Мимо каморки Анели Ивановны все время пробегают туда и обратно лакеи с подносами, уставленными кушаньями и бутылками, которые они несут посетителям в зал. Из зала доносится музыка - скрипка и рояль. Но, наверно,- наверно! в зале не так весело, как здесь, в каморке под лестницей, куда время от времени вбегают на секунду то Анеля Ивановна, то Степан Антонович.
В одну какую-то минуту они появляются оба, словно какое-то счастливое облако, соединив, внесло их одновременно. Они весело кивают нам, - сейчас они убегут...
- Горько! -раздается от двери веселый мужской голос. - Горько!
И за спиной новобрачных появляется Вацек! Тот Вацек, который пропал с самого 1 мая!
Он стоит в дверях, рыжий, худющий, заросший, но веселый, как всегда, и улыбается во весь рот!
- Ваць... - узнает Юлька и восторженно хлопает в ладоши.- Ты пришел?
- Да. Пришел.
- Откуда? - ахает Анеля Ивановна.
- Оттуда. Все расскажу подробно, когда меня накормят. Знаете, в тюрьме был очень плохой ресторан... Но послушайте, - что я вам сейчас сказал? Я сказал: "Горько!"
- Горько-о-о! - подхватывают из кухни.- Горько!
Степан Антонович наливает вина в две рюмочки. Берет одну себе, другую подает Анеле Ивановне. Они выпивают вино, глядя неотрывно друг другу в глаза. Потом Степан Антонович кладет руки на плечи Анели Ивановны, они целуются, и Степан Антонович ласково прижимает ее голову к своей щеке. Все это длится одну секунду...
- Степа! - кричат Степану Антоновичу.- Бифштекс на девятый столик! И консоме с пирожком - на одиннадцатый.
И все разбегаются, каждый к своей работе...
- Ну, какая была свадьба? - спрашивает меня дома мама.
- Чудная! - говорю я.
Я и сегодня думаю, что эта свадьба была чудная. Одна из самых чудесных свадеб, какие я видела в жизни. Потому что - счастливая!
Глава двадцать первая. ЭКЗАМЕН
Приходит 5 августа, и меня ведут на экзамен. Не в женскую гимназию, а в институт. Институт этот считается выше, чем гимназия. Из-за этого института у нас дома идут жаркие споры с утра до ночи!
- Все твои выдумки! - говорит мама папе.- В женской гимназии ей будет лучше: там таких, как она, много, и отношение лучше.
Я настораживаюсь: каких это "таких, как я"? Чем я особенная?
Но папа в этом вопросе просто как скала!
- В институте учебная программа больше!
- Подумаешь, программа... - пренебрежительно говорит мама.- Ты бы ее еще в мужскую гимназию отдал, там программа еще больше.
- И отдал бы! Да не берут туда девочек... А в институте программа по математике значительно большая, чем в женской гимназии: проходят даже небольшой курс тригонометрии.
- Тригонометрия... необходимо это для девочки!.. - пожимает мама плечами.
Папа вдруг сердится:
- Да! Необходимо! Без математики нет мышления, а без мышления нет человека!
В итоге этих споров победил папа: мои бумаги подали в институт. Когда знакомые, в особенности моего возраста, спрашивают, почему в институт, почему не в гимназию, мне как-то неловко. Что я могу ответить? Что без математики нет мышления, а без мышления нет человека? Я отвечаю скромненько: так хочет папа, а он, наверно, лучше знает...
Скажу здесь к слову. С тех пор прошло более шестидесяти лет, и я свято чту память о моем отце. Он прожил долгую, хорошую жизнь, он не раз совершал поступки, которые можно смело назвать героическими (об этом я расскажу в другой книге), он умер, презирая своих палачей, не унизившись перед ними ни на секунду. Но вот в этом - в выборе учебного заведения для своей единственной дочки - он был неправ. Я проучилась в этом проклятом институте семь лет, я перенесла в нем много унижений и несправедливостей. А математика, как там ее преподавали, была такой же суррогат, как желудевый кофе... И математике и мышлению я научилась уже гораздо позже, в высшем учебном заведении, а в особенности в жизни.
5 августа мы с мамой отправляемся в институт на экзамен. Когда мы уходим, папы нет дома - его в четыре часа утра позвали к больному и он еще не возвращался. Он оставил мне записку, нацарапанную его неразборчивым почерком:
...Пуговка!
1) Спокойненько, спокойненько!
2) Думать! Не подумав, не отвечай - скажешь глупость!
3) Если очень перепугаешься, вспомни Муция Сцеволу или маленького спартанца с лисицей: им было хуже, но они не подали и виду.
А в общем - все будет хорошо!
Папа
Меня провожает весь дом - Юзефа, Поль, одноглазка Кики. Из всех окон машут соседи. Карман у меня набит, как подушка: все дали мне что-нибудь "на счастье". Юзефа - завернутый в бумажку кусочек какой-то сухой черной гадости ("Это священное!"), Поль - морскую раковинку, мама - фарфоровую фигурку зайчика. Старая Хана принесла нам утреннюю порцию бубликов, и один из них, самый золотистый и пузатый, она просит меня положить в карман "на счастье".
От всей этой торжественности мое волнение все усиливается. У меня нет в голове ни одной веселой, смешной мысли! Одно трепыхание и страх!
Мы идем с мамой по улицам. Страх мой перед экзаменом все растет: меня даже слегка тошнит, и у меня начинает болеть живот - не сильно, а как-то тягуче, тоскливо. И совершенно непонятно, почему на улицах все - как всегда! У сквера стоит "халвишник"; его обступили мальчишки, они умоляют дать им облизать нож, которым он отрезает покупателям халву. Из часового магазина хозяин выбежал за ушедшим было покупателем, которого он боится упустить:
- Верьте совести! Себе в убыток: за три рубля семьдесят копеек отдаю. Берете?
В дверях галантерейных лавок приказчицы зазывают покупателей на разные голоса, выхваливая по-польски свой товар:
- Парасолики! Бутики! Кошули! Корунки! Встонжки розмаиты! (Зонтики! Ботинки! Рубашки! Кружева! Ленты разные!)
А я иду в институт на экзамен. Как на смерть... Хорошо папе писать про Муция Сцеволу - тот говорил с врагом, бесстрашно положив руку в огонь, рука горела, но Муций был спокоен! И про маленького спартанца тоже - лисица, которую он скрыл в складках своего платья, прогрызла и порвала ему когтями живот, но он ничем не обнаружил этого перед учителем в школе... так я же тоже не обнаруживаю! У меня живот разбаливается все пуще, я ведь молчу! Но экзамена я все-таки боюсь... Я тихонько пожимаю мамину руку, но у мамы рука холодная как лед, и, кажется, она боится за меня еще больше, чем я сама.
В писчебумажном магазине мама покупает мне карандаш и две тетради: одну в линейку - для русского и одну в клеточку - для арифметики. Узнав, что я иду экзаменоваться, лавочница ахает: "Ну, в добрый час! Счастливо!" - и дарит мне картинку. На ней изящная женская рука двумя хрупкими пальчиками держит пудовый букет роз и незабудок. Красота!
Но вот мы пришли. Длинное трехэтажное здание с безбровыми - без наличников - окнами. Окна до половины закрашены белой краской и похожи на бельмастые глаза базарных слепцов.
В вестибюле мы встречаемся с Серафимой Павловной Шабановой, Зоей и Ритой. Мама и Серафима Павловна встречаются сердечно - все-таки они подруги с детства, а что мужья ссорятся, ну, это их мужское дело. Добродушная толстушка Зоя тоже радостно меня обнимает. Рита, кивнув мне головой, убегает с какими-то девочками, с которыми она только что здесь познакомилась. Мы с Зоей идем вверх по узорной, словно кружевной, чугунной лестнице. На площадке я оборачиваюсь назад - мама стоит в вестибюле вместе со всеми остальными мамами и смотрит мне вслед. У нее в руках моя шляпка с двумя ленточками сзади. Шляпка подпрыгивает, ленточки дрожат - это у мамы от волнения трясутся руки. Бедная моя мама...
Мы с Зоей, идем наверх. В двух огромных, сходящихся под прямым углом коридорах - широких, хоть на тройке ездить! - много девочек, всего больше маленьких, экзаменующихся в первый и приготовительный классы.
- Ты боишься? - спрашиваю я у Зои.
Она смотрит на меня своими красивыми безмятежными глазами: