- Ну, убить его! Чтоб он помнил!
- А чем убить? Бубликом, да? И что же, Кулак, думаешь, один? Их тысячи. Одного убьешь - людям не станет легче...
Папа встает со скамейки:
- Лечить - вот все, что я могу... Ну, пойдем, Пуговка, поздно уже.
Мы идем домой, и у меня впервые рождается мысль: "папа может - не все"... Думать это очень горько.
Когда мы входим с папой домой, мама под лампой раскладывает пасьянс. Она смотрит на меня в сильнейшем удивлении, потом подводит меня к зеркалу: "Посмотри на себя!" Я вижу: по всему моему лицу - грязные подтеки от слез, пальцы слиплись от мороженого, "кудлы" всклокочены. Пальто - ни моего, ни папиного - нету: мы забыли их в бричке Яна, и он увез их обратно к Шабановым, в Броварню.
- Где вы так долго были? - спрашивает мама тихим голосом, словно мы больные.
- Мы с папой кутили,- объясняю я.
Папа уже исчез - его сразу увезли к больному. Срочный случай!
Фрейлейн Цецильхен уже спит, она любит ложиться рано. Юзефа укладывает меня спать. Умывая и причесывая меня, она все время ворчит по адресу фрейлейн Цецильхен - она ее ненавидит!
- Привезли немкиню (немку)! Ни кудлы ребенку расчесать, ни помыть. Хоть ложись ребенок з хразными нохами в постелю, ей что?
Юзефа вносит зажженную лампу в комнату, где мы спим с Цецильхен. Я ложусь, конечно, без всякой молитвы. А Цецильхен, полупроснувшись от света, на миг приоткрывает мутные от дремы глаза и нежно, сонно бормочет: ,
- Фергисс-майн-нихт...
И тут же снова засыпает.
- А бодай тебя! - сплевывает Юзефа с сердцем и гасит лампу.
Перед моими засыпающими глазами, как каждый вечер, разворачивается, расстилается громадный ковер весь в точечку, в точечку, в точечку. Ковер плывет куда-то вверх. Потом он начинает плыть в обратную сторону, вниз,сверкающие точечки, точечки, точечки словно несутся в пропасть. Потом... потом я засыпаю и больше ничего не вижу.
Глава пятая. В ГОСТЯХ У СКУПОГО РЫЦАРЯ
На следующее утро, в понедельник, я просыпаюсь позже обычного: не в восемь, а в девять часов утра. Ведь я вчера легла поздно - ездила с папой в Броварню, а потом мы с ним в Театральном сквере кутили: ели бублики и крем-брюле.
Я тороплюсь одеваться, натягиваю один чулок наизнанку, путаюсь в тесемках и пуговицах. Мне очень хотелось бы не умываться - ведь поздно-то, поздно как! - но разве Юзефу переспоришь? Она стоит надо мной с полотенцем в руках и командует:
- Переверни пончошку (чулок) на другу сторону! Правое ухо в мыле, смой!
- Мы с Сонечкой Михальчук сговорились встретиться в Ботаническом саду! - взмаливаюсь я жалобно.
- Не блоха твоя Сонечка, не ускакнет!
В спешке я не сразу замечаю, что в доме что-то происходит, вернее произошло утром, пока я спала. Но, когда я причесываю свои "кудлы", Юзефа успевает шепнуть мне с торжеством:
- Папа с немкиней промовку имел!
- Про что?
- Уж ен знаеть, про что! И немкиня тоже знаеть... Видишь?
В самом деле, фрейлейн Цецильхен, сидя у стола, что-то пишет. Глаза у нее покрасневшие, носик припух - она недавно плакала. Время от времени она задумывается, прижимая к губам платочек,- фестончики его вышиты гладью еще под руководством самой фрау директор "Высшей школы дочерей" в Кенигсберге!
Когда я подхожу к Цецильхен, чтобы поздороваться, она смотрит на меня, глаза ее наполняются слезами, она грустно шепчет:
- Ах, Зашинка... Ах, дорогая Зашинка...
Это что-то новое. Фрейлейн Цецильхен не любит моего имени "Сашенька" (язык сломать можно!) и называет меня "Альхен".
Затем Цецильхен обнимает меня и прижимает к себе мою кудлатую голову. Мне неудобно, лицо мое почти лежит на столе, и я невольно успеваю прочитать адрес на конверте - крупными буквами: МЕМЕЛЬ.
Отпустив мою голову, Цецильхен указывает мне на конверт и говорит горько:
- Вот. Пишу ему... Дяде жены моего двоюродного брата. У него в Мемеле собственное кафе... Под названием "В зеленом саду"... Когда у нас дома был семейный совет, ехать мне в Россию или не ехать, этот дядя говорил: "Не надо! Пусть сидит дома!" О, как он был прав! Теперь я пишу ему, пусть он мне что-нибудь посоветует...
У двери в столовую я немного медлю - оттуда слышен голос папы:
- Да перестань волноваться! Если ты сама не умеешь никому сказать "нет" или "вы этого не умеете", так предоставь это мне!
- Но я боюсь, что ты не так сказал,- пытается возразить мама.
- Я был вежлив, как учитель танцев... Но я сказал ей, что не надо браться за то, чего не умеешь делать, вот и все! А нам с тобой надо подумать о настоящем учителе: ребенок способный, любознательный...
Но тут в столовую вхожу я, и разговор сразу иссякает, словно самоварная струя после того, как привернули кран.
Весь день настроение у нас в доме напряженное. Цецильхен со скорбными глазами строчит письма. Гулять со мной в этот день некому. Мама занялась укладкой зимних вещей в нафталин, Юзефа на кухне рубит сечкой мясо, овощи и, по обыкновению, ворчит как нанятая:
- Чи ж я им не говорила? Смотрите, говорила, кого берете! Нет, привезли дуру ребенка учить!
Я взбираюсь на подоконник в передней - оттуда видны окна квартиры, где живет знакомая девочка, Любочка Зильберберг. Раскрываю окно настежь и зову сперва не очень громко:
- Люба! Люба! Потом громче:
- Любочка-а-а! Юбочка-а-а! Потом:
- Любка-а! Юбка-а!
И, совсем расшалившись, кричу во весь голос:
- Любочка! Юбочка! Бочка! Очка! Чка! Ка! А!
Наконец одно из окон Любочкиной квартиры чуть-чуть приоткрывается. В узенькую щель виден бледный носик Любочки Зильберберг и белокурая прядка ее волос.
- Что ты кричишь? - сердито бросает она в оконную щель.
- Мне скучно,- говорю я откровенно.- А тебе?