- Эх, хорошо бы из такой головы пить летом холодный лимонад!
И все стали звать горемычную куклу "Люба Лимонад", но сама Люба, по-видимому, не горюет - лицо у нее такое же счастливое и глупое, каким было и под париком с золотыми косами. Я, конечно, усердно ищу, шарю - где этот проклятый парик? - но пока без толку.
Когда я принесла Юльке в подарок "Зельму-Шельму" (мама позволила подарить), Юлька на миг пришла в себя, взяла куклу, потом провела, как слепая, пальцем по ее лицу и внятно сказала:
- Личико...
И тут же снова впала в забытье.
Так тянутся один за другим длинные, тоскливые дни.
Приходят соседки, приносят Юльке кто кисленькой капустки, кто огуречного рассола. Пришла как-то старая бубличница Хана, принесла бублик:
- Совсем-совсем тепленький! Пусть девочка скушает и будет здорова!
Папа не позволяет, чтобы около Юльки скоплялось много людей с улицы. Но, когда Томашовой, надо отлучиться, кто-нибудь вместо нее сидит около Юльки. Как-то прихожу - Томашовой нет, а около Юлькиного топчана сидит... Вот так встреча! Мой "рыжий вор", тот самый, что вырывал у меня из рук картинки, называя меня "мармазель", и шипел: "Отдай, дура, портмонет!"
На этот раз я его не пугаюсь. Он сидит около Юльки, глядя на ее истаявшее лицо, и с огорчением качает головой. Я сажусь на другой ящик. И вдруг "рыжий вор" обращается ко мне:
- Говорила мне Юлька - спугались вы меня... А ведь это я тогда для смеху! Вот ей-богу, честное слово!
Я молчу. Хороший "смех"!
- Меня в тот день с фабрики прогнали. Без работы остался... Ну, выпил, конечно. И баловался на улице... А я портмонетов ни у кого не отнимаю. Ей-богу, вот вам крест!
Он оглядывает меня очень добродушно с ног до головы и добавляет:
- Да и откудова у вас будет он, тот портмонет! Ведь вы ж еще не человек, а жабка (лягушонок)...
Я оскорбленно соплю носом. Приятно это слышать, что ты лягушонок? Но я пересиливаю обиду.
- А теперь,- спрашиваю я,- вы работу получили?
- Ну, а як же! - смеется рыжий.- Каждый вечер на балу у генерал-губернатора краковяк танцую! Бывает, конечно, что и у полицмейстера, но только не ниже!.. Кулак приглашает, на коленях просит - не иду!
И вдруг он становится серьезным и говорит невесело:
- Где ее возьмешь, работу? Первое мая на носу - хозяева вовсе с ума посходили: всех добрых хлопцев - геть за ворота!
Мы молчим. Я думаю. "Сегодня же спрошу у папы - или лучше у Павла Григорьевича,- почему, когда первое мая на носу, хозяева сходят с ума и гонят всех добрых хлопцев "геть за ворота".
А рыжий уже мечтает вслух:
- Мне бы такая работа в охоту: зубным врачом! Ух, пересчитал бы я городовому Кулаку все зубы, до единого! Чтоб он, как старая бабулька, корку хлебную сосал, а разжевать не мог! Мня, мня... Пя, пя, пя...
Рыжий смеется. И я смеюсь. Ох, хорошо бы, чтоб кто-нибудь отплатил городовому Кулаку за все его издевательства над людьми!
- А хозяину моему,- мечтает рыжий,- вырвал бы я зубы изо рта и пересадил бы те зубы ему на спину. Смеху бы! А?
Неожиданно, словно разбуженная нашим разговором, приходит в себя Юлька.
- Ваць...- узнает она рыжего.
И Ваць радуется этому, как ребенок.
- Юленька!..- Он гладит ее руку, и рядом с его здоровенной ручищей Юлькина ручонка - как обезьянья лапка. - Я зубной врач, Юленька...
Но Юлька уже снова не узнает и не слышит.
По лестнице быстро спускается Томашова.
- Спасибо, Вацек, что посидел тут. Теперь ступай. Скоро придет доктор, он не велит, чтоб тут много народу толкалось...
И Вацек покорно убирается восвояси.
Однако приходит не папа, а совсем новый для меня человек. Немолодой, с проседью, с очень рябым лицом. От папы я знаю, что, если людям не "прибивают оспу", они заболевают страшной болезнью. Очень многие умирают от этой болезни, а кто и выживает, остается чаще всего изуродованным: лицо все в светлых дырочках, как губка. Эти дырочки остаются навсегда, до самой смерти, свести их нельзя ничем. Про рябого человека, сказал мне папа, в народе говорят, что у него на лице черт горох молотил.
Пришедший к Томашовой рябой человек одет чисто, аккуратно подстрижен... У него большие, добрые руки, вызывающие доверие.
- Добрый день, Анеля Ивановна! - говорит он Томашовой.
Томашова отвечает не сразу:
- Как же вы меня нашли, Степан Антонович? - спрашивает она очень тихо.
- Искал, Анеля Ивановна... Может, и не стал бы я вам надоедать, да вот прослышал, с Юленькой беда... Надо же такому приключиться!
И Степан Антонович смотрит на Юльку с таким искренним огорчением, что я уже не замечаю уродливых оспин на его лице - оно кажется мне очень красивым!
Томашова подходит к Степану Антоновичу, смотрит на него синими глазами.
- Беда какая... беда... - И, прислонившись к его плечу, она горько всхлипывает.
- Анеля Ивановна, голубушка моя... Может, надо чего-нибудь? Так я... господи, вы только скажите!
Но Томашова уже снова овладела собой:
- Ничего не надо, Степан Антонович. Идите себе, сейчас доктор придет, идите!
- Может, денег? На лекарства.
- Доктор приносит лекарства... Идите себе!
- Ну, а приходить? Хоть наведываться можно мне?
- Можно...