Дома меня уже дожидается Павел Григорьевич, который пришел заниматься со мной.
Входя, я слышу, как папа говорит Павлу Григорьевичу:
- Смотрите, будьте осторожней. Я вас предупредил...
- Спасибо...
- Не будете вы осторожны, не будете! Знаю я вас! - вздыхает папа.
- А вот и ошиблись: буду!
При моем приходе разговор обрывается.
Папа просит, чтобы урок происходил у него в комнате, так как ему скучно лежать.
- Вот мы вас сейчас повеселим! - обещает Павел Григорьевич.
Ох и веселим же мы папу этим уроком! Вернее, я одна веселю его, потому что Павел Григорьевич только смотрит на меня в сильнейшем удивлении, словно видит меня первый раз в жизни!
Начинаем мы, как обычно, с арифметики. С этой наукой у меня всегда-то не слишком дружественные отношения, но сегодня... На вопросы я отвечаю или неверно, или невпопад. Я не могу решить ни одной самой пустой задачки, и все ответы на примеры у меня ошибочны. Павел Григорьевич наконец не выдерживает:
- Да что с ней сегодня? Какая муха ее укусила?
И тут, словно и вправду меня укусила какая-нибудь из тех противных мух, блестящих, зеленоватых или цвета мыльных пузырей, какие летают летом, я говорю Павлу Григорьевичу - и папе! - что мне совершенно ни к чему заниматься арифметикой, мне не нужна эта арифметика, я прекрасно проживу без всякой арифметики. То, что я собираюсь делать в жизни, не имеет никакого отношения к арифметике, со встречными поездами, с бассейнами и трубами, с купцами, которые купили семьдесят аршин сукна или восемь ящиков мыла...
- А можно у тебя спросить,- очень серьезно говорит папа,- что же это такое ты собираешься делать в жизни? Это не секрет?
- От мамы пока секрет: она взволнуется, заплачет. Ну, понимаешь, женщина... Но от тебя не секрет. И от Павла Григорьевича тоже не секрет. Я бы вам раньше сказала, да тут с утра были твои доктора.
- Так что же ты собираешься делать?
Я не смотрю ни на папу, ни на Павла Григорьевича. Я смотрю мимо них, в пустой угол комнаты, где нечего видеть. Перед моими глазами сверкает золотой султан и переливающееся блестками платье - среди львов и тигров.
- Я хочу, - и, пожалуйста, не отговаривайте меня, это не поможет! - я хочу быть укротительницей диких зверей... - Это я выпаливаю очень твердо.
Папа и Павел Григорьевич не переглядываются, не смеются.
Папа тихонько барабанит пальцами по одеялу.
- Так... А почему, собственно, тебе это хочется?
- Потому что укротительница смелая. Она - герой!
- Смелая? Да, конечно. Даже очень смелая, это я признаю. И восхищаюсь ее смелостью. И всякий признает и восхищается. Но герой? Нет, она не герой.
Я смотрю на папу пораженная - я не понимаю: что он, шутит?
- Укротительница зверей - не герой?
- Нет. Не герой.
- Ой, папа, что ты говоришь! Ты вошел бы в клетку со львами и тиграми?
- Нет. Не вошел бы.
Я торжествую:
- Вот видишь! А говоришь: она не герой! А сам не вошел бы! Значит, боишься?
- Конечно, боюсь. Разве я тебе сказал, что я такой же смелый человек, как эта укротительница? Я этого не говорил. Таких бесстрашных людей, может быть, только одного на тысячи и найдешь. Но ведь кому нужна эта смелость? Зачем укротительница три раза в день входит в клетку с хищниками? Если бы она, рискуя жизнью, спасла этим кого-нибудь - безоружного человека, ребенка, ну, хоть корову, что ли,- это было бы геройство! А так - бросать свое мужество на ветер, на потеху ротозеев... Ну подумай сама: в чем тут геройство?
Павел Григорьевич молчит, но я чувствую, что он тоже согласен с папой.
- Знаете что, друзья мои? - вдруг начинает папа.- Если уж зашел у нас этот разговор, то давайте поговорим о геройстве. Об этом нужно поговорить, нужно... Павел Григорьевич, бог с ней, с арифметикой! Она от нас не уйдет... Вы разрешаете занять урок под этот разговор?
Павел Григорьевич молча кивает.
- Так вот, пусть каждый из нас расскажет о каком-нибудь герое, которого он сам знал. Кто первый? Ты, Леночка?
В пылу разговора я и не заметила, как в комнату вошла мама и слушала все, что мы говорили. Она берет со своего столика небольшую фотографию в рамочке и подает ее мне. Я не понимаю, зачем мама мне это показывает: я отлично знаю эту фотографию и изображенного на ней военного, его грустные глаза и грудь, увешанную орденами и медалями. Под стеклом рамки фотография обклеена бледными, выцветшими засушенными фиалками.
- Знаешь, кто это? - спрашивает мама.
- Конечно! Это мой покойный дедушка...
- Да. И мой отец... - Мама любовно протирает стекло и рамочку.- Видишь, у него на груди четыре "Георгия" - "за храбрость"...
- Ты мне никогда не говорила...
- Думала: подрастешь - скажу.
- А за что дедушке дали это?
- Он был военный врач. Наградили его в турецкую кампанию - с турками мы тогда воевали... И в приказе военного командования было сказано: "Наградить штабс-лекаря (врачей тогда лекарями звали) Семена Михайловича Яблонкина за самоотверженную подачу помощи раненым под сильным огнем неприятеля". И так четыре раза - после четырех сражений - награждали моего папу, твоего дедушку!
- "Под сильным огнем неприятеля"? - переспрашиваю я.- Это что значит?
- А то,- поясняет папа,- неприятель палил из пушек, раненые падали, а дедушка твой не сидел поодаль в безопасности, не ждал, пока их принесут к нему. Он был хирург, и знал, что важно оказать раненому помощь как можно скорее. Он лез в самый огонь, выносил раненых из боя, перевязывал их тут же, на месте... Смелый был человек дедушка твой Семен Михайлович и герой: сотни жизней спас! Не о себе думал - о людях...
Проходит несколько секунд молчания. Потом я говорю, ни к кому не обращаясь:
- Я вчера руку растопленным сахаром прижгла... Я хотела Рите и Зое свою дружбу доказать... Это глупо, да?
- Очень,- подтверждает папа.- Павел Григорьевич, дорогой, поглядите, что у этой дурынды на руке.
Пока Павел Григорьевич снимает Юзефин бинт, очищает ранку и присыпает ее ксероформом (очень вонючее сухое лекарство!), я вспоминаю: