Будь я на месте Асхата, те у меня живо рты бы закрыли. Я подошел к другу и шепнул:
- Ты чего про брата молчишь?
- А ну его! - махнул он рукой. - За ним, беспутным, не угонишься. Теперь куда-то в сторону Ташкента подался.
Мы перевалили Дубковое взгорье, прошли немного, и город снова скрылся из глаз. Задор наш маленько остыл. Мой красный узелок от Хамитьяна перекочевал к Насипу, от Насипа - к Валетдину и наконец забился к вожаку под мышку.
- Полпути не прошли еще, Шагидулла-агай? - спросил я.
- Что, силенки вышли? Говорил я тебе...
- Не вышли.
- Чего же спрашиваешь?
- Старшая Мать сказала: тяжело будет - хлеб на половине пути под кустиком полыни оставишь.
- Не мели попусту, Старшая Мать такого не скажет.
- Сказала вот! Сказала!
- Глупый, она же сказала "если тяжело". Смотри, как птица летает, он подбросил хлеб в небо и поймал его в ладони.
- Перестань, Шагидулла, хлебом не играй, уронишь крошку - грех на тебя падет, - сказал Асхат.
"Греха" мы все до смерти боимся. Даже сам вожак боится. Он прижал хлеб к груди, будто прося у него прощения.
Мы уже со счета сбились, сколько тарантасов, запряженных быстрыми конями, окатив пылью, обогнало нас. Попадаются и встречные подводы. Только из пеших на большой дороге - одни мы.
- Далеко еще до города? - спросил Валетдин у старика, ехавшего верхом на лохматой рыжей лошаденке.
- Меньше пятнадцати, болрше десяти. Шагайте скорее, там уже ждут вас.
Коли ждут, надо торопиться. После этих слов мы даже бегом сколькото пробежали. Бегом-то бегом, да не очень-то резво теперь получается. Ануаровы штаны опять ослабли. Пришлось Насипу заднюю закрутку еще подкрутить. Не знаю, как другие, а в моем животе мечты калашные на убыль пошли. Теперь и черным хлебом доволен был бы. Но не мне же первому об этом заговаривать, и так вожак меня за обузу считает.
Миновав небольшую, в три-четыре избы, русскую деревушку, остановились в редком березнячке посреди поля. В тени немного отдышались.
- Садись, - приказал вожак. Он опустился на колени и положил перед собой красный узелок. - Какие слова Курбан-мулла любил повторять - кто знает?
- Ты знаешь, - быстро сказал Валетдин. Видно, почуял что-то гнусавый.
- Курбан-мулла говорит: "На каждый кусок - свой закуток".
- Да, знает мулла, как сказать, - отдал Асхат должное мудрости муллы.
- Если мы этот хлеб съедим, калачу закуток останется?
- Останется, останется! - ответили мы.
- На, Валетдин, - вожак достал из кармана ножик и протянул ему. Раздели сей хлеб на семь частей по справедливости.
Валетдин тут же захлопотал, и оглянуться не успели, как на красной тряпице рядком лежали семь примерно равных ломтей хлеба. Но только примерно равных, были все же доли побольше и доли поменьше. Вожак почему-то своей доли - самого большого куска - пока не берет. И нам вперед старшего руку тянуть неловко.
- В дороге пищу надо честно делить, - сказал он. - "Это кому" разыграем.
- Ребята! - Насип вскочил даже. - Давайте я выкликать буду. У меня язык счастливый - каждый в точности свою долю получит.
Никто не возразил. Насип отвернулся. Валетдин берет кусок и спрашивает:
- Это кому?
- Хамитьяну!
- Это кому?
- Шагидулле!
- Это кому?
- Пупку!..
Семерым - семь ломтей вышло. Однако не совсем по справедливости: мне достался самый большой кусок, а предводителю самый маленький. Тот и виду не подал, но чувствую я: пища не в пищу мне пойдет - не почестному вышло. Шагидулла на пять лет старше меня. А кто больше, того и доля должна быть больше. Надо поменяться... Пока я так размышлял, он от своего ломтя уже порядочный кус отхватил. Следом и у других мельница замолола. Как эту несправедливость исправить?
Я со своим ломтем нарочно подольше провозился. Когда же осталось три-четыре раза откусить, протянул его Шагидулле:
- На, агай, доешь.
- Сам доешь.
- Я уже наелся, валлахи...
- Не божись. Даешь - давай так. А не то - пустая клятва на тебя же падет.
От сытого живота и в ноги резвость пробежала. Я всегда удивляюсь этому: весь ломоть-то с кулачок, а сколько в нем волшебной силы. Съел - и сразу весь мир преображается. Вот и сейчас... Вдруг совсем рядом пропела какая-то птица, сизый ветерок прошумел по только что выколосившейся пшенице, веселей, приветней зашелестели березки. Даже солнце уже не так палит. И вся красота - из той краюшки хлеба.
Только мы тронулись дальше, Насип говорит:
- Давай, ребята, иноходью, как Аминова кобыла! - и сам же понесся первым. Но вожак и Валетдин тут же обогнали его. Позади всех я потрусил.
Есть на Нижнем конце нашей улицы Амин, который в самую страду, в сенокос и в жатву, в лес по ягоды ездит. Нагрузит с утра весь свой выводок от мала до велика в лубяную телегу и тянется потихоньку на Верхний конец. Колеса, даже запах дегтя давным-давно позабывшие, на весь аул долгими криками исходят. На днях Асхат спрашивает меня: "Что Аминова телега говорит?" - "Что она скажет, знай скрипит". - "Нет, говорит Асхат, - она Амина умоляет: "Не близ-зко - не поед-дем... Не близ-зко - не поед-дем..." Хорошенько прислушаться - правду Асхат говорит.
Телега в точности так выкликает. А уж когда вечером возвращаются, потрусит пегая кобыла под гору, и все четыре колеса наперегонки хвастать начинают. А чем хвастают, Асхат тоже знает. "Все стрескали!.. Все стрескали!.. Все стрескали!.." - говорят они. Теперь, когда Асхат затосковал, весь аул речистую телегу понимает.
- Когда из города пойдем, мы тоже, как Аминова телега, запоем:
В белом городе белые калачики Все стрескали, все стрескали. Наши красные сундуки Стали тесными, стали тесными.