* * *
— Говоришь, долго не мучился?
— У Готлиба это поставлено: в правое предсердие — там уж никаких вариантов.
— М-да... А мужик-то был... вроде ничего такого за ним и не заподозришь...
— А вертолеты навстречу кто вызвал? Двурушник чистой воды!
— Да кто сейчас не двурушник, ты, что ли?.. Сиди, сиди, не дергайся, шучу!.. Вообще — рисковый был малый. В теннис у самой сетки играл...
— Доигрался...
— Оно так... Семье помогли?
— Акции, дачи — все им. Тут никаких не будет...
— Ну-ну... Говорю — малый был ничего... Как этого, говоришь, — что в правое предсердие?
— Готлиб. Он же майор Судаков.
— Судаков... А это отчего же — Готлиб?
— Традиция...
— Ладно, давай этому своему Готлибу-Судакову подполковника — и туды его?..
— Куды?
— А где он там у тебя был?
— В Центральной Африке.
— Во-во, туды его... А то, понима-ашь, — в правое предсердие! У нас таких своих!..
— Слушаю-с!.. Разрешите?..
— Да стой!.. Прыткие они какие, понима-ашь!.. В правое предсердие... Комару яйца налету отстрелить!.. А помянуть покойного?.. Ну-ка, по полной...
— Слушаю-с!
— И генерала Серегу помянуть. Тоже крепкий был мужик. Подачи слёту брал.
— Так он же, ей-Богу, сам себя...
— А тебе помянуть жалко? Не православный, что ль?.. Вот так, по полной, по полной...
— Слушаю-с!
* * *
...В соседнем кабинете, куда нас с Лизой провели, их было двое. Одного я сразу окрестил про себя «Держимордой», а другого «Обходительным».
— Вот сюда. В кресла, — неприятным, каким-то стреляющим голосом приказал «Держиморда». — И побыстрее. Совсем мало времени.
— Однако же, — поспешил подмаслить его грубость «Обходительный», — не настолько мало, чтобы вы не могли расположиться со всем удобствием... Хотя каждая секунда воистину драгоценна.
Выглядели они тоже соответственно. «Держиморда» был прям, как столб, и лицо его с ничего не выражающими глазами казалось вырубленным из деревяшки неумелой рукой кустаря. В свою очередь, «Обходительный» скорее напоминал собою торт, такой большущий кремовый торт с приклеенной к нему пряничной улыбкой. Уселись оба они в кресла только после нас и тоже каждый на свой манер: «Держиморда» притулился на самый край, держа спину совершенно перпендикулярно, «Обходительный» же заполнил собою кресло целиком, и, казалось, заполнявший его крем сейчас начнет расползаться по подлокотникам.
— Вам известно, — сказал «Держиморда», держа нас под прицелом суровых глаз, — что Президент...
— Да Господь с вами! — вклинился «Обходительный». — Ну откуда, скажите на милость, нашим дорогим гостям это может быть известно?!.. Короче говоря, нынешней весной Президент будет баллотироваться на очередной срок...
— Но ведь... — попытался вставить я.
— Па-апрашу без реплик! — рыкнул «Держиморда». — И без лишних разговоров!
— Ну-ну... — утихомирил его «Обходительный» (кажется, он все же был тут за старшего) и вновь повернулся всеми своими кремами к нам. — Понимаю, понимаю! — затараторил он. — Конституция, и все такое... Но существует, между прочим, и воля народа, прямого, так сказать, источника власти! Тут, право, не нам с вами решать! И тут уж мы как-нибудь без ваших советов, простите великодушно...
«Держиморда» не преминул поддакнуть:
— Да уж как бы нибудь...
— Однако... — продолжал «Обходительный». — Существует все-таки некоторое небольшое «однако», навроде как, знаете, бывает, эдакой крохотной соринки, невзначай залетевшей в глаз... — На миг он примолк, и его пряничная улыбка скукожилась в утиную гузку.
Чтобы прервать зависшую паузу, «Держиморда» весьма красноречиво постучал костяшками пальцев по циферблату своих «Роллексовых» часов.
— Да, да! — «Обходительный» выдернулся из секундной задумчивости. — Одна небольшая загвоздочка, которая может весьма, весьма, так сказать...
— Как ложка дерьма! — со всею прямотой бросил в пространство «Держиморда».
От этих слов «Обходительный» передернулся всем своим кремом, однако нехотя подтвердил:
— М-да... выражаясь фигурально... Дело в том, что наш Президент, в отличие от прочих, порой придает значение вещам, на которые иной просто-напросто с легкостью бы наплевал. Но в том, видимо, и есть вся разница, которая существует между влакущими жизнь, вроде нас, грешных, и теми, кто восподнят над нею судьбой...
В этот миг что-то скрипнуло в стенных часах. Часовая и минутная стрелка вот-вот готовы были слиться, обозначая конец этих проскочивших, словно в тумане, суток.
— Господи! — тоже взглянув на часы, засуетился «Обходительный». — Уже совсем-то осталось!.. По сути, только эта ночь!.. Вам хоть ведомо, какое нынче число?
— По-моему... тридцатое декабря... — За последними событиями я уже почти утратил счет времени.
— Именно! — подхватил тот. — И стало быть, завтра... да уже практически сегодня?..
— Новый год...
— Да! И Какой! Двухтысячный, не больше, не меньше! С тремя кругленькими ноликами!.. Надеюсь, вы уже начинаете понимать, к чему я клоню?
— Признаться, не совсем, — сказал я.
В эту самую секунду часы начали бить.
И тут «Держиморда», вклинившись между ударами, произнес всего три слова, мигом заставивших меня встряхнуться от всех перипетий этого дня.
— Тайна письма императора, — в своей стреляющей манере произнес он.
Последняя глава
«ГОЛУБКА»
Посему во всей точности старайтесь хранить и исполнять все написанное...
Иисус Навин (23:6)
Ибо не на лук мой уповаю, и не меч мой спасет меня
Псалтирь (43:7)
1
— Тайна письма императора, — так же жестко проговорил он снова после того, как часы перестали бить.
— Именно так: тайна письма императора, — эхом повторил вслед за ним «Обходительный». — Вы не даром достаточное время провели в Центре, посему, надеюсь, вам не надо разъяснять смысл этих слов.
— Но это письмо давно сгорело в камине, — сказал я.
— Безусловно, — подтвердил «Обходительный». — Для бумаги это вполне свойственно — способность сгорать. Однако же подобное совершенно не свойственно для Мировых Тайн такого, я бы сказал, заоблачного масштаба. Открою вам не Бог весть какой секрет: наш Президент, едва узнав об этом письме, с той минуты просто бредит им. И решение, которое он должен принять завтра...
— Уже сегодня, — поправил его «Держиморда».
— Да, да, уже нынешним утром!.. Принимая решение взвалить на свои плечи страну на очередной срок, он обязательно желает знать...
— ...желает знать, какую страну! — впервые утратив терпение встрял «Держиморда», и даже лицо его в этот миг стало чуть менее деревянным.
— ...Ибо иначе — что толку?
— ...Да ни малейшего!
— ...ковыряться и дальше в том, что мы, пардон, сейчас наблюдаем!..
— ...Если не хуже!..
— ...Да, да, при наличии этих последних мрачных предсказаний, которых нынче развелось!..
— ...Уж да, развелось, едри их!..
— ...И вот Президент, имея все же некую меру ответственности...
— ...Уж да, чего не отнять...
Теперь они говорили почти в унисон, так что минутами едва удавалось различить отдельные слова. При всем их разительном несходстве, в этот миг они даже стали отдаленно чем-то похожими друг на друга: «деревянный» обрел некоторую подвижность, теперь в нем ощущалось внутреннее волнение, прежде, казалось, ему неведомое, а «тортоподобный», возобладав над своими кремами, как-то внезапно весь подобрался в кресле, его же кругленькое личико-пряник утратило свою прежнюю сладостность и более походило на грубоватый деревенский хлебец:
— ...Посему это письмо... если оно что-то откроет... А оно непременно должно нечто эдакое открыть, нечто самое глубинное...
— ...Да уж непременно — иначе к чему весь сыр-бор?
— ...Да-да, ибо все, кто им пренебрег, закончили...
— ...Не приведи Господь, как закончили!
— ...И что постигло их страну...
— ...Не приведи Господь, что постигло!
— ...Не случайно оно всплывает на свет в самые круглые даты истории. А как раз послезавтра...
— ...уж куда круглее!
«Тортоподобный» стал почти так же суров и собран, как его «деревянный» сосед.
— Таким образом, — заключил он, — вопрос стоит о вашей помощи Президенту и России. Не более и не менее!
— Уж никак не менее! — подтвердил «Держиморда».
— Но почему... — (Мне с трудом удалось пробиться сквозь их гомон.) — ...почему вы думаете, что сможем прочесть давно сожженное письмо?
«Обходительный» снова растаял до сливочно-кремового состояния:
— Сможете, милые, сможете! — проблеял он.
— Не можешь — научим, — сходу задеревенев, вставил армейскую присказку «Держиморда».
— Скорее — поможем, — поправил его «кремовый». — Существуют средства, специально разработанные в нашей лаборатории. При учете ваших и без того недюжинных способностей — уверен, абсолютно действенные! Мы тоже, как изволите видеть, не сидели тут сложа руки... Каждому — всего один укольчик, практически совершенно безболезненный, — и ваши интуитивные способности умножатся до невероятия! Всего один! Чик — и всё!
— С чего вы взяли, что мы позволим вам?.. — начала было Лиза.
— А не хочешь — заставим, — перебив ее, закончил ту же присказку «деревянный».
Хватка у него, впрочем, была вполне железная. Одним рывком очутившись рядом со мной, он уже держал меня как в тисках. Я попытался вырваться, но не удавалось даже слегка шевельнуться.
Мгновенно откуда-то понабежали люди в белых халатах. Через миг Лиза уже билась в руках двух гренадерского роста санитарок.
Внесли шприцы. Тошнотворно запахло аптекой. Мне закатали рукав. Лизу я не видел за белыми спинами, сгорбившимися над ней...
Укола я и вправду почти не почувствовал, только хватка на моих плечах мигом ослабла, и белых халатов больше не было. Испарились! А вот кресло подо мной кружением поплыло по комнате. В таком же вальсе кружилось и кресло Лизы. Мы взялись с нею за руки и соединились в едином, все нарастающем вращении. Очень странном вращении, ибо стены, окна, кресла наших мучителей — все оставалось бездвижным, как звезды на небосводе, не замечающие кружения Земли.
«Держиморда» отступил в угол и там вовсе задеревенел. «Обходительный» таял, растекался и сползал на пол сливочной лужицей. Вот уже его пряничное личико смотрело на нас с пола, из горки крема.
...Афанасий!.. Боже, он-то тут при чем?.. Откуда вдруг взялся?..
— Хстрасенсорное наблюдение, — несколько виновато ответило это чучело, облаченное в цивильный костюм. — Усё по инструкции...
— Э, на меня-то не наступи! — с пола подал голос вовсе уже растаявший «сливочный», в которого Афанасий чуть было не вляпался лаковой туфлей.
— Бачу, усё бачу, — отозвался тот, немного подавшись в сторону. — Усё под контролем. — И запил свою неловкость извлеченным из жилетки «Карденом».
...Камин!.. Господи, откуда тут камин?.. И что полыхает в нем?.. Какая-то бумага... Полыхает, корчится от жара — и никак не может сгореть...
— Господа... Это... это ужасно, господа!..
Чей голос? Вроде, никто сейчас рта не раскрывал... Или вон тот, с благообразной бородкой, в мундире, с голубой муаровой лентой через плечо, вдруг на долю мгновения появившийся и уже растворяющийся на глазах?.. Император Николай! Ну конечно! Это был он, вне всяких сомнений!..
А на его месте — уже бледный молодой человек, одетый во флотскую форму образца начала века. Тоже смотрит на борющуюся с огнем бумагу в камине. Глаза его грустны. Потом он переводит их на меня. Он — лейтенант фон Штраубе; странно — но я, оказывается, знаю его... Всё, нет его, тоже растворился. Только глаза его, устремленные на меня. И голос — слабо-слабо пробивается сквозь толщу времен, как всплески далекого весла.
— Бедный малыш!.. — говорит он. Нет, не мне — кому-то другому, невидимому.
В кресле, из которого вытек «сливочный», теперь восседал кто-то другой, худой, высокий, с длинным носом, одетый в какие-то невиданные мною раньше восточные одежды. На лице его явно проступали трупные пятна. Пахло от него застарелой гнилостью.
Когда мы с Лизой в своем странном вальсе очутились возле него, он произнес:
— Elisabet, la fille la mienne. Et je t’ai prepare а ce destin. Pardonne me coupable... [Елизавета, дочь моя. И тебе я уготовил эту судьбу. Прости меня, грешного (фр.)]
— Ты знаешь, кто это? — не разжимая губ, спросил я Лизу (теперь мы с легкостью общались с ней мысленно).
— Да, — так же мысленно ответила она, — теперь я знаю. Это мой покойный французский прадедушка кюре из Лангедока Беренжер Сонье. Когда-то он, было дело, вообразил себя живым богом. Или другие за него это вообразили — так, знаешь, иногда бывает.
Следы тления на его лице множились с каждой секундой. Еще миг — и он развеялся, оставив памятью о себе только этот гнилостный запах.
— Но ведь он давно умер... — мысленно сказал я.
— А ты всегда умеешь отличать мертвое от живого? Мы с тобой сейчас, например, какие — можешь сказать?
Нет, я не мог. Такого кружения не бывает у живых. Может быть, только в каком-то промежутке между жизнью и смертью, когда на этой ладье, плещущейся рядом, отплывает в страну Запада душа?..
А вот и он у камина, — как его не узнать! Коса торчит из-за плеча, на лицо наполз островерхий капюшон, но ясно, что сейчас он неотрывно смотрит на нас. Не то ангел, не то демон из Апокалипсиса. И имя ему — Смерть... И, так похожий струпьями на своем лице на только что сгинувшего в небытие преподобного Беренжера Сонье, ангел-демон Чума взирал на нас безразличными ко всяким людским страданиям глазами... И ангел-демон Голод смотрел на нас единственно оставшимися на его скелете живыми очами, жадными до всякой пока не истлевшей плоти... И блистал, блистал в зареве каминного пламени четвертый, ангел-демон Война, отбрасывая блики от своей кованой кольчуги и смертоносной рапиры, уже готовой сечь головы всем — правым и неправым...
Не было там только Пятого — ангела-демона по имени Благо, коему и предстояло вести их бессмертное и смердное воинство до самого города Магиды... [Магида — описанный в Библии город, близ которого произойдет «Последняя битва». Отсюда и ее название — «Армагеддон»: битва при городе Магиде]
...И — вот вы каков, оказывается, мученик-тамплиер Жак де Моле, вдруг сменивший их у камина! Но отчего глаза ваши, на миг встретившиеся с моими, затуманило сомнение? В чем усомнились вы, последний великий магистр Ордена, глядя на меня? Неужели я, по-вашему, слишком слаб и легковесен, чтобы быть вместилищем ваших неподъемных Тайн?..