- Папа! Почему крупно - девятнадцатое апреля, а малюсенькими буковками - первое мая?
У папы удивительная способность: одновременно и читать, и слышать, что ему говорят, и отвечать на это! Только отвечает он коротко, словно рубит ответ на куски.
- За границей... -говорит он, перелистывая страницу,- другой календарь... На двенадцать дней позднее, чем у нас.
- А почему?
Папа дочитал журнал, кладет его на стол:
- Ну, это я так, на бегу, рассказать не могу. В общем, мы отстаем от заграничного календаря на двенадцать дней. И каждые сто лет эта разница увеличивается на один день. С 1900 года мы уже будем отставать на тринадцать дней.
- Очень странно! - удивляюсь я. - У нас сегодня еще только девятнадцатое апреля, а у них уже первое мая!..
На изнанке сорванного календарного листка, как всегда, напечатано множество сообщений: пословицы, почему-то всегда либо неинтересные, вроде "Февраль заморозит, а март отпустит", либо общеизвестные, как "Ученье свет, неученье - тьма", медицинские советы ("Простейшее средство от детских поносов"), меню обеда ("Щи суточные говяжьи, бараний бок с кашей, мороженое") и, наконец, - загадочная строка: "Погода по Брюсу: дождь". Эти предсказания погоды почему-то никогда не сбываются!
- Папа, кто такой Брюс?
Папа, который уже пошел было к двери, но по дороге, заметив какую-то книгу, уткнулся в нее, очень спокойно отвечает мне:
- А черт его знает, кто такой Брюс!
- Тут, в календаре, сказано: "Погода по Брюсу: дождь"...
- А-а-а... - вспоминает папа, продолжая читать книгу.- Это при Петре Великом... ученый был. Предсказывал погоду... Двести лет назад...
- Как же он мог двести лет назад предсказать, что сегодня будет дождь?
- Ну вот, оттого никакого дождя сегодня и нет! И вообще, не приставай с пустяками, очень интересная статья попалась...
Пока мы с папой разговариваем - вернее, пока папа отстреливается от моих вопросов, - Юзефа прибирает комнату. Юзефа сердита. Впрочем, она ведь редко бывает настроена благодушно, но сегодня она как-то особенно яростно бушует. Переставляет мебель со стуком, стирает пыль со статуэтки Пушкина с таким ожесточением, словно собирается отломить Пушкину голову.
- Учителя своего дожидаешься? - спрашивает Юзефа.
- Да.
- Не дожидай. Не прийдеть твой арештант. Не прийдеть ен, бедны-ы-ы-й...
И Юзефа вдруг начинает плакать!
Обычно Юзефины слезы не слишком пугают меня. У Юзефы, как папа говорит, глаза на болоте. Только копни - и мокро. Но то, что Юзефа так горько плачет о Павле Григорьевиче, которого она терпеть не может, называет "арештантом", приписывает ему всякие вины и прегрешения, - это поражает меня как громом.
- Что с моим учителем? - бормочу я в испуге.- Случилось что-нибудь? Беда какая-нибудь?
- Не случилось, так случится! - И частые слезинки бегут по морщинам Юзефиного лица, как ручейки по давно промытым руслам.
С трудом удается добиться от нее рассказа о том, что она знает. Знает она только то, что сегодня ей говорили на базаре кухарки,- а они все ссылаются то на "покоеву" (горничную) пристава, то на кухарку "жандармского пулковника".
- Да что они стрекочут, все эти покоевы и кухарки? - начинает тревожиться папа.
- Они не стрекочут, они не болбочут,- строго объясняет папе Юзефа,- они правду говорят. Прислуга всегда все знает! И они говорят, что сегодня фабричные бросят работу и вместе с арештантами - такими, как наш учитель! пойдут по улицам с красным флагом, будут кричать, что не надо царя, не надо нам панов - сами будем пановать. А полицейские - чтоб они подохли все до единого, и не завтра, а сей минут! - уже пронюхали про это. - Кто-то - чтоб ему гореть в огне, и не один-два дня, а сто лет! - сказал полиции об этом. Как пойдут фабричные и арештанты по улице, так полиция и казаки нападут на них, будут их бить "дисциплинками" (нагайками), стрелять в них будут! Для того им ныне рано выдали "стрелы" (боевые патроны) и по лафитнику водки на каждого... Всех они поубивают! И нашего, бедного, убьют! Насмерть!
Рыдая, Юзефа сердито ставит статуэтку Пушкина носом в угол и уходит на кухню.
- Папа, ты про это слыхал?
- Слыхал... - отзывается папа угрюмо.- А вот ты - сделай такое одолжение! - ты ничего не слыхала и ничего не знаешь, поняла? Не смей ни с кем об этом говорить, чтоб от твоей болтовни людям неприятностей не было. Даже со мной об этом не говори!
- Папа... - снова начинаю я, помолчав.- А ты заметил, как Юзефа... ведь она же Павла Григорьевича не любит, она его всегда ругает!
- Юзефа - редкостный человек. Золотой. Цены ей нет. Исковерканный, искалеченный - ведь тридцать лет тому назад она еще была крепостная! А сердце у нее большое, хорошее, оно хочет лепиться к людям, любить их, жалеть, тревожиться о них... И к Павлу Григорьевичу она потому переменилась, что ему грозит опасность...
В передней раздается сильный, продолжительный звонок, за ним второй, третий - такие же... В комнату входит Владимир Иванович Шабанов. Входит, уже сразу чем-то разозленный, нагнув голову, словно собирается бодаться,- ну совсем как его дочка Рита, когда она рассердится!
Даже не здороваясь, он сразу обращается к папе с вызовом, с раздражением:
- Ну, что я вам тогда говорил, а?
- Это я могу спросить у вас, Владимир Иванович: "Что такое вы мне говорили, что я должен помнить?" И, кстати, когда - "тогда"?
- Да про забастовку же, господи, беспамятный какой!
- А-а-а... - неопределенно тянет папа.
- Забастовали ведь мерзавцы, стоит мой завод! И у Кушнарева забастовали, и на конфетной фабрике "Амброзия", и кожевники, и лесопилка... Ну как же! - все более разъяряясь, продолжает Владимир Иванович.- Раз в прошлом году первого мая в Варшаве бастовали, и в Белостоке, и еще где-то дураки нашлись,- так как же моим окаянцам отстать? - при этом Владимир Иванович очень смешно приседает, разводя руками.
Папа молчит.
- И если б еще только забастовали они! - распаляется Владимир Иванович.- А то ведь вваливаются сегодня ко мне двое оборванцев - из моих рабочих! - и подают мне своими грязными лапами бумагу. "Мы, говорят, делегаты от рабочих, и в бумаге - наши требования!" Понимаете тре-бо-ва-ни-я!
- Чего же они от вас требуют? - спрашивает папа каким-то несвойственным ему, бесцветным голосом, словно спрашивает он из вежливости, а на самом деле это вовсе не интересно
- Вот-вот, именно, именно! - И Владимир Иванович начинает загибать пальцы.- Повышения платы - раз! Сокращения рабочего дня - два! Улучшения условий труда - сетку им оградительную поставить! Можете себе представить? И еще, и еще, и еще...
- Ну, плата у вас рабочим... - начинает папа.
- ...такая, как везде. Такая, как везде!
- Слушайте, Владимир Иванович... Я же условия жизни ваших рабочих не хуже вас знаю... Калечатся они - а они калечатся очень часто! - кто их лечит? Я лечу! И я вам - вспомните! - об этой предохранительной сетке говорил много раз. А плата... Ну подумайте сами, может человек жить с семьей - на три-четыре рубля в месяц? А у вас есть рабочие и с таким низким заработком!
- А не может жить, так пускай отправляется к чертовой матери! отрезает Владимир Иванович.- К черту! Нужен он мне!
- Владимир Иванович! - строго говорит папа, показывая глазами на меня.Тут ребенок, выбирайте выражения!
- Ничего! Пускай и ребенок знает! Мы должны теперь воспитывать детей так, чтобы они этих скотов-рабочих могли потом в кулаке держать. Ритка моя сегодня так прямо и выпалила: "Поезжай, папка, к губернатору - пускай присылает солдат с пушкой, пускай всю эту мразь перестреляют!" Так прямо и сказала! Огонь девка!
Папа кладет мне руку на голову. Я стою, прислонившись к нему, и чувствую, физически чувствую, как противен ему Владимир Иванович и весь этот разговор.