- Мост? - умирающий приподнял голову. Знал Валет-дин, куда целил. Уже много лет Круглый Талип мечтал каменный мост через Дёму построить, на каждом сборище, на каждом собрании клич бросал, народ уговаривал.
- Кто строит?
- Государство. На днях только решение вышло, - беззастенчиво врал Валетдин. - За год должны построить. Каменный, в ледорезы стальные. По твоему желанию, по твоим замыслам будет мост. Видишь, государство твои мечты приняло и в жизнь их претворяет. А ты, вместо того чтобы в новых сапогах с подковами по новому мосту первым пройти, в яму норовишь залезть. Нехорошо, Талип-агай. Кто же теперь по мосту первым пройдет? Казна-Исхак со своим ремнем, что ли? За что Исхаку такой почет?
- Еще чего, Исхаку... Подоткни-ка подушку. - Я подоткнул, он лег повыше. - Вы им скажите, пусть ледорезы из стали не делают. Бесхозяйственность это. И бетонные сойдут. В стране и без того нужда в стали большая.
- Скажем.
- Исхак, говоришь... а? Вот ведь кому мир-то остается, а?..
- Останется, коли оставляют... - без капли сочувствия, без тени сострадания согласился Валетдин.
- Ну, ладно, мост, он и есть мост, - вставил слово и я. - Талипагай и по каменным, и по чугунным мостам хаживал. Бывалому человеку это не диковина. Вон, электрические столбы на Казангуловское взгорье уже залезли, вот-вот в аул спустятся. Уйдет Талип-агай, так и не увидит, как у него в доме солнце вспыхнет. Вот что жалко.
- Первая лампа, конечно, и по закону, и по обычаю, и по справедливости в этом доме должна вспыхнуть. Вот тут большую, с бычий пузырь, повесим, а там - поменьше, - и Валетдин пальцем наметил места на потолке, где висеть лампочкам.
- Подними подушку выше!
На сей раз подсобил Насип. Больной сел и отвалился на спинку кровати.
- Я ведь этот мир еще при лучине увидел. Электричество, ребята, это свет божий. Да, деревья-то на Казангуле я приметил, только вот плодов мне уже не достанется.
- М-да, станется, что и не достанется...
- Ты чего это, Валетдин, на все, как дятел, стучишь: станется... останется... не достанется?
- Так ведь я тебе поддакиваю!
- А ты думаешь, твое поддакивание мне маслом по сердцу ложится? - у Талипа выступил пот на лице. Он глубоко вздохнул.
Вздохнул и Валетдин.
- Нет, товарищи, все это пустяки - и мост, и электричество. Неодушевленные они, так сказать, предметы. Одну вот душу живую жаль, сердце обрывается - в печали-одиночестве дни свои тянула, теперь совсем сиротой останется.
- Кто это? - Талип уставился на Валетдина.
- Как кто? Ак-Йондоз, конечно.
- Не туда хватил, - отрезал Талип. - Для смеха сказал - так не смешно, всерьез если - ни в какие ворота не лезет. Ак-Йондоз - как вера. А веру почитать надо.
На этот раз Валетдин и впрямь не туда хватил. Я поспешил ему на выручку.
- Не понял ты, Талип-агай. Есть, оказывается, у Ак-Йондоз старшая сестра. Овдовела недавно и с верховьев Дёмы к нам жить переехала, выложил я весть, которую давеча от Младшей Матери слышал. - На работу гожа и лицом пригожа, на сестру, как слеза на слезу, похожа - вот как говорят.
- Неужто так похожа?
- Говорю же, как слеза на слезу.
- Да если одним хоть ноготочком на Ак-Йондоз похожа - из ангельского, значит, рода. Как зовут?
- Ак-Йондоз, - недолго думая, бухнул я.
- С именем перегнули маленько. Хотя не сама же себе имя выбирала. И Талип вздохнул. - Сказать по совести, всю жизнь я на Ак-Йондоз не мог налюбоваться. На сестру бы посмотреть...
- Как не посмотреть, конечно, посмотришь. Вот на ноги встанешь...
- У-уф-ф! Видно, не встать уже мне...
- Чтоб твои жалобы ветром развеяло, Талип-агай. Кто Же перед сабантуем о болезнях думает? - Валетдина теперь совсем в другую сторону понесло. - Будет еще пляска - майданам тряска. Вот на сабантуе толпа большая тебя окружила, и посередине ты: ветром веешь, вихрем вьешься, перышком реешь, вприсядку несешься. Смотрит народ, шумит, ликует, в ладоши хлопает, фуражки, шляпы, тюбетейки в небо летят. АкЙондоз, Ак-Йондоз и прочие звезды стоят в восхищенье, глазками в тебя постреливают. А ты еще красивее, еще горячее, еще задорнее отплясываешь. Эхма, ну и отхватываешь! И сдержаться не можешь, сам себе подпеваешь:
Верхом на коне - что за мужчина! Кинжал на ремне - что за мужчина! В пляске пройдется - хайт-хайт! Площадь прогнется - хайт-хайт!
Талип приподнялся. Он и вправду первым в ауле был плясуном. Никто его переплясать не мог. Да и сейчас, пожалуй, никому не уступит.
А Валетдин знай свое ведет:
- Все женщины на майдане томятся, ждут: "Вот бы меня на танец вызвал... Вот бы меня пригласил". А ты уже давно приметил, давно знаешь, кого на танец вызовешь. И, дробно простучав через весь майдан, останавливаешься прямо перед ней, перед самой...
- Сноха! - крепеньким голосом позвал Талип. Она вбежала тут же.
- Что, свекрушка? - спросила, печалясь.
- Гости пришли, сноха, самые нужные гости, самые дорогие. Есть, наверное, у тебя бражка, черпни-ка ее побольше.
Сноха у Талипа, видать, ловкая да хваткая. И глазом моргнуть не успели, на столе большая зеленая кастрюля встала. Утопший в браге ковш у кастрюли край прикусил, словно конь удила. Узорчатые чашки кругом выстроились. Валетдин во все четыре налил ковшом браги.
- Ну, за сабантуй, коли так, - сказал наш кравчий. Одну чашку протянул хозяину.
Тот потянулся было, но передумал:
- Пищи, которой не отведаешь, касаться грех, - сказал он. - Давайте начинайте.
Бражка легко пилась, да плотно ложилась. От первой же чашки по жилам тепло пробежало. После второй и третьей сердце встрепенулось. Талип смотрит и блаженствует, то и дело потчует. Мы уже и забыли, с чем в этот дом пришли. Четвертая чашка и песню с собой привела. Валетдин, гнусавя, затянул через нос:
Как на ветке два листочка, Были вместе мы всегда...
На полпути подхватил и Насип:
А прибавилось годочков - Разлетелись кто куда...
Я не пою. Голоса нет. Сижу и слушаю только. Еще поднялись чашки, еще опустились. Песня совсем уже с привязи сорвалась. Через открытое окно на весь аул разносится. Валетдин, хоть и гнусавый, но певучий. Песня и впрямь завораживающа, особенно когда на протяжную мелодию поют:
Не налюбуюсь тобой наяву я, Приди же в горячий мой сон...
- Эх, мандолину бы сюда! - воскликнул Насип. - Сам бы играл, сам бы плясал...