Голерс, поджав губы, снова погладил Дебби по волосам и направился к двери за Родой. Та подняла руку со сложенными вместе большим и указательным пальцами, показывая, что общий клинический анализ не выявил наличия чужеродных тел, а потом вручила его перфокарту, чтобы тот удостоверился. Он вышел из каюты и сообщил Гарази о результате анализа. Тот очень обрадовался приятному известию.
--Жена говорит, что если из-за этой работы мне никогда не удается поесть вовремя, то я должен бросить такую работу,-сказал инспектор.-- А мне нравится Луна. Я намного лучше чувствую себя здесь, чем на Земле. Тут полегче, на этой старушке.
--Пф! -- фыркнул Голерс.-- А я собираюсь убраться отсюда как можно скорее.
Он посмотрел вглубь коридора.
--А где капитан?
--Да его Располд подцепил и уволок куда-то. Уж не знаю, с какой целью. Слушай, док, а что если я уговорю шефа О'Брайена подписать твой рапорт? Чиновников из здравоохранения тоже придется ублажать. А тогда я смогу снять карантин, и все отправятся по домам. Да и кроме того, Саксуэллу здорово не понравится, если слишком долго держать птичку на насесте. А уж у компании, если там захотят, найдутся способы, как сделать жизнь таможенного инспектора невыносимой.
Гарри потер бровь.
--Вот дьявол, слишком многих мне приходится ублажать! Капитана, экипаж, ребят из здравоохранения, Саксуэлла и последнюю, но не менее важную персону: свою жену! И как это я до сих пор не плюнул на все и не вернулся на Божью Планету!
Голерс, рассмеявшись, удержался от замечания, что это заявление противоречит высказанному им за минуту до этого.
--Что касается меня, то карантин можно снять. Но кое-кто не отпустит тебя. То есть Располд. Он еще не закончил свое предварительное расследование.
Гарри дернул себя за волосы и пошел к выходу из холла. Голерс и Ту вернулись в каюту. Рода, толкая перед собой мехлаб, протиснула его мимо кровати на середину каюты -- туда, где было свободное место. Она включила комнатный термостат и после этого раздела девушку.
Тап обратила на них большие, покрасневшие от слез глаза.
--Не бойтесь,-- сказал ей Марк.-- Попробуем полечить вас. Будет немножко неприятно, но вам станет лучше. Если не лечиться, то болезнь может годами таиться внутри, пока не вспыхнет неожиданно и не уложит вас в больницу.
Он избегал слова "психика". Оно до сих пор пугало пациентов, даже в этот, казалось бы, просвещенный век.
Рода взяла еще одну пробу крови. Голерс, прикрепив энцефалограф к голове больной, отвел проводок ей за голову и вниз по стене так, чтобы девушка не оборвала его случайно рукой.
--Не впускайте сюда отца, чтобы он не увидел меня раздетой,-попросила она.
Он пообещал не впускать. Одновременно он взял себе не заметку: не забыть навести справки об особенностях культа, к которому она принадлежала. Подобная стыдливость встречалась лишь у психически больных. Девушка не казалась психотиком; дело было скорее в своеобразной психологической обработке, которой она подверглась на Мелвилле.
Рода защелкнула магнитный замок на двери. Голерс тем временем прикрепил к Дебби два плоских маленьких диска: один над сердцем, другой -- на животе. От них к мехлабу также тянулись провода.
--Этот записывает удары вашего сердца, а вот этот -- работу мышц.
--Что вы собираетесь делать? -- спросила она, несколько встревожившись. Перестав плакать, она наблюдала за их приготовлениями.
Голерс взял шприц, поданный ему Родой.
--В нем десять кубиков асефина и десять -- глюкозы,-- пояснил он.-- Я собираюсь ввести это вам внутримышечно, в руку. Укол вскоре окажет воздействие на нервную систему -- на психосоматическом уровне. Действие препарата высвободит -или, вернее, должно высвободить -- все реакции на недавние события. Оно открывает шлюзы для накопившихся страстей, которые, может, исчерпали бы себя через годы, а то и никогда. Более того, высвобождение, хоть оно, возможно, и покажется вам неоправданно бурным, пойдет вам только на пользу. После того, как довольно... гм, бурные движения затихнут, вы почувствуете себя несравненно лучше. И вам не придется беспокоиться о затаенной печали, отравляющей вас на долгие годы вперед.
--А что если я откажусь от этого укола? -- произнесла она. Голос ее дрожал.
--Я не буду принуждать вас, мисс Эверлейк. Это дело добровольное. Но я не обманываю вас, когда говорю, что вам станет значительно лучше. Правда, асефин обычной практике малоизвестен. Но он пять лет проходил проверку в лабораторных условиях и три года -- в больничных. Я применял его на нескольких пациентах. И он всегда действовал так, как ему и положено.
Она закрыла глаза и протянула руку.
--Хорошо, доктор, _вам_ я верю.
Он выжал до конца поршень шприца и произнес:
--Не сдерживайте себя, полностью раскрепоститесь. Предоставьте своему организму полную свободу. Если вам захочется говорить, говорите. Вы можете услышать от себя такое, чего вам ни под каким видом не хотелось бы, чтобы это слышала хоть одна живая душа, даже вы сами. Но пусть вас не беспокоит наше присутствие. Ничто из того, что вы скажете, не выйдет из этих стен. И наше отношение к вам не изменится.
Ее широко раскрытые глаза расширились еще больше.
--Почему вы мне не сказали, что укол подействует на меня так?
--Потому что тогда почти никто не согласился бы на него. Люди боятся, что их подсознание выплеснется наружу. Они страшатся выставлять напоказ всю свою подноготную. Возможно, они считают себя злыми, плохими и поэтому не хотят, чтобы кто-то узнал об этом. Такая позиция просто нелепа. Нет ни одного человека, кто был бы стопроцентным ангелом или дьяволом. Все мы несем на себе печать Земли. И ничего дурного в том нет, если человек достаточно искренен, чтобы признать это. В противном случае, то, чему мы отказываемся дать выход, может причинить нам вред -- как телу, так и душе.
Он взял другой шприц, держа его иголкой вверх.
--Вот смотрите! Это антидот. Если я вколю его вам, асефин нейтрализуется. Одно ваше слово, и вы получите этот укол. Но о здоровье тогда забудьте. Возможно, вы этого и хотите. Возможно, вы предпочитаете иметь в себе психическую бомбу замедленного действия, часовой механизм которой отсчитывает внутри вас секунды, и надеяться, что она, может, никогда не взорвется. Если так, то вы -- вершительница своего благополучия -- или злополучия, если так можно выразиться.
Заметив, что девушка закусила в нерешительности губу, он добавил:
--Поверьте мне, Дебби, вы скажете не больше, чем говорят хорошо воспитанные женщины на операционных столах. С той лишь разницей, что вы будете не под наркозом. Вы будете понимать все, что говорите. При вашем заболевании это имеет огромное значение. Вы очиститесь от вредных последствий недавних переживаний. Больше того, одно ваше слово -- и я в ту же секунду вколю вам антидот.
Девушка заметалась по подушке, словно в поисках помощи. И так как она по-прежнему молчала, Голерс шагнул к ней и приготовился сделать укол антидота.
Она перестала метаться и заговорила:
--Нет! Я согласна. Не надо этого укола!
--Спасибо, Дебби.-- Он повернулся, чтобы положить шприц, и поймал на себе укоризненный взгляд Роды. Он пожал плечами. По правде говоря, он и в самом деле вел себя не совсем этично. Если бы он строго следовал принципам врачебной этики, он в подробностях сообщил бы девушке, что может ее ожидать. Однако он рассказал ей, что от укола раскрепостится, причем самым неожиданным образом. Этого, как подсказывал ему опыт, было вполне достаточно. Многим из тех, кому необходим асефин, он сказал бы не больше. Эта девушка нуждается в препарате. И он, без всякого принуждения со своей стороны, собирается ввести ей требуемое лекарство. Если надо слегка подстраховаться, он подстрахуется. Пока он находился в холле, то прочитал историю болезни девушки, которую Рода достала для него -- как нечто само собой разумеющееся -- из корабельной картотеки. Более ранних записей о заболевании там не было, но зато отмечалось -- и это был немаловажный факт,-- что у нее здоровое сердце. Оно могло перенести и недавний загадочный припадок, и мощное, но краткое воздействие асефина.
И вот сейчас, с иголкой наготове, он стоял у махлаба так, чтобы следить за циферблатами и за пациенткой одновременно. Долго ждать ему не пришлось. Не прошло и трех минут, как асефин, с примесью, помимо прочих, ионов кальция, начал свою работу.
По обнаженному телу пробежала дрожь и утихла. Девушка беспокойно посмотрела на него. Он улыбнулся. Она сделала слабую попытку улыбнуться в ответ. На нее обрушилась следующая волна дрожи и стерла с лица улыбку, как волнующееся море разрушает на берегу песчаные замки. Волна откатилась, дав ей передышку более короткую, чем первая. Затем новая волна, и тело затрясло еще яростнее.
--Не напрягайтесь,-- произнес он.-- Отдайтесь этому полностью. Представьте, будто вы -- на доске для серфинга и скользите на гребне волны.
"И не позволяй ей,-- прошептал он про себя,-- сбросить тебя, чтобы ты погружалась все глубже и глубже в бездну и утонула... Ушла вниз, где так тихо и спокойно и такая чудесная густая зелень, где ты в безмятежности колышешься и больше не ведаешь о суете земной жизни".
В этом таилась опасность. Она могла не пожелать прислушаться к тому, что говорили ей мышцы и язык. Она могла отступить в уголок своего сознания, в какую-нибудь глубокую, темную нишу, где никто, и она сама в том числе, не сумеет отыскать ее.
Вот почему он так внимательно следил за циферблатами. Если их показания слишком близко подберутся к минусовому участку, ему придется вколоть ей антидот. Без промедления. В противном случае она может впасть в оцепенение и остаться в таком состоянии, не воспринимая голосов извне и прикосновений рук. Затем ее могут перевести в какой-нибудь земной санаторий, где, надо надеяться, с ней будут обращаться как должно при ее состоянии. не исключено, что там ее приведут в более или менее прежний вид, а, может, даже полностью вылечат. Возможно также, что из этого транса, подобного смерти, она не выйдет и останется недвижимой, пока кто-нибудь не перевернет ее или по-другому не согнет ей руки или ноги. Она останется недвижимой внешне, а потом наступит день, когда прекратят всякое движение и внутренние органы.
В этом заключалась опасность. И все же он рискнул, потому что верил в себя, потому что обладал чувством меры; имелся еще и последний, но самый сильный довод -- из-за ее отца. Он боялся, что если "Король эльфов" улетит с ней до того, как она пройдет курс радикального лечения, то можно считать, что девушка пропала. Пропала для собственного здоровья и -- что не менее важно, как ему пришлось признаться себе -- для него самого.
И сейчас, когда он смотрел на нее не только как врач, он заметил начало нового мускульного движения. Это была пульсация в животе, которая, подобно кругам по воде от брошенного камня, вскоре охватила все тело. Пульсирующая волна распространялась, не встречая сопротивления, так как девушка лежала расслабившись, положив руки на голову и слегка согнув ноги в коленях. Он не знал, чем было вызвано это мускульное напряжение: страхом или перед новыми приступами дрожи или тем, что она все еще стыдилась своей наготы.
Это не имело значения. В следующий миг девушку скрутили судороги, да так, что стрелка прибора ракетой метнулась к минусовому участку. Ее бедра стали вращаться и в то же время их будто что-то выталкивало вверх. Ее лицо подергивалось, словно от боли, в голова металась по подушке из стороны в сторону.
Он увидел достаточно, чтобы понять, что происходит. Он дал знак Роде, чтобы та набросила на девушку одеяло. Он не хотел стеснять ее дольше, чем требовалось.