Она внимательно смотрела на него и Элари невольно склонил голову, не в силах выразить своих чувств. Она восхищала его своей сдержанностью, мужеством и твердостью духа… а кем был он? Мальчишкой, страдающим от постыдной боли в промежности. Его друг погиб, как подобает герою, — но теперь Элари ненавидел его. Он не любил Гердизшора, но теперь корил себя за то, что не поговорил с ним, когда был случай. Он столько должен был ему сказать! И ещё больше услышать. А теперь…
Теперь он совершенно запутался. Должен ли он по-прежнему во всем помогать Иситтале, или, напротив, продолжить дело Яршора — хотя очень хотел жить? Он не мог ничего решить. Вспомнив, что в его комнате осталась Усвата, он отправился домой.
Эту ночь и следующий день, и ещё одну ночь Элари провел в своей комнате. Он не знал, что происходит за её стенами, и не хотел знать. Любовь к Усвате поглотила его целиком. Он никогда не любил так прежде, и не знал, что в ней вызвало такую любовь. Она была некрасива — большеглазая, большеротая, с неправильными чертами лица, нескладная, костлявая, очень наивная, — наверное, именно поэтому ему хотелось отдать за неё всё, что он имел, саму жизнь. Раньше Элари не представлял, что способен на такой подъем чувств.
Он боялся их неистового напора, боялся не только за свою свободу, но и за свой рассудок — но не хотел с этим бороться. Усвата была глуповатой испорченной девчонкой — её лишили невинности в тринадцать лет — но тридцать шесть часов с ней он запомнил на всю жизнь. Жалость, желание защитить, спасти, и, в то же время, сделать её лучше — всё это сливалось вместе в его душе. Они подолгу говорили и Элари с бесконечным терпением растолковывал ей то, чего она не понимала. Он любил её за всё — за её наивность, за детское восхищение его силой, за то, как она спит в его объятиях, безмятежно улыбаясь во сне…
Непонятно почему, юноша знал, что уже никогда не сможет так любить — так, чтобы в нем сливалось безотчетное желание защитить женщину и восхищение её наивностью, жалость и желание помочь, сделать лучше. Он ненавидел свое безволие, знал, что предал Иситталу и метался в мучительном раздвоении чувств… подсознательно радуясь, что это целиком поглощает его и отвлекает от мыслей о гибельном будущем.
Ему никуда не хотелось выходить, он даже решил умереть в своей комнате, решил, что когда в нее вломятся сурами, то твердой рукой пошлет вперед свою Усвату, а потом сам пойдет за нею… взяв столько вражеских жизней, сколько сможет.
Когда в дверь начали яростно стучать, он схватился за кинжал, но тут же услышал крик Суру:
— Открой, открой, или я выбью дверь!
Элари подчинился. Файа заглянул в комнату, одним взглядом окинул её, Усвату, уютно устроившуюся в его постели, самого Элари — полуголого, встрепанного, — и усмехнулся. Не презрительно, скорее понимающе, но юношу пронзил вдруг острый стыд. Другие сражались и умирали, когда он занимался… понятно чем.
— Сурами атаковали наши укрепления, — спокойно сказал Суру. — Мы их уничтожили, но это был лишь передовой отряд. Основные их силы подойдут через несколько дней, но у нас не будет уже ни минуты покоя. Мы стреляли в них из форта — пока не вышли все снаряды. Они захватили пристань. Флот ушел на восток… не знаю, сколько ещё он будет в безопасности. Тебя хочет видеть Иситтала. Ты идешь?
По его глазам Элари видел, что если он скажет "нет", его друг просто повернется и уйдет… только навсегда. Любовь к Усвате и долг перед другом сошлись в его душе, паля её мучительным огнем… но стыд пылал ещё жарче — и долг победил.
Иситтала ждала его у заводи, за пределами Садов. Там ничего не изменилось — так же рушилась с плотины вода, так же ярко сияли огромные окна электростанции. Только теперь лицо любимой стало суровым.
— Сурами было больше двух тысяч, — тихо сказала она. — И вдоль берега они вели несколько кораблей с припасами. Мы сожгли и разбили их из пушек сторожевика, но у сурами тоже были орудия. Они подбили наш корабль, мы едва успели снять экипаж, прежде чем он затонул. Потом расстреляли их батарею и лагерь из форта, истратив весь его боезапас. Теперь пулеметы — самое сильное наше оружие, хотя патронов тоже осталось немного. Когда сурами полезли на стену, мы открыли шлюзы плотины, и смыли их в море, словно мусор, но я сомневаюсь, что они вновь попадутся на эту уловку…
Сегодня мы не понесли потерь, но в следующий раз всё будет совершенно иначе — хотя почти вся армия сурами погибла под Байгарой и в дороге, сюда дойдут двенадцать или пятнадцать тысяч. За ними идут ещё несколько тысяч их поселенцев — а у нас в запасе всего несколько десятков мин и гранат. Сейчас, когда ты знаешь всё это, я спрошу — что ты намерен делать?
Элари задумался. Он знал, что пришло время выбора — самого главного выбора в его жизни — и ошибаться нельзя. Ему не хотелось умирать просто так — правду говоря, вообще очень не хотелось умирать — а хотелось совершить что-то особенное, спасти всех. Внезапно он понял, что нужно сказать. То был уже третий раз в его жизни, когда слова вылетали из его рта — а он слышал их с удивлением.
— Я пойду в твердыню Унхорга, что в пустыне Темраук. И приведу помощь. Или погибну. Я сказал.
— Я бы назвала тебя трусом, — задумчиво ответила Иситтала, — но вижу, что ты говоришь правду… сейчас. Только никто не ходит по Великой Пустыне зимой. Ты погибнешь, не выполнив своего обещания, а если и дойдешь — они отправят тебя назад, даже не выслушав.
— Я постараюсь. Даже если я приведу хоть одного воина, мой путь не будет напрасным.
— Ты их не знаешь, обитателей тайной твердыни — не знаешь! К тому же, путь займет много дней. Может статься, что спасать будет уже некого.
— Можно будет отомстить.
— Смысл? Если у файа останется меньше пятисот женщин и хотя бы тридцати юношей — мы умрем как народ, умрем медленной смертью. А там их меньше. Я имею в виду женщин. Их там вообще не должно быть, но ночи в пустыне так долги… и скучны… — её глаза вновь приняли странное, задумчиво-мечтательное выражение.
— Я пойду, — повторил Элари. — Я должен это сделать — ради всех нас.
— Иди, — просто сказала она. — Но не один. Ты не знаешь пустыни — если пойдешь один, то будешь мертв уже на второй день. С тобой пойдет Иккин. Он знает пустыню и знает Унхорг. И знает тебя, что тоже важно.
— Хорошо, — Элари знал, что другие слова тут уже не нужны.
— Вообще-то, идти надо мне, — сказала Иситтала. — Я жила в Унхорге, я знаю там всё, каждый угол… и многих парней, — она вновь усмехнулась, краем рта. — И там сейчас Атхим Ир, мой прежний любимый — он оставил цитадель Байгары и пробился в Унхорг, потеряв половину отряда. Они не связаны клятвой и могут пойти с тобой. Я бы хотела узнать, почему Атхим не ушел из столицы сюда — в конце концов, он мой муж. Но я не могу. Здесь я — словно камень в своде. Уйди я — и всё рухнет.
— Свод в хранилище так и не пробили?
— Нет. Углубились, но не пробили. Нужно ещё несколько дней. Мы употребили снаряды по прямому назначению, и я не знаю, распорядилась ли я ими с пользой. Возможно, я убила всех нас… но прошлого не вернуть. Ладно. Незачем терять время. Пошли. Нам надо найти Суру и Иккина.
Они нашли друзей в мастерских Садов — те обсуждали производство оружия. Иккин тут же согласился пойти в пустыню и сразу заговорил о главном:
— Там нет дороги. Зимой не видна даже тропа. Из-за камней нельзя идти ни на санях, ни на лыжах, только пешком. Пойдем сегодня же. На сборы нужен… примерно час. Может, и меньше.
— Так быстро? — Элари был удивлен.
— А чего ждать? Идти можно и ночью.
Элари думал, что они выйдут завтра утром и он проведет эту ночь вместе с Усватой. Но теперь отступать было уже поздно.
Сборы действительно оказались недолгими — в сущности, они свелись к погрузке припасов в рюкзаки и подбору подходящей одежды. Как и говорил Иккин, через час они уже были готовы. Элари повел плечами. Плоский прямоугольный ранец настолько удобно пригнали к его спине, что тяжесть двух пудов припасов почти не чувствовалась — притом, он знал, что этого едва хватит на дорогу в один конец. Одежда тоже была удобной — толстые, теплые, высокие башмаки, плотно охватывающие ногу, и шуба — длинное, почти до пят, меховое одеяние с капюшоном, в котором, как говорил Иккин, можно безбоязненно спать на снегу. Перетянув шубу ремнем, Элари прицепил к нему свой кинжал. Иккин взял только меч, оставив бесполезный панцырь и лук.
— Там нет ничего живого, — сказал он. — В сущности, оружие там вообще не нужно, но мало ли что…
Элари попросил посмотреть меч — как он знал, последний настоящий древний меч, оставшийся в Лангпари. Такого оружия он ещё не видел — плоский клинок четверть дюйма в толщину и длиной в восемнадцать дюймов. У основания меч был двух дюймов ширины, к середине суживался, а к скругленному концу расширялся вновь.
— Зачем это? — спросил Элари, показывая на изгиб.
Иккин молча приложил лезвие к своей шее.
— Чтобы не соскальзывал, видишь? Вообще-то это не оружие — он слишком короткий и тяжелый, чтобы им фехтовать. Драться им нельзя. Можно только убивать.
— Так это инструмент палача? — Элари с сомнением посмотрел на меч. Действительно, от его тяжести отвисала рука — он весил килограммов пять. Плоский, глянцево-черный, кроме лезвия. Оно выглядело очень чистым, очень ярким и очень острым — мелковолнистая кромка, которую именно эта рябь делала адски опасной. Попадись под такой клинок рука — не будет руки. Попадет человек — развалит наискось, от плеча до пояса. А уж голову смахнуть…
— Не совсем. Это жертвенный меч — им казнили пленных врагов, когда приносили их в жертву… впрочем, это уже неважно.
Элари вновь посмотрел на меч. Вдоль клинка бежали непонятные золотые знаки. Лезвие было из красноватого металла, не похожего на сталь.
— Из чего он?
— Кобальт. Крепче и гибче стали, и ещё не ржавеет. Раньше умели делать даже такие простые вещи. Ладно. Давай его сюда. Нам пора.
Элари вернул оружие. Затем ему пришлось прощаться с Усватой и это оказалось тяжело — она разрыдалась у него на груди и сам юноша чуть не заплакал. Он плюнул бы на всё, и остался здесь… если бы тут не стояли ещё его товарищи и не смотрели на него, словно на старшего, решившегося на недоступное им.
Потом, уже на улице, Элари сказал Суру:
— Сохрани её. Усвата мне дороже жизни. Это не фраза. Я люблю её.
— Хорошо, — просто ответил файа. — Я клянусь.
— Правда? — Элари взял его за плечи и несколько секунд они пристально смотрели в глаза друг другу. — Даже если ценой окажется жизнь?
Он тут же смутился, поняв, что вовсе не хочет, чтобы Суру жертвовал жизнью ради Усваты или кого угодно ещё. Окончательно запутавшись, он отпустил его и отвернулся, но Иситтала тут же взяла его за руку.