И, кивнув всем нам, мальчик убегает. За ним выходит папа и Поль.
Мы бросаемся к окну, что выходит на улицу. Медленно, наслаждаясь своим "графским" бутербродом, проходит по тротуару под фонарем наш "полковник". А за ним, в нескольких шагах, степенной, "прогулочной" походкой Поль ведет под руку папу, постукивая о тротуар своим зонтиком-стульчиком...
Рано утром, чуть только начинает рассветать, я просыпаюсь оттого, что кто-то щекочет мне щеку. Это Кики, попугайчик, сидит на подушке около моего лица. Вчера вечером, когда Поль уходила с папой, она, по обыкновению, спела начало "Марсельезы": "Вперед, вперед, сыны отчизны!" - и Кики безропотно скрылся в клетке. Сегодня проснувшись рано, он, как всегда, вылетел из клетки и опустился на подушку Поля, но Поля там не было! Очень огорченный, он полетел ко мне и разбудил меня.
Поля нет. Они с папой еще не возвращались. Со вчерашнего вечера.
Зрячий глаз попугайчика Кики смотрит на меня с таким человеческим недоумением и даже печалью, что я совсем теряюсь. В самом деле, где же Поль? И где же папа?
В эту минуту Поль входит в комнату. Лицо ее, доброе, старушечье лицо, очень утомлено. Оказывается, она самоотверженно водила папу всю ночь по улицам из одной незнакомой квартиры в другую,- всюду, где укрывали пострадавших. "И в какие лачуги, Саш, - если б ты видела! Все где-то на окраинах"...
- Знаешь,- говорит она, откинувшись на спинку кресла и вытянув усталые ноги,- твой отец - может быть, он сумасшедший, но это удивительный человек! Я ведь только ходила с ним,- ну, кой-где пришлось помочь, - подержать свечу или лампу, в общем, пустяки,- и то устала, а он всю ночь работал!
Входит мама. Она советует Полю немедленно лечь.
- А мой кофе? - словно даже пугается Поль.- Утренний кофе - священное дело! У нас, французов, - добавляет она смеясь, - часы еды - о, это свято! Я часто думаю: вот так, как ваш муж, - обедать ночью, ужинать днем... нет, француз этого не мог бы!
- Даже если он хирург? - улыбается мама.
- Вероятно, наши хирурги назначают время операций между едой... серьезно говорит Поль.- И я думаю, что так широко лечить людей бесплатно этого наши хирурги не делают!..
- Ну хорошо, сейчас я пришлю вам кофе, вы выпьете его в постели! - И мама уходит.
В самом деле, кофе и завтрак приносит Полю - Юзефа!
Я глазам своим не верю! Юзефа, которая еще два дня назад кляла Поля на чем свет стоит, с самым приветливым видом ставит завтрак на стул около кровати Поля, говорит ласково-ласково:
- Ешьте, пани... Ешьте на здоровье!
И, понимая мое удивление, Юзефа, словно извиняясь, объясняет:
- А чего ж? Она все-таки пожондная (порядочная) французинка, ничего не скажешь. Всю ночь водила нашего пана доктора по всему городу... Другая забоялась бы! Я бы, конечно, не забоялась, пошла бы, но - ух, я бы так лаяла тех казаков, я бы так проклинала тую полицию, что нас бы обоих арестовали, и с паном доктором вместе!..
С этого дня мы начинаем ждать Павла Григорьевича. Мы ждем его, а он не приходит!
В первый и второй день папа говорит:
- Умница Павел Григорьевич! Отсиживается где-то, не показывается... По городу идут аресты за арестами,- пусть не попадается на глаза.
Но проходит третий день без Павла Григорьевича, наступает четвертый... Папа уже ничего не говорит, он очень озабочен и встревожен.
На каждый звонок в переднюю бежит весь дом. Но Павла Григорьевича нет как нет...
Юзефа не перестает с утра до ночи ворчать и клясть полицию и "жандаров". Она от всей души жалеет, что не может подсыпать им в кушанье мышьяку. Она желает им всяких несчастий, начиная с "холеры в бок".
Наконец в вечер четвертого дня к нам приходит женщина - маленькая, худенькая - и говорит маме:
- Простите, пожалуйста... Я - Анна Борисовна... жена Павла Григорьевича... учителя вашей дочки...
Папа, оказывается, знает Анну Борисовну - он видел ее в ту ночь, когда оказывал помощь пострадавшим.
Но Анна Борисовна знает всех нас - по рассказам Павла Григорьевича:
- Вы Елена Семеновна, да? А это Сашенька? А это Юзефа?
Она знает и про Поля и даже про попугайчика Кики! Юзефа совершенно счастлива тем, что Павел Григорьевич рассказывал о ней своей жене.
- Так и сказал: "Юзефа", да?
Все стараются как только могут выразить Анне Борисовне свои чувства. Ей жмут руки, ее усаживают за стол, Юзефа приносит все, что есть вкусного в доме.
Анна Борисовна смотрит на нас с улыбкой, растроганная
- Я вижу, здесь моего Павла любят... Да, Сашенька?
- Ужасно! - отвечаю я.- Просто до невозможности любим!
Потом, помолчав, добавляю тихо:
- И всегда будем любить... Всю жизнь...
Никто не спрашивает о Павле Григорьевиче, где он, что с ним. Но Анна Борисовна читает эти вопросы в наших глазах и отвечает на них. Новости, принесенные ею, печальны: Павла Григорьевича арестовали еще три дня назад. Где он находится, Анна Борисовна не знает. Она обегала, как она говорит, "все кутузки и каталажки" - все полицейские участки,- Павла Григорьевича нигде нет. И это тревожно. Это значит, объясняет Анна Борисовна, что его посадили не с теми, кого подержат, подержат несколько дней в полиции и выпустят. Павлу Григорьевичу хотят, видимо, "пришить дело". Ведь он ссыльный, высланный под надзор полиции, ему всякое лыко в строку, у него всякая вина на особицу виновата. Очевидно, его содержат в городской тюрьме. Но справок в тюрьме никому и никаких не дают, ни на какие вопросы отвечать не желают...
Тюрьма! Я очень хорошо знаю это место, это странного вида строение, которое словно вылезает из реки Вилии на Антоколе. Что там, за каменной оградой, не видно; может быть, там большой, высокий дом, в котором заперты заключенные, а может быть, что-нибудь другое. Но когда идешь по антокольскому берегу реки, то тюрьма похожа на вылезающую из воды голову чудовища, и круглые в своей верхней части ворота - словно громадный глаз этого страшного зверя. Глаз этот смотрит злобно и не обещает ничего хорошего...
И вот там, за этим глазом, сидит, запертый, Павел Григорьевич! И мы ничего не можем сделать для него!
- Постойте! - вдруг вспоминает папа.- Давайте вспоминать, кто у меня лечится из "тюремщиков"... Или из жандармских... Вспомнил, вспомнил! Фон Литтен... Полковник фон Литтен... Я лечил его жену, и оба они без конца звонили обо мне по городу, какой я хороший врач... Завтра поеду к фон Литтену и все узнаю!
- Яков Ефимович,- говорит Анна Борисовна, - как бы не было у вас неприятностей...
- Никаких! Какие неприятности, помилуйте? У меня дочь, ей дает уроки учитель такой-то, экзамены на носу, а учитель исчез! Говорят, арестован... Я хочу знать, где он и что с ним... Все логично и законно!
Маленькая, худенькая Анна Борисовна одета очень скромно, почти бедно, но удивительно аккуратно. Булавочка с красной головкой, закалывающая ее воротничок, воткнута так, что невозможно представить себе ее иначе: именно в этом месте - и нигде больше. Нельзя себе вообразить, чтоб ее маленькая черная шляпка была надета боком или съехала на затылок. Манжетки на рукавах отутюжены гладко-гладко, так же, как гладко причесана и ее черноволосая голова.
- Мне бы, главное, узнать, где именно содержится Павел. Тогда уж можно будет снести ему передачу, хлопотать о свидании.
Мама кладет руку на худенькие руки Анны Борисовны:
- Сколько вам хлопот... маленькая вы такая!
Анна Борисовна задерживает мамину руку:
- Елена Семеновна! Когда я выходила замуж за Павла, я знала, на что я иду. Жена революционера - ох, это беспокойно...
- Воображаю, как вы волновались, когда Павел Григорьевич был в ссылке, в Якутии! Анна Борисовна тихо смеется: