* * *
— Что, Афоня, прикид тебе, говорят, справляют? В Москву, говорят, перебираешься?..
— У её, у столицу нашей Родины... А то я ее, Москву, нэ бачив! Ты, Смыкушка, нэ завидывай. Вестимо, як оны з нашим братом хстрасенсом: запруть у якой кануре — и полный сухий закон. Там у их так...
— А ты думал! Как-никак секретность первый номер. Зато прикид тебе новый — эвон сколько деньжищ отпустили. Костюм-тройку, пальтецо, прохаря... При Корнеиче бы — на шиш с маслом, а «Заде» этот — на полтыщий баксов. Вроде не скупой мужик, а?
— Мне ихний прикид — як зайцу ряса. Вот одеколон — цэ вещь, у товарища енерала у доме пробовал. «Кардэн» называется. До нутра пробирает, зараза. А ихня секретность в мене вже во гди!.. Я тут, Смыкушка, «Три семерочки» заховал. Давай-ка...
— А Ухов со шмоном не нагрянет?
— Як не нагрянет! Вже грядёть, индюшкин сын. Но покеда нэ близко — на утором етажу. Лифта ждеть. Драй минут ждать будеть.
— Да, Афоня, экстрасенс ты, конечно, от Бога! Гляди-ка, через семь этажей учуял!
— Было б щё чуять... Успеем... Давай, Смыкушка, разговеемся. Плесни маненько.
— За тебя, Афоня!
— Щёб мы здоровеньки булы!.. От так!.. А теперя полундра — щас он заявится. Ховай бутылку. От сюды ее, под матрас... О’кей!.. Здра-жла, товарищ полкоуник!
— Привет, Афанасий, привет... Ой, а разит от вас! За что хоть пьете?
— За ваш орден, товарищ полкоуник! За высокую награду Родины!
— Г-мм, ты-то откуда?.. По секретному же списку... Хотя — м-да, ты ж у нас... Только не трепись.
— Да я ж — нешто не знаете, товарищ полкоуник! — могила!.. Орден «Мужества»! «Нэвидымка» вы наш!..
— Ну-ну! Тихо, тихо...
— Да я шо? Я — т-с-с... Товарищ полкоуник, обмыть бы полагается.
— Ты мне это брось! Тебе в Москву не сегодня — завтра. Вон, обнова тебе шьется, к вечеру уже будет. А я в подарок тебе ремешок в брюки купил. Гляди, натуральная кожа!
— Да щё ремешок? Закусывать им, як Зиганшин?.. Благодарствую; а кабы лучше тушенки пару баночек... Или хоть кильки у томати?
— Ладно, будет тебе и килька, и тушенка... Гляди только там, в Москве, особо не шали, а то знаю тебя, черта!
— Да нешто ж я когда, товарищ полкоуник?.. Нешто ж нехристи?
— А журналиста этого московского не ты, ирод, вусмерть напужал?
— Так вы ж сами пужнуть и велели. Чего он к нам — тайком, як тать?
— Я как велел пужнуть? Чуток! А ты как? На полную катушку! Вон, уже газеты шум подняли, теперь их поди уйми! Не расхлебаешь!
— Когды б на полную — он бы у мене до луны улэтев... Ну, недорассчитав малость... А ремень-то гди? А то невроку запамятуети...
— Да держи твой ремень... Он, понимаешь, «малость недорассчитал»!.. Кем ты ему хоть прикинулся?
— Да етим, из кина... По телеку бачив... Который кровь сосет. Молдаван, кажись...
— Дракулой, что ли?
— Во-во, им, бисовым сыном.
— »Во-во»! А человек заперся на техническом этаже, воет там как оглашенный, ни на какие уговоры не поддается. Воет — оно еще пусть; а ежели технический этаж понадобится, ежели, не дай Бог, авария какая?
— Провоется — сойдет. Ей-ей, самый чуток пужнул. Недельки так на две.
— Горе с тобой! Это нам, что же, две недели — без технического этажа? Твое счастье, что в Москву отбываешь... Ох, гляди, гляди у меня, Афоня!..
— (После его ухода, извлекая портвейн из-под матраса.) Было б щё бачить... «Нэвидымка» хренов!.. Ладно, давай, Смыкушка, наливай, что ли... Пиихалы!
* * *
— ...Ох, Леденцов, как мне Двоехорыча жалко! Хороший был мужик, воспитанный. И кто бы подумал, что вот так вот, в одночасье!
— Не говори, Любаня! Вот уж чего не ожидал!.. Я тут принес. Помянем, что ли?.. Ну, с Богом! Не чокаясь!.. (Закусив шпротами.) Довел себя парень. Всё посты его! Вон, зеленый совсем ходил последнее время!
— Да еще в живот видал как его саданул этот, козлобородый? Ответить должен бы.
— Ага, ответит он, жди. Не та птица наш Харитоша был, чтобы такие за него… Вон, генерал лежит в покойницкой, и то, будь уверена, никто не ответит. Такие времена. Хочь ты и генерал, хочь ты и хрен с маслом...
— Ой, правда, неспокойно мне что-то на душе последнее время, Саня! Генерал этот в мертвецкой... Другой мертвяк вовсе исчез, только балахон остался, — как это, Леденечик?.. Воет кто-то на техническом этаже, — слышал, небось? Страшно так воет, волком! Нынче всю ноченьку уснуть не могла... Воет — а собаки ему в ответ. Пока собачек во дворе постреляли... Зачем, кстати, постреляли, не знаешь?.. И вертолеты эти на крыше... Видал, какие? Черные, как сатана!.. Корнеича с Погремухиным отстранили, говорят, под замком где-то держат... Все бегают как угорелые, а слова путного ни от кого не добьешься... Теперь вот Двоехорыч, царство ему небесное... Прямо сердце не на месте...
— М-да, та обстановочка... Неспокойно, и не говори... Ну что, еще по маленькой?.. (После принятия.) И темень, гляди, на дворе какая... А мне Двоехорыч покойный перед самым концом... на него, сказал, просветление нашло... и знаешь что на ухо мне шепнул?
— Ну?
— Боюсь говорить даже...
— А ты мне, Сань, тоже на ушко...
— Погодь! Слышишь, вертолеты, кажись, отваливают...
— Ой, а грохоту от них!.. Ну, слава Богу, хоть наконец отвалили!.. Так давай, Сашуня, на ушко. Чего он там, покойный-то, тебе говорил?
— Ладно, давай, коли не страшно. Только потом — никому.
— Да ты меня чё, не знаешь?
— Ну, слушай...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— ...И-ы-ы-хх!.. Так вот прямочки тебе и сказал?!.. Это что же выходит?! Как понимать, Санечка — полный, что ли, наступает кабздец?!
— А вот как хочешь, так и понимай... Вообще, такое запить бы надо. Давай-ка мы с тобой... Э, а что это со светом? Пробки, что ль?
— Какие, на фиг, пробки! Гляди, блин, во всем Центре окна погасли!.. Ой, Леденечик, ты меня, родной, не покидай на ночь-то! Больно жутко!
— Да не боись, не покину... Ох ты, и во флигеле не светятся!..
— И фонари во дворе! Тьма египетская!.. Что ж это делается-то, Леденечик?!.. Ой, боюсь, мамочки! Кабздец! Точно тебе говорю, полный кабздец!
Двенадцатая глава
ПРОЩАЙ, ЦЕНТР!
1
...ибо тут началось...
...Они заполонили комнату так стремительно, что я не успел заметить, как они вхлынули сюда сквозь дверь, было ощущение, что вся эта разнокалиберная публика в один миг то ли просочилась сквозь стены, то ли материализовалась прямо из воздуха. Среди них были и известные мне лица, не раз виденные по телевизору, депутаты разных мастей, какие-то министры, кажется, банкиры какие-то и совершенно не знакомая публика. В следующую секунду, окружив наш диван, изо всех сил оттесняя друг друга, они загалдели на разные голоса. Кого-то из них интересовали перспективы акций (хрен расслышит, каких), кого-то — мера народного гнева в ответ на президентский указ (в этом гаме поди разбери, какой), кого-то — проблема с китайцами (или с нанайцами — не расслышал), кого-то — прирост народонаселения в ближайшие сто лет. Они потрясали какими-то мандатами, по ходу дела жарко переругивались между собой, обстановка была, как в тесной, переполненной бане, где на всех не хватает шаек.
Особенно выделялся прытью один совершенно не знакомый старичок. На вид совсем тщедушный, он каким-то образом пробился сквозь всю эту галдящую ораву, заглушив других, представился как советник по науке, действительный член Академии и хорошо поставленным профессорским голосом вопрошал лишь об одном: что нам грозит в связи с приближением астероида номер такой-то и какие возможные бедствия он нам сулит в 2019 году?
Он был единственный тут, кому хотелось помочь, однако сделать это я не успел. Паламед-Заде решительно поднялся с кресла и гаркнул:
— Кто пустил?!.. А ну!!!
Сбитый его голосом, гвалт превратился в легкое шипение, и все (кроме бойкого старичка) чуть подались назад.
Под командой Гюнтера и Готлиба в комнату строевым шагом вошли пятеро высокорослых автоматчиков в черных масках и отгородили собою наш диван. Вид у них был куда внушительней, чем у той полукалеченной «гвардии», которой располагал Снегатырев.
Двигаясь неторопливо с автоматами поперек груди, похожие на роботов черномасочники начали вытеснять толпу в коридор, только ушлый старичок, просовывая голову под автоматом, до последнего продолжал кудахтать про свой астероид, покуда козлобородый Готлиб, весьма непочтительно взяв старца за шиворот и за низ пиджака, не выставил за дверь и его, бедолагу.
Когда мы наконец снова остались одни, Паламед-Заде, утирая платком лоб, сказал:
— Ну денек!.. Понаперлись!.. И откуда только узнали?.. Всюду утечки, как в худом ведре, давно везде латать надо... А вы-то, небось, устали! Могу себе представить! Уже, почитай, сутки в этой кутерьме!..
Как так — сутки?.. Только сейчас ко мне вернулась способность как-то исчислять время. И действительно — когда мы разговаривали с генералом, еще только-только начинало смеркаться, а сейчас за окном занимался утренний рассвет. Да, время тут текло непредсказуемо, подстать всему остальному. Когда я беседовал с Готлибом? Когда мы с Лизой плыли по реке? Когда старик, еще живой, называл меня Ламехом? Сколько часов (дней? веков?) минуло с тех пор?..
Из раздумий на этот счет меня вырвал дикий вой, раздавшийся этажами двумя выше. Что-то в нем было и звериное, и одновременно человеческое. Ответом ему был вой своры собак со двора.
— Что это? — вздрогнула Лиза.
— Это?.. — как всегда, краешками губ улыбнулся Советник. — Да так... Журналистик один проник, теперь хулиганит в меру своей скудной фантазии. Тарзаном себя, должно быть, вообразил. Не придавайте большого значения, скоро, надеюсь, от него освободимся... Вам, право же, отдохнуть надобно, вижу, как устали. Пойдемте, провожу.
— В апартаменты? — спросил я.
— В этот клоповник? — поморщился советник. — О, нет, сие вам нынче, полагаю, никак не по рангу. Там, во флигеле, у Снегатырева семикомнатные хоромы — это, думаю, вам теперь как раз подойдет.
Усталость, в самом деле, была такая, словно на мне два дня возили дрова. Голова гудела, иногда в этот гуд проникали мерные всплески весла...
— А маршал? — спросил я зачем-то.
— Ну... — отмахнулся Советник. — Пора ему уже свыкаться с обстановкой поскромнее. Хороший адвокат — вот о чем ему думать сейчас. И ему, и Погремухину. — Затем добавил: — Елизавета Васильевна, я так полагаю, с вами?
Мы с Лизой переглянулись.
— Я с тобой, — тихо сказала она и коснулась пальцами моего запястья.
И так легко, хорошо, свободно сразу стало от этого ее прикосновения...
— Вот и славно, я так и полагал, — подытожил зорко наблюдавший за нами Паламед-Заде.
Словно бы ответом ему опять был этот тарзаний вой. В ответ Лиза крепче обхватила мое запястье, отчего я ощутил даже некую благодарность к этому неведомому воющему невесть где существу.
— Что ж, двинулись... — поднялся с кресла советник. — Нынче, после полудня, боюсь, предстоит по-настоящему тяжелый день.
...Когда мы вышли из семнадцатого номера, в коридоре к нам пристроились сзади Гюнтер и Готлиб и шествовали позади строевым шагом, держа дистанцию метра в полтора.
Двор Центра на сей раз производил весьма унылое впечатление. Решетчатый забор по периметру ограждали тесно стоявшие друг к другу автоматчики с черными масками на лицах. Во дворе никого не было, кроме одноногого инвалида со сломанной деревяшкой. Он сидел на запорошенной снегом скамейке, рядом стояла изрядно початая бутылка водки. Не глядя в нашу сторону, инвалид точил старую саблю бруском и напевал песню, заунывнейшую и, пожалуй, глупейшую из всех, что я когда-либо слыхал.
— Пять бойцов сидело на траве сырой... —
пел он.
...Сидел первый, рядом третий и второй...
Рядом с третьим — и четвертый, и шестой...
...Где же пятый?.. —
И после тяжкого вздоха отвечал самому себе:
Он в боях погиб, герой!..
Иди знай, чью горькую долю он воспевал! Уж не своего ли калеченного сотоварища?..
На нас он, орудуя своим оселком, по занятости не обратил никакого внимания. Чего никак нельзя сказать о его волкодавах.
Сначала с утробным урчанием они выбрались из конуры и некоторое время, секунды две, взирали на наше шествие по двору, пожалуй, даже с некоторым интересом... А затем вдруг, выдохнув единое «Г-г-ав», разом устремились прямо на нас...
Четверть секунды спустя красные языки и хищные пасти были уже совсем рядом...
У меня за спиной что-то шпокнуло три раза, как пиво всковыривают, и псы, чуть-чуть недолетев до нас, на пол-полете, бездыханные, обрушились в снег. Из голов у них струилась алая жижа.
Голтлиб и Гюнтер убрали в карманы пистолеты с бутылкообразными глушителями.
— Верное решение, — не оборачивась, бросил им Паламед-Заде. — А то развели, понимаешь, псарню.
Ответом ему был заунывный вой откуда-то с шестнадцатого этажа Центра. И так же заунывно, по-прежнему не глядючи в нашу сторону, подпел инвалид:
— Где же пятый?..
...Он в боях погиб, герой...
Собаки были первыми обозримыми мною жертвами нашего продвижения из Центра...
... теперь уже по-хозяйски печатая по коридору флигеля шаги. Готлиб и Гюнтер с их бесшумными «игрушками» — сзади.
Проходя мимо приемной маршальского кабинета, я мельком заглянул в щель приоткрытой двери.
Из-под письменного стола виднелись ноги, обутые в хорошо начищенные ботинки, и брючины с алыми лампасами. По другую сторону стола, неестественно повернутая, лежала голова знакомого мне генерала армии, и из виска на пол стекло уже достаточно крови, она змейкой подтекала к кадушке с укурукэси.
Генерал был второй такой обозримой жертвой нашего странного продвижения.
И выл, выл, словно невесть кого оплакивая, кто-то там, на шестнадцатом этаже....
— ...Лизанька, дружок!..
— ...Брось, Орест, имей гордость... — прозвучало из-за другой приоткрытой двери, из комнаты, погруженной во тьму. Я узнал голоса Погремухина и Снегатырева, но какие-то сдавленные, будто мучимые кем-то.
— Эти души уже, считайте, в Аиде!.. Не отвечать! Быстрее! — приказал Паламед-Заде.
Маршальские хоромы, в которых мы очутились через несколько минут, поражали необъятностью размеров и какой-то варварской роскошью. Мохнатые ковры всех оттенков накрывали каждый сантиметр пола и стен, на некоторых коврах был довольно похоже выткан Корней Корнеевич собственной персоной. Хрустальным люстрам позавидовали бы иные концертные залы, мебельные горки утопали в таком количестве фарфора и хрусталя, что во времена оны посуды, думаю, хватило бы для безбедного приема в полном составе всесоюзного съезда колхозников.
— Располагайтесь, как найдете для себя более удобным, — сказал Советник. — Все для себя необходимое вы здесь, наверняка, найдете. Уж простите великодушно — кастеляншу сегодня к вам присылать не буду: поверьте, ни к чему нам сейчас лишние глаза. Желаю здравствовать и с комфортом провести эту ночь. Предстоит, сами увидите, трудный денек, вам необходимо окрепнуть силами. — На прощание он протянул мне свою холеную руку.
Я ее пожал в надежде, что мои недавно прорезавшиеся способности что-то подскажут мне в отношении завтрашнего, столь непростого, по его словам, дня.
И не ощутил ровным счетом ничего, ни странной пустоты, ни отдаленных всплесков.
Видимо, на моем лице дошлый Советник прочитал некоторое разочарование.
— Понимаю, о чем вы думаете, — придержав мою руку, сказал он. — Вы полагали, что ваши способности вечны и непреходящи. Мы в нашем аналитическом отделе исследовали сей феномен: увы, это не так! Вы способны улавливать только самые острые, самые решающие изгибы истории. Это вам не покер и не выигрыш в лотерею. То, что вам удалось почувствовать что-то касательно судьбы нашего (ныне покойного) генерала или меня, сирого (пока еще, к счастью, живого), означает лишь одно — что эти вещи в какой-то слабой степени определяют судьбу нашего грешного, уже истлевающего века. Вспомните: один ваш предшественник, умевший, если верить Великим Книгам, даже мертвых воскрешать, тем не менее, вопрошал, преданный страшной муке, примерно так: «Когда же кончится мука сия?» Он, знавший всё, — он попросту не знал и не мог знать судьбу своей бренной плоти. Ибо она-то как раз и есть самое преходящее и уходящее в нашем мире... Хорошо исследовав этот вопрос, могу сказать, что о себе, о своей судьбе, вы можете сказать столь же мало, сколь о судьбе былинки, гонимой ветрами: ее нет без этого ветра, иначе она не более чем гной-перегной.... Но однако...
— «Аще зерно не умрет»... — повторил я услышанное когда-то где-то.
— Да не умрет, не умрет! — подхватил Советник. — Так оно и останется зерном. Не более! А цель его — породить целую поросль!.. Мы, однако, ушли в слишком дальние метафорические края!.. И вот, скажу я вам, до тех пор, пока вопросы не достигнут высшего... я бы так сказал, планетарно-государственного масштаба... Сейчас, покуда срок не настал, вы — всего лишь слабые, всеми нашими силами оберегаемые деспозины, и Готлиб с Гюнтером (вместе с их верными револьверами) охраняют ваш покой. Там, за дверью, не извольте беспокоиться... И не дай вам Бог...
— Не дай нам Бог — что?.. — спросила Лиза.
— ...И не дай вам Бог... — повторил советник, — до поры до времени возомнить себя чем-то большим, нежели то, чем вы покамест являетесь... — А следующее, что он произнес, было как удар поддых. — «Голубка» называлась та римская триера... «Голубка» разнесла вас по миру, как зернышки... И не дай вам Бог!.. — произнес он скорее про себя, и не успел я даже попытаться осмыслить его слова, как он, не прощаясь, вышел из наших хором.
И снова этот вой, дикий, нечеловеческий вой раздался в тот же миг с технического этажа Центра. А сквозь вьюгу опять пробивались из-за окна слова дурацкой песни одноногого ветерана, подбавлявшие тоски в сгустившуюся над Центром нехорошую какую-то хмурь:
...Сидел первый, рядом третий и второй,
рядом с третьим — и четвертый, и шестой...
А где же пятый?..
Он в боях погиб, герой...
2
Мы с ней лежали под одеялом плечом к плечу на огромной, как яхта, маршальской кровати. Мы и так были единым целым, мы ощущали друг друга каждой порой, и не требовалась иная плотская связь.
— И все-таки, как ты думаешь, — спросила Лиза, — почему старик из «семнадцатой» ничего им так и не сказал? Какими-то крупицами он мог поделиться — ведь мы же сумели.
Именно об этом я размышлял, и какое-то смутное объяснение уже стало обозначаться.
— А ты вспомни слова этого «Заде», — сказал я. — Мы все (и старика это, наверняка, тоже касалось), все мы бессильны, пока не настает некий срок. Думаю, тут надо понимать время, когда кто-то готов нашим ощущениям внять. Ну, представь себе канун революции или, скажем, «великого перелома». Кому интересны были тогда ощущения какого-то сумасшедшего (а иначе его, наверняка, и не воспринимали)? Даже откровения великих пророков происходили только тогда, когда мир был к этим откровениям готов.
— А сейчас он готов, по-твоему? — спросила Лиза.
— Не знаю... — сказал я. — Но что-то происходит, что-то готовится, я чувствую.
Она прижалась ко мне.
— Да, — сказала, — я, кажется, тоже чувствую... И еще — знаешь, что чувствую?..
Я знал. Ибо наши чувства давно уже были едины. Я знал, я чувствовал, что ближе, роднее — никого в мире... И никогда больше, никогда!..
Мы слились в едином, каком-то всепоглощающем порыве. Так жарко, так сладко не бывало и, наверняка, не могло у меня быть больше ни с кем...
И сон забрал, такой же сладостный, как была эта любовь. Казалось, что покачиваемся на слабых волнах, лежа на палубе какого-то кораблика.
«Голубка» — вероятно, было его имя...
3
В странствии восстановишь порядок.
За пазуху положишь все свое состояние.
И обретешь стойкость челяди и рабов.
Из китайской «Книги Перемен»
Паламед-Заде без всякого стеснения вошел в спальню, вырвав нас из этого покачивающего покоя.
— О-го-го! — сказал он. — Уже пятый час! Не хотел вас беспокоить, но сейчас, поверьте, не до церемоний. Вертолеты ждут. Не могу вам дать больше десяти минут на сборы. Отобедаем в другом месте. Ненадолго оставлю вас, однако прошу поторапливаться...
Через десять минут в сопровождении «Заде» и тех же Готлиба и Гюнтера мы снова шагали через двор — уже в обратном направлении, к Центру. Пристреленных собак позаботились убрать, лишь кровь на снегу отмечала место произошедшей тут недавно бойни. Вдали одноногий ветеран, словно на всю ночь не оставлял своего занятия, знай скрипуче пиликал по сабле оселком, напевая себе под нос про никому не известного «в боях погибшего» пятого героя.
Завидев нас, он поднялся со скамьи и, опираясь на саблю, заковылял в нашу сторону, при этом выкрикивал пьяно:
— Корнеича верните, матерь вашу!.. За Корнеича всех порешу!..
— Утихомирить его? — негромко спросил Готлиб, опуская руку во внутренний карман.
— Успеется, времени нет, — бросил на ходу Паламед-Заде, уже восходя на крыльцо Центра.
Мы проследовали за ним.
В холле у лифта восстоял Брюс. Тот самый — и одновременно совсем, совсем другой. Теперь это было вовсе не то согбенное существо, которое я знал. Облачен он был в отлично пошитый и превосходно сидевший на нем костюм, стоял осанисто, заложив руки за спину, на лице было обозначено чувство собственного достоинства. На груди у него красовалась пластиковая бирка с эмблемой Центра, из коей со всей очевидностью следовало, что перед нами уже вовсе не безвестный, затравленный, пригнутый жизнью сапожник, а никто иной как «ДЕЖУРНЫЙ ПО ЦЕНТРУ, СТАРШИЙ НАУЧНЫЙ СОТРУДНИК, КАНД. ФИЛОСОФСКИХ НАУК И.Л.БРЮС». Паламеду-Заде он, правда, поклонился, но, Боже, Боже, с какой непринужденностью это было им проделано! Меня же он и вовсе удостоил только едва заметного кивка.
Пока дожидались лифта, я сказал ему:
— Как вижу, Иван Леонтьевич, все ваши напасти позади. Вас просто не узнать.
— Что поделаешь, — все с тем же достоинством отозвался экс-сапожник, совсем еще недавно придавленный жизнью, несчастный Карлик Нос. — Tempora mutantur, et nos mutamur in illis. [Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними (лат.)] — И прибавил — кажется, с некоей притаенной иронией: — Да и вы, молодой человек, сколь я вижу, тут времени даром не теряли.
Его ироничный тон как-то не понравился мне, но вступать в дальнейший разговор с этим вдруг напыщенным человечком больше не хотелось, да и на пикировку и на упражнения в латыни не оставалось времени. Лифт уже подошел и ожидал нас с распахнутыми дверцами. Через секунду-другую он понес нас кверху.
Лифтовая шахта выходила прямо на крышу здания, куда Советник и вышел. Мы двинулись за ним, спинами ощущая Готлиба и Гюнтера, шагающих сзади.
По углам крыши, уже крутя пропеллерами, стояли четыре зловеще черных вертолета с какими-то акульими очертаниями. Красные головки боевых ракет торчали у каждого из подбрюшья. Пятый вертолет, обычный Ми-8, располагался в центре крыши, неподалеку от выхода из лифта.
— Сюда, — указал на него Паламед-Заде.
В вертолете уже сидел один пассажир, трясшийся мелкой дрожью. Я не сразу узнал в нем это страшилище Афанасия, слишком непривычно он был одет — в черный костюм-тройку, в белую рубашку с цветастым галстуком, в новенькие лаковые штиблеты. При его нечесаной шевелюре и торчавшей клочьями бороде, вся эта амуниция шла ему, как козлу подрясник. От него исходил смешанный запах пота, дешевого портвейна и модного французского одеколона. Было видно, что в новом прикиде он чувствует себя крайне неловко.
— Товариш совэтник, — обратился он к вошедшему в вертолет Паламеду-Заде, — може, я хочь гаслстух сыму — давить, зараза, як удаука.
— Терпи, — отозвался тот. — Видишь — все терпим.
— Уси... — проворчал Афанасий. — Дык я ж — нэ уси... Сыму ее, змеину, а товариш совэтник? А там, коды надо — нехай ее, повешу, пущай давить.
— Ладно, снимай, — отмахнулся тот, — но помни только, гляди у меня.
— А щё тут бачить, — сказал Афанасий, с облегчением снимая с могучей шеи галстук и аккуратно вешая его на спинку своего сидения. — Мы ее, змеину, от так вот, нэжно... — И, видя благодушие советника, снова начал канючить: — Товариш совэтник, а може, я — своим як-ныбудь ходом? Дюже я эту вертушку боюсь...
— Своим ходом — это как? — с улыбкой поинтересовался Паламед-Заде. — На помеле, что ли?
— На яким таким помеле? — не понял шутки Афанасий. — Можно ж и на городским транспорти... А нет — дык сами як-ныбудь злэтаем...
— Ну-ну, будет он мне тут причитать, — уже строже сказал советник. И дал команду: — Поехали.
Все пять вертолетов разом оторвались от крыши и устремились в быстро темнеющее небо. «Акулы» взяли нас в четырехугольник, и наши пять машин двинулись курсом на близлежащий лесок. Сотни окон Центра и идущие от него вереницы фонарей разбрызгивали свет на всю округу. В эту минуту Советник сказал в микрофон:
— Можно отключать...
Наверно, так должно было бы выглядеть светопреставление. Сначала по цепочке один за другим стали гаснуть фонари, а затем и Центр вместе с маршальским флигелем рухнул в кромешную тьму. И теперь уже был он или только пригрезился — иди гадай. И было ли в самом деле все, что произошло с нами там? Эта тьма все поглотила.
— Финита! — весело сказал Паламед-Заде и обернулся к нам: — Кстати, по пути возможны некоторые внештатные ситуации; в этой связи прошу сохранять самообладание — все держится под контролем.
В кабине снова стало светло — это «акулы» включили прожектора. Пилоты хорошо знали свое дело. Ромб вертолетов с нашим Ми-8 в центре плавно летел над лесным массивом, ни на миг не теряя своего геометрически правильного очертания, и только Афанасий весьма ядрено потел по соседству со мной, чего не в состоянии был заглушить даже самый благоуханный одеколон в мире.
Спокойный полет, однако, длился не долго. Вскоре послышался встречный гуд, и прожекторы «акул» высветили стену здоровенных, круглобрюхих, вертолетов, не сбавляя скорость, летящих прямо на нас.
— Началось... — раздраженно проговорил Паламед-Заде. — Все-таки вычислили, гады!
— Всем машинам немедленно совершить посадку! — раздался голос по радио. — Приказ штаба военно-воздушных...
Договорить голос не успел. Из всех четырех наших «акул» разом полыхнуло огнем, ракеты с шипением красными полосами прочертили воздух, и долю мгновения спустя четыре круглобрюхие машины полыхающими шарами, кружась и рассыпая обломки лопастей, полетели вниз.
Лиза прижалась к моему плечу. Афанасий все потел, трясся и, сжавшись, бормотал себе под нос что-то, похожее на молитву. У меня сердце тоже бешено колотилось, но все-таки я нашел в себе силы проследить за крушением одного из «круглобрюхих».
Он падал на широкую лесную поляну. Там, внизу хорошо был виден в его пламени красавец-лось. Несчастное животное замерло и, как завороженное, смотрело на свою огненную смерть, падающую с неба. Еще миг — и полыхающий шар поглотил его.
Число жертв по мере нашего следования невесть куда неуклонно продолжало множиться.
«Круглобрюхие» немедленно рассеялись и развернулись к нам хвостами. Вдогон одна из «акул» пустила еще ракету, и еще один «круглобрюхий», на миг став огненным облаком, рухнул вниз.
Лес под нами уже горел вовсю.
Напоследок один из убегающих «круглобрюхих» все-таки успел сделать черное дело — перед тем, как раствориться вдали, выпустил две ракеты назад.
Одна, никого не задев, ушла в сторону горизонта. Другой выстрел оказался прицелистей. Передняя «акула» дрогнула всем корпусом и, распушившись гарью, полетела куда-то в сторону по снижающейся параболе. В конце ее смертного полета находился деревенский коровник, перед которым в испуге, так же, как тот лесной лось, стояла завороженная корова. Подбитая «акула» рухнула прямо на нее, и единым огненным смерчем их останки выдуло в небеса. То была пока что последняя из воочию виденных мною живая потеря на нашем странном пути.
Через мгновение «круглобрюхих» след простыл. «Акулы» совершили слаженный маневр, перестроились в равносторонний треугольник с таким расчетом, чтобы мы по-прежнему находились в центре, и мы устремились дальше в Бог весть кому ведомом направлении.
Афанасий все еще частил что-то на своем полурусском языке и без стеснения хлебал из узкого горлышка одеколон «Карден», занюхивая норковой шапкой. На полу под ним растекалось зловонная лужица.
Паламед-Заде снова взял в руки микрофон и довольно весело сообщил кому-то неведомому:
— Как и следовало ожидать! Атака была в семнадцать — пятьдесят две. Утечка информации о деспозинах, то есть, имеется... Да, да, мы с вами грешим на одного и того же человека! Думаю — мир праху его!.. Нет, не стоит. От сердечной недостаточности — это уже было. Лучше: попал под «Камаз»... Ладно, своими силами управимся... И похоронить на Новодевичьем со всеми причитающимися почестями — чтоб не было лишней говорильни, а то и так уже... — Отключив микрофон, он обернулся к нам: — Что, испугались? А я вот — нисколечко! И знаете, почему? Да потому, что я — с вами! Уверен, что ни одному вселенскому разуму было бы сейчас не под силу сбить наш вертолет, когда вы находитесь на борту.
Больше он разъяснять ничего не стал и лишь, довольный, отхлебнул из благородной плоской серебряной фляжечки немного пахучего коньяку.
Через несколько минут под нами распростерлось огненное море — это, как я понял, миллионами электрических огней полыхала Москва.
Почему-то я ожидал посадки прямо в Кремль, не меньше, однако наш боевой треугольник над центром города вдруг сделал резкий разворот и устремился куда-то, по-моему, на Восток.
Лишь после того, как Москва осталась вдали едва различимым заревом, вертолеты сделали еще один столь же крутой поворот и быстро пошли на снижение.
— Вроде, всё... — с некоторым облегчением проговорил Гюнтер, сидевший у меня за спиной.
— Кажись, приихалы... — изрек Афанасий, отер норковой шапкой лицо и спрятал флакон с остатками одеколона в карман жилетки.
— Всё, — сказал Паламед-Заде, когда вертолеты загасили двигатели. — Не смею более обременять вас никакими советами, знайте лишь одно — с этой минуты все зависит от вас, только от вас. И, поверьте, зависит большее, чем вы можете себе представить.
Больше он не успел дать никаких напутствий. Дверь вертолета распахнулась, к нему был приставлен трап, и я увидел ведущую к большому дому длинную аллею фонарей, под каждым из которых стояло по автоматчику.
Я ожидал, что советник выйдет из вертолета первым, но он сказал:
— После вас. Теперь уже — только после вас. — И прежней улыбки больше не было (которой, добавлю, при мне никогда более не будет) на его лице.
4
Наступать на хвост тигру...
ох-ох!..
Из китайской «Книги Перемен»
...здоровенный, благообразный, встречавший нас в роскошном вестибюле.
— ...Со счастливым прибытием!.. Надеюсь, в дороге все благополучно?..
Его маслившееся жизнью лицо вдруг стало восковым — это Готлиб, просунув пистолет у меня под локтем ввинтил глушитель ему в живот.
— Мы тебя вычислили, — сказал Гюнтер. — О маршруте знал только ты.
— ...Недоразумение, какое-то недоразумение, ей-Богу!.. — зачастил здоровяк.
— Якие нэдаразумэнье! — встрял Афанасий, вдруг очутившийся рядом. — Я ж тебя ще у воздухи прочуяу. Хто ентим злыдням наводку давау?
«Да вы ж.... Да я ж... Да откуда я мог?!.. Товарищи!.. Ребята... Да вы что!..» — продолжал еще булькать верзила, пока Гюнтер и Готлиб, тыкая ему в живот своими бесшумными «игрушками», не затолкнули его в первую же по коридору комнату и не захлопнули за собой дверь.
«Шпокнуло» там что-то или нет, я не расслышал, только потянуло тинистым запахом реки, плеснуло далекое весло, и Афанасий, сняв шапку, перекрестился истово. Затем едва слышно изрек:
— Як обычно — у правый клапан... — И добавил мстительно: — А нэ фиг було...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...под натиском налетевшей в неимоверном количестве челяди, рвавшей нас на части...
В огромной, едва ли не целиком состоявшей из зеркал гримерной меня раздевали, какая-то суетившаяся публика опять и опять меня переодевала, гримировала, кажется. Все произошло настолько стремительно и настолько без участия моего уже порядком расслабленного разума, что вышел я оттуда, облаченный в какой-то диковато (по-моему) сидевший на мне смокинг, какую-то белую манишку и тесные, как пыточные «испанские сапоги» лаковые штиблеты. И лицо от грима было несколько чужим, вроде маски, которая, казалось, вот-вот лопнет от нечаянной улыбки или какой другой мало-мальски живой натуги. Зато благоухал я так, что, наверно, и дюжина лучших парфюмеров-дегустаторов не разобралась бы, чем именно.
И почему-то снова пахло рекой — но где-то вдали, совсем, совсем вдали...
На время, пока я ждал Лизу, меня перевели в роскошную залу со стульями и креслами, на которые из-за музейного великолепия их обивки даже в этом своем наряде мне боязно было присесть, с гигантским, покрытым скатертью столом, уставленным снедью с неизвестными мне наименованиями. Запотевшие бутылки с заморскими винами взывали отведать их содержимое. Устрицы (возможно, вправду, живые), казалось, ерзали по тарелке, ежась от лежащих рядом кубиков льда. Фаршированная, сейчас чем-то похожая на мою нелепую здесь персону каракатица пялилась на меня с фарфорового блюда понимающими бусинками глаз...
Я так и не присел. В ожидании Лизы выстукивал своими тесноватыми лаковыми колодками по паркету какие-то пыточные па.
...Она вошла. Боже! при всей ее красоте, я и во сне не мог бы представить ее такою! Одеяние было утонченным, явно очень дорогим и в то же время простым, что подчеркивало идеальную стройность ее фигуры. Каждый локон прически, остановленный чьей-то умелой рукой, скрывал в себе некий тайный смысл, как завиток китайского иероглифа. Столь же умелый грим придавал ее лицу выражение некоей детскости и в то же время величественности.
— Лиза... — только и сумел выдохнуть я.
— Сереженька!.. — Она бросилась мне на встречу.
Господи, неужели она действительно моя?!.. Как давно мы не были с ней наедине!..
И как ненадолго нам это предстояло!..
Уже распахнулись двойные двери гостиной, и голос, в этот прекрасный миг показавшийся мне отвратительным, как бывает отвратительным все, что прерывает прекрасное, безжалостно изрек:
— Господа, вас ждут. В соседний кабинет... Прошу, пожалуйста...
* * *