- А что есть, Андрей? Что есть? - приплясываю я перед ним на одной ноге.
- Да почитай что и ничего... К вечеру дело, расторговался я за день. Было сливочное - кондитерское и простое - да крем-бруля. Одной только крем-бруля и осталось на донышке... Остатки сладки... Прикажете-с?
- Конечно! - говорит папа.- Мы нынче с дочкой кутим. Давайте эту самую крем-брулю!
Андрей развязывает и снимает широкое, малинового цвета полотенце, укрывающее кадку сверху. Как старые знакомые, возникают в кадке три высоких круглых медных цилиндра с крышками, обложенных обычно льдом и солью. Между цилиндрами стоит стопка блюдец и костяные ложечки. Тут же - большая ложка с полушариями на обоих концах. Ловко орудуя этой ложкой, Андрей скатывает для нас шарики мороженого.
- А мы вас бубликами угостим! - говорит папа, пододвигаясь, чтобы дать Андрею место на скамье.
Андрей садится. Уличный фонарь освещает его уже немолодое лицо, чуть тронутое следами оспы. В резких морщинах от крыльев носа ко рту блестят капельки пота. Андрей ест бублик с удовольствием - видно, устал и рад отдохнуть после трудового дня. На лице у папы то же удовольствие от отдыха, оттого, что он едва ли не в первый раз за всю мою жизнь "кутит" со мной в сквере, где никто его не теребит, не торопит, никуда не увозит.
Под уличным фонарем нам отчетливо виден маленький "толчок" на углу ;-торговки, сидящие со своими корзинками прямо на тротуаре, у края сточной канавки. Слышно, как они предлагают свои товары прохожим, как переругиваются между собой:
- Геть студа! (Вон отсюда!)
- У, яка пани пулковница! Сама геть!..
Мы сидим на своей скамеечке под кленом. Внезапно Андрей говорит негромко и задумчиво:
- А и горько ж тут народ живет, господин доктор!..
- А у вас, Андрей, в ваших местах, лучше?
Андрей смущенно улыбается:
- Кабы у нас лучше было, зачем бы я от своего дома сюда подался - за тыщу верст щи через забор шляпой хлебать?
- Значит, и у вас плохо?
- Да как бы это получше сказать... Живем, как говорится, хлеб жуем, а хлеба-то и не хватает! В два кваса живем: один - как вода, а другой и пожиже воды бывает...
Снова молчание, и снова его прерывает Андрей:
- Вот только у нас, господин доктор, все одинакие. Русские то есть... А тут - господи милостивый! - все разные, и все - друг на друга! Русские говорят: "Это все поляки мутят!" Поляки опять же: "А зачем русские к нам пришли? Здесь наше царство было!"" А литовцы обижаются: "Не польское, говорят, здесь царство было, а наше, литовское!" А уж жидов...
- Евреев, Андрей! - поправляет папа.- "Жид" - это злое слово..
- Виноват, господин доктор,- оправдывается Андрей.- Все так, и я за всеми... Так вот, евреев этих здесь вроде как и за людей не считают! Почем зря всякий обижает...
В эту минуту в другом конце сквера появляется на дорожке человек в черной форменной шинели. На плечах - там, где у военных полагается быть погонам или эполетам,- у него свитые жгутом оранжевые шнурки. На одном боку - большой револьвер, на другом - плоская шашка: Посмотреть на его бледное лицо, на его глубоко запавшие бесцветные глаза - подумаешь: больной он, бедняга, безобидный человек. Но из рукавов шинели выглядывают страшные кулачищи, за которые его ненавидит весь город. Это городовой, прозванный "Кулаком" не столько из-за фамилии "Кулакович", сколько из-за этих его кулачищ, которыми он бьет намертво. Кулак - взяточник, злой пес, грубый хам с беззащитным населением, жестокий истязатель арестованных. Он идет по дорожке медленно, крадущейся походкой хищника. Как кошка, подстерегающая мышь.
- Кулак! - первым узнает его издали Андрей и так резко вскакивает, таким рывком задвигает за скамейку свою кадку, что с клена над нашими головами какая-то пичуга, сонно бормотнув и пискнув, улетает на другое дерево.
- Побегу торговок упрежу! - соображает Андрей.- Постережешь кадку, Сашурка?
Он быстро и ловко перемахивает через невысокую сквозную ограду сквера и бежит к "толчку".
Кулак идет мимо нас с папой. Глаза его зорко всматриваются в "толчок" на углу. На секунду он останавливается.
- Четверть девятого! - орет Кулак и, придерживая плоскую шашку, бьющую на бегу по его ногам, мчится собачьей рысью к месту преступления: после восьми часов вечера всякая торговля воспрещается.
Но Андрей опередил Кулака, и его предостерегающий крик: "Кулак идет!" вызывает на "толчке" то же смятение и кутерьму, какие возникают на вокзальной платформе при появлении поезда. Торговки, торопливо срываясь с тротуара, подхватывают свои корзинки и бегут врассыпную. Одна только Хана, старая и хромая, не успела встать на ноги и продолжает сидеть рядом со своими двумя корзинками. Одну из этих корзин быстро схватил Андрей-мороженщик и скрылся с нею за углом. Вторая корзинка осталась рядом с Ханой на краю тротуара.
На "толчке" стало совсем пустынно. Фонарь освещает только сидящую старуху, с усилием пытающуюся встать, и ее корзинку.
- Торговать? В непоказанное время? - гаркает над головой Ханы городовой Кулак.
Старуха поднимает голову. "Ну на, ударь, бей!" - говорят ее измученные глаза.
И Кулак в самом деле ударяет изо всей силы ногой по Ханиной корзинке с бубликами. Корзинка покорно опрокидывается набок, словно собираясь выплюнуть все содержимое в протекающую мимо тротуара канаву. Я невольно ахаю. Но в мутную, грязную воду канавы падают один, другой, третий золотистые бублики и плывут, как три маленькие луны,- и это все. Больше в корзине бубликов нет. А вторую корзину только что спас Андрей-мороженщик - унес ее куда-то.
Разъяренный Кулак пинает сапогом и Хану. Она успевает закрыть руками лицо - ведь с синяком под глазом она не сможет завтра выйти на улицу продавать свои бублики...
Кулак уходит, высоко поднимая плечи со жгутами из туго свитых оранжевых шнурков.
Все это происходит молниеносно и разыгрывается в течение нескольких секунд, не больше.
Тогда из-за угла осторожно выныривает Андрей-мороженщик. Унесенной им корзинки уже нет у него в руке. Он нагибается над плачущей Ханой.
- Вставай, баушк! - журчит он своим ласковым тенорком.- Чего туточка на тротуваре сидеть?
- Корзинка моя... Бублики там... - бормочет Хана.- Пропала...
- Цела она, баушк, корзинка твоя. И бублики целы. Я их тут, за углом, у добрых людей поставил. Сейчас кадку захвачу, и пойдем за бубликами твоими...
- Вы только подумайте!.. - вдруг всплескивает руками Хана.- Такое слава богу, такое слава богу - он же меня даже не оштрафовал, этот Кулак, чтоб ему сгореть!..
- Сгорит! - уверяет Андрей. И, прощаясь с нами, говорит: - Господину доктору - почтение! Сберегла кадку, Сашурка-бедокурка? Умница!
Андрей удаляется по вечерней улице, подтанцовывая под тяжестью кадки, покачивающейся на его голове. Рядом с ним, припадая на хромую ногу, плетется старуха бубличница Хана.
Оставшись одни на скамейке, мы с папой почему-то не спешим заговорить, и молчание тягостно нам. У папы лицо погрустнело, даже осунулось.
- Папа... - говорю я.- Папа, почему ...почему так плохо? И эти дети у Шабановых: Антось, Колька и Франка с Зосенькой... Они ведь были голодные, да, папа?.. И Хана... И Кулак!.. Почему это, папа?
Папа отвечает не сразу. И говорит то, что я терпеть не могу слышать:
- Про это мы еще поговорим с тобой, когда у тебя коса вырастет...
Это последняя капля за весь пестрый день! Я больше не думаю о том, что папа ненавидит плакс. Я горько плачу.
- Папа,- и слезы катятся у меня по лицу, попадая в рот, еще сохранивший сладость недавно съеденного мороженного "крем-бруля",- папа, почему ты не заступился за Хану?
- А что я мог сделать, по-твоему?
- Крикнуть Кулаку: "Не смейте бить!"