- Я ж говорю: умалишотка! - хохочет и Владимир Иванович.
- Вот что, Серафима Павловна... - Папа уже серьезен, даже строг.- Вы хотите от меня совета? Так вот: уменьшить детям порции вдвое и кормить их реже. Восемь раз в сутки даже грудных детей не кормят.
Серафима Павловна внимательно слушает. Однако папино предложение ей, видно, не нравится, у нее какая-то другая мысль.
- А что, Яков Ефимович,- пододвигает она свой стул, как бы собираясь поговорить о чем-то более секретном,- что, если я буду звать к обеду, к ужину двух-трех, ну, вроде гостей... хотя бы детей наших рабочих? Понимаете, для компании, для аппетиту, а? Как вы скажете?
- А что ж! - одобрительно отзывается папа. - У тех-то ребят аппетит, наверно, хороший - может, ваши с ними вместе лучше есть будут.
- Ты придумаешь! Умалишотка! - недовольно ворчит Владимир Иванович.Босоту рябчиками кормить!
- Зачем же рябчиками? - оправдывается Серафима Павловна.- Им простое кушанье дадут - картошку, селедку... Только за одним столом сидеть будут, вот и все.
- Ну, кончен вопрос! - Папа хлопает себя рукой по коленке. - Вы хотели, чтобы я мамашу вашу посмотрел, вот и покажите ее. А потом - видите там, за забором? - меня еще другие больные ждут.
Но тут Владимир Иванович предостерегающе поднимает мохнатый, как репейник, указательный палец:
- Яков Ефимович! Помните наш уговор: хотите моих рабочих лечить,- ваше дело! Только ваше!
- А чье ж еще? - удивляется папа.
- Не мое! - резко отрубает Владимир Иванович.
- А конечно ж, не ваше. Я врач, мне и лечить...
Брови Владимира Ивановича шевелятся, как щетки. Вот-вот смахнут моего папу, как метелка соринку.
- А платить? - грозно допытывается Владимир Иванович.- Я вам сто раз говорил: я не буду!
- А я с вас когда-нибудь за лечение ваших рабочих платы требовал? Требовал, да? - говорит папа уже с раздражением.
Серафима Павловна ласково кладет свою руку на папину и нежно заглядывает ему в глаза:
- Яков Ефимович, ну зачем вы это делаете? Такой доктор, господи... Вам бы генерал-губернатора лечить, а вы с нищими возитесь. На что они вам дались?
- Серафима Павловна! Я присягу приносил!
- Прися-а-гу? - недоверчиво переспрашивает Владимир Иванович, высоко поднимая гусеницу своих бровей.
- Присягу, да! - подтверждает папа.- Когда Военно-медицинскую академию кончал. Торжественную присягу: обещаю поступать так-то и так-то. И был в той присяге пункт. Слушайте! - Папа поднимает вверх указательный палец, заляпанный йодом палец хирурга с коротко подстриженным ногтем: - "...И не отказывать во врачебной помощи никому, кто бы ко мне за ней ни обратился". Вот!
Я все еще сижу в уголке дивана, обо мне забыли. Я смотрю на моего папу. Он стоит между супругами Шабановыми, худой, подвижный, с печальными и насмешливыми глазами, с поднятым вверх разноцветным указательным пальцем... Отличный папа!
Но Владимир Иванович не сдается:
- Ну хорошо, присяга там, пято, десято... Но ведь, говорят, вы всю Новгородскую слободку лечите, а там же одни воры живут! Во-ры! Что же, для вас и вор - человек?
- Так ведь на лбу-то у него не написано, вор он или граф,- говорит папа.- Пришел, зовет меня - я к нему еду... А нищета у него, скажу я вам, такая же, как у ваших рабочих... И знаете, Владимир Иванович, ведь если бы у него был выбор, вором быть или графом, думаете, он бы воровство выбрал?
- У него другой выбор,- упрямо настаивает Владимир Иванович, глядя в пол,- работать или воровать!
- Так ведь не для всех же есть она, работа! - почти кричит папа.- А для кого работы нет, для тех один выбор: подыхай с голоду или воруй!
- Так... - грозно говорит Владимир Иванович.- Воров, значит, жалеете?
- Нет! - твердо отвечает папа.- Если вы, Владимир Иванович, вы, богатый человек, украдете,- в тюрьму вас! Без жалости! Украду я, человек с образованием, с профессией,- и меня в тюрьму! Вот,- папа показывает на меня,- дочка моя знает: нитки чужой, копейки тронуть не смеет! Она сыта, одета, в тепле, ее воспитывают, учат... Если она украдет, я первый полицию позову! Но если темный, безграмотный человек, для которого нигде нет работы, украдет кусок хлеба для своих голодных детей...
- Ну? - рычит Владимир Иванович.
- Сам встану и собой его от полиции заслоню! Понимаете? Сам!
Серафима Павловна бестолково поворачивается то к мужу, то к папе:
- Ну что, в самом деле... Володя! Яков Ефимович! Как маленькие! Только сойдетесь - и начинаете спорить... И ведь каждый раз!
В эту минуту меня приходят звать: тетя Женя одевает участников спектакля. Сейчас она превращает в старика того мальчика, который будет читать пролог к пьеске "Три рыцаря". Тетя Женя старательно приклеивает ему яичным желтком длинную бороду из ваты. Я пока сажусь в сторонке. Думаю о том, что я только что слышала,- о папиных словах,- и вдруг мне вспоминается... Такое неприятное, такое досадное!..
Был у нас с папой случай, очень нехороший. У хозяев дачи, где мы жили летом, был огромный фруктовый сад. Хозяин сдавал сад в аренду садовнику. С самой весны садовник, его жена и все дети, кроме младшенького, грудного, работали от зари до зари, чтобы собрать за лето побольше фруктов,- они их продавали. Как-то соседские дети позвали меня с собой "воровать яблоки", то есть потихоньку от садовника собирать под яблонями зеленую подгнившую падалицу. Я принесла домой в подоле пять зеленых яблочек с гнилью на боку, твердых, как камешки. Дома папа только что приехал из города и сел на балконе обедать. Я вбежала, с торжеством показала свои яблоки.
- Это я сама! Сама украла!
Папа встал из-за стола:
- Что такое? Ты украла?
Мой восторг перед собственным молодечеством сразу обмяк.
- Пойдем! - Папа стал спускаться по ступенькам балкона.
Я поплелась за ним. Яблочки в моем подоле глухо постукивали друг о друга здоровыми половинками. Мои сандальки, легкие и быстрые, вдруг стали тяжелыми, как ведра...
Мы подошли к шалашу садовника. Вся семья уставилась на нас вопросительно и даже встревоженно: у папы был очень зловещий вид.
- Ну? - сказал мне папа.- Говори!
- А что говорить? - прошептала я.
- Сама должна знать... Ну?
Я высыпала яблочки из подола:
- Вот. Это ваши. Я взяла...
Я посмотрела на папу: все? Папа отрицательно мотнул головой: нет, не все. Я поняла, чего он хочет, но - ох, как это было трудно сказать!
- Простите, пожалуйста... Я больше никогда...