наконец, — продолжал я зачем-то вступаться за Снегатырева.
— Великое дело! — снова махнул ручонкой Гюнтер. — Вон, Алексашка Меншиков и вовсе генералиссимусом был. Дались вам эти чины! Чего проще: один росчерк пера — и ты уже эвон кто! Главное — чтобы перо было в надлежаще подготовленной руке. Ибо иной росчерк — и ты тлен, не более... Если Игра, о которой я говорил, с вашей помощью пройдет благополучно... вы даже не представляете себе, что будет!.. Вас маршальские звезды волнуют?.. Или, при учете вашей флотской выучки и флотских корней, — скажем, больше подойдет звание адмирала флота?
— Из старших матросов? — попытался сыронизировать я. — Это получается... (Прикинул в уме.) Получается — через шестнадцать чинов. Так не бывает.
Гюнтер был вполне серьезен.
— Отчего же? — сказал он. — Не будем касаться слишком давних примеров, того же Александра Даниловича Меншикова или, скажем, Григория Александровича Потемкина, или там когда из ефрейторов — в фюреры, или из недоучившихся семинаристов — в диктаторы сверхдержавы; но один более свеженький примерчик я вам все-таки приведу. Некий «Олаф», о котором я тут, кажется, мельком упоминал, на днях был произведен из старших лейтенантов в полковники. Это через сколько ж получается?.. Через пять, кажется, чинов! А за что? За то, что (пока, к слову сказать, без чрезмерного успеха) пытается определить места базирования также упомянутых мною лодок класса «Сфинкс». Посудите сами — ну что такое какие-то лодчонки! Сегодня они есть, а завтра списали на металлолом!.. А когда, как это обстоит в нашем случае, речь идет о судьбе всей страны на века вперед, о судьбе, быть может, и всего мира!.. Тут и через шестнадцать чинов прыгнуть — не маловато ли покажется? Кстати — вполне в духе времени. Как раз намечается резкое омолаживание кадров. Вы и не представляете себе, сколь молодые генералы в ближайшие годы засверкают новенькими погонами!.. — Он понизил голос почти до шепота: — К тому же операция, скажу вам, находится под самым высоким контролем. Самым высоким из возможных! И в случае успеха, уж поверьте, награды не заставят себя ждать! Посыплются просто как из рога изобилия!
* * *
— ...Vivas voco! Есть кто живой? Отзовись!..
* * *
...Что это было? Я так и не мог понять — услышалось вживе? примерещилось?.. Кажется, этот колобок-Гюнтер, при всей его наблюдательности, со всей его чертовой органолептикой по моему лицу ничего такого не уловил. Впрочем, кто его, к лешему, разберет?
Я встряхнулся, тут же вспомнил, о чем у нас с ним шла речь, и спросил:
— Но все-таки — почему именно я? Мне кажется, довольно странный выбор...
— В мире вообще много странного, мой друг, — философически заметил Гюнтер, — такого, что и не снилось нашим мудрецам. Собственно, это самое и станет позже предметом наших долгих с вами бесед, необходимых для вашего... как бы это сказать... вхождения... Ну а пока считайте, что просто звезды так легли. И уверяю вас, такое объяснение не столь уж далеко от истины.
В этот самый момент что-то заверещало под велюром его пиджака. Гюнтер выхватил из жилетного кармана мобильник и произнес вальяжно:
— Слушаю вас... — Однако тут же от его вальяжности не осталось и следа. Даже успевший привыкнуть к стремительности его преображений, я поразился, как этот шарик, утопающий в кресле, может выглядеть подобно служаке, вытянувшемуся по стойке «смирно» на плацу. — Так точно! — отчеканил он в трубку. — Будет выполнено в установленный срок!.. Есть — представить отчет!.. Да!.. (Он покосился на меня.) В данный момент провожу предварительную беседу!.. Никак нет, пока осложнений не предвижу!..
Я тем временем пытался прикинуть, с кем бы мой колобок, так запросто, походя распоряжавшийся маршальскими и адмиральскими чинами, с кем он мог бы сейчас таким образом разговаривать. Персона, судя по всему, должна была быть настолько высокой, что я не решился даже сделать для себя какой-либо вывод на этот счет.
Выпалив очередное «так точно!», Гюнтер наконец убрал мобильник в карман и, более не глядя на меня, произнес в пространство:
— Merde! [Дерьмо! (фр.)] Кажется, началось... — С этими словами, проявив совершенно не предугадываемую в его фигуре прыть, он, как на моторчике, буквально возлетел из кресла. Касания круглых копытцев по ковру я даже не заметил — его просто, как подхваченный сквозняком надувной шарик, в одну секунду выдуло за дверь.
Я остался, погруженный в свои мысли. О чем он со мной говорил? Так сразу и не сообразить. А в целом — merde! Чепуха какая-то! Бред полнейший!..
...И снова: «Vivas voco! Отзовись, если есть кто!..» Как такое могло быть: я это и слышал, и одновременно не слышал. Галлюцинация, что ли?
Может, и этот выпорхнувший из кабинета колобок тоже был всего лишь бредовой галлюцинацией? Признаться, это меня бы не очень удивило.