- Непременно приду, - пообещал Дик и, поклонившись, вышел.
- Во дворец никого не впускать и никого не выпускать, - приказал он начальнику караула. - Усилить охрану. Связь с внутренними покоями отключить.
Он подошел к телефону и набрал номер полиции.
- Как прошла операция? - спросил он и, получив ответ, повесил трубку. Затем набрал еще один.
- Послушай, мальчик, - обратился он к кому-то на другом конце провода. Сегодня ночью будь внимателен. Если будут выходить из дома, задерживайте до утра. Утром я буду на месте. Что? Безразлично, кто будет. Да! Уже объявлено. И еще! Свяжись с портами на всех островах. Ночью никого не выпускать. - Он повесил трубку и облегченно вздохнул. Направился было к выходу, но вспомнил, что его пригласил император, досадно крякнул и вернулся.
ТУПИК
- Послушай, Павел, я так больше не могу, - Олаф с остервенением швырнул на диван бластер и плюхнулся в кресло.
Павел отложил в сторону только что вытащенные из вскрытого сейфа документы, которые он еще не успел просмотреть, и вопросительно взглянул на Олафа.
- В чем дело, старина, что тебе не нравится?
- Все не нравится! Все!
- Все - значит ничего. Не можешь ли конкретнее?
Павел догадывался о причине недовольства своего соратника. Его самого беспокоило положение дел, вернее, их результаты. Все поворачивалось как-то не так, как ему хотелось. Он искал ответ на мучившие вопросы, но не находил. Появилась тягостная неопределенность.
- Вот видишь, - прерывая затянувшееся молчание, сказал Павел. - Ничего конкретного ты не можешь предложить.
- Хорошо, я задам тебе один вопрос: для чего мы все это делаем? Вернее, для кого? Мы громим виллы и усадьбы. Я уже сбился, какая эта по счету. Не говорю о тех подонках, которых мы отправили к твоему старому знакомому Генриху. Туда им и дорога. Но что мы видим? Мы врываемся, освобождаем людей, которые не понимают, зачем мы пришли и что им теперь делать после смерти хозяина. Кто будет кормить их? Я уже не говорю о полудебилах с подрезанными мозгами. А что делать с этими девицами, которых мы лишили хозяина? Они ничего не умеют делать. Оставить на произвол судьбы? Что с ними будет? Их тотчас заберут в бордель или, еще хуже, подрежут мозги и отправят на фабрику. Взять их с собой? Но мы сами чаще голодаем на своих базах, чем наедаемся досыта, едва обеспечивает питанием детей, освобожденных из школ.
Скажи, у тебя есть программа или хоть какая-то реальная конечная цель? Или ты думаешь вот так мотаться от одной виллы к другой? Скажи, что это нам дает? Мы, правда, приобрели немало оружия, денег, ну а дальше что? Что дальше?
- Ты все сказал?
- Все.
- Тогда ответь мне на один-единственный вопрос: чем наши нынешние действия отличаются от прежних? Почему ты тогда ничего не говорил, не протестовал, а напротив, сам первым шел на любое, самое рискованное дело?
Дверь отворилась и вошла Ирина. На ней был защитного цвета комбинезон. Светлые волосы убраны под берет, в руках бластер.
- Ребята спрашивают, когда мы уходим? - обратилась она к Павлу. - И что делать с девушками?
- Подожди, сейчас решим. Я еще не просмотрел бумаги. Тут есть, кажется, интересный документик для нашего друга Дика.
- Можно подумать, что мы работаем на Дика, - раздраженно вскинулся Олаф.
- Почему бы не помочь ему против общего врага?
- Ах, вот как? Общий враг? А твой Дик - Друг, что ли?
- Почему друг? Такой же враг, но с ним пока союз. Ты не ответил мне на вопрос, чем наши действия отличаются от прежних, когда мы не имели ни оружия, ни денег?
- Прежде всего - масштабностью. Подожди, не перебивай. Именно масштабностью. Раньше что? Мы радовались, когда нам удавалось спасти от селекции сотню детей. Мы видели в них надежду на будущее...
- Ну, а сейчас что? Не видим?
- Сейчас мы их освобождаем тысячи и не знаем, куда девать. Наши базы уже ими переполнены. Их нечем кормить.
- Значит, надо строить новые!
- Согласен! А кто их будет строить? И потом, главное, как решить вопрос с продовольствием?
- Покупать у фермеров.
- Фермеров? Как бы не так! Они не хотят иметь с нами дело. Ведь что получается? На каждой ферме работают несколько человек низшего класса с разрушенными центрами агрессии, фактически - рабы. Фермеры хорошо понимают, что мы хотим поломать эту систему. А их она вполне устраивает. Ведь не кто иной, как фермеры, первые сообщают в полицию о наших акциях. Я к чему все это говорю? Без поддержки среднего класса мы ничего сделать не сможем. Скоро против нас выступят армейские части, наши базы будут разгромлены с воздуха.
- Что же ты предлагаешь?
- Если бы я знал! - в голосе Олафа звучало отчаяние. - Если бы я знал! повторил он. - У меня ощущение безвыходного положения.
Я не хочу тебя обидеть, но сдается, нас просто использовали в каких-то целях.
Мысленно Павел не мог не согласиться с Олафом. Но согласиться - значит прекратить борьбу. Что он скажет тем, кто поверил ему и пошел за ним? Казалось, все ясно: наращивать силы, создавать новые базы, растить поколение борцов из освобожденных детей. Но Олаф прав. Дело не только в обеспечении детей питанием и всем необходимым. Эти трудности можно преодолеть. Вот с армией им не справиться - это уж точно. Скорее всего, их зальют бинарным газом. Не помогут, и бластеры, дальность поражающего действия которых не превышает двухсот метров. Застигнутая врасплох элита скоро придет в себя, и тогда...
- Страшная, ублюдочная система. Кажется, она уже до того идиотская, что тронь ее и она развалится, а как дело доходит до конкретного действия... Олаф замолчал, подыскивая слова.
- Как мираж, - подсказала внимательно слушающая спор мужчин Ирина.
- Вот-вот! Это какой-то монстр, которого нельзя поразить ничем. Я слышал, на Земле когда-то ходили огромные ящеры, которые не имели ни врагов, ни соперников, их ничем нельзя было взять, пока они сами не передохли от недостатка пищи. Может быть, наша система и есть такой ящер?
- Новый тип рабовладельческого общества, - снова подала голос Ирина, - в котором рабы не понимают своего рабства и поэтому лишены всякой возможности протестовать и противодействовать рабовладельцам.
- Мечта основателей мирового фашизма! - Олаф вскочил с кресла, в котором сидел, и взволнованно заходил по комнате. - Понимаете, в чем соль? Народ разделен биологически. Те, кто мог бы считать себя обездоленными, не понимают этого, а остальные так или иначе существуют за счет обездоленных. Одни живут в умопомрачительной роскоши, но и другие, я имею в виду средний класс, в общем довольны своим положением. За раба некому заступиться, так как он становится рабом в детском возрасте и у него нет ни отца, ни матери. Суррогатная мать, которая сама раба, не испытывает привязанности к своему ребенку, так как его сразу же у нее отбирают, а истинные родители даже не подозревают о его существовании. Мать не знает отца, отец - матери, и оба не знают, кто их сын или дочь.
- Когда я была в питомнике, - вспомнила Ирина, - мы гуляли в небольшом саду, окруженном забором из металлических прутьев. К нам тогда часто через забор заглядывали мальчики, те, - пояснила она, - кому повезло родиться от настоящих родителей. Они швыряли в нас камнями и кричали: "Пробирки! Пробирки!" Это так нас дразнили. Сначала мы не понимали, почему нас так дразнят. Потом, конечно, узнали, что оплодотворение яйцеклетки происходит в пробирке. Оплодотворенное яйцо вводят в матку суррогатной матери. Мы все вот так и появились на свет, не зная, кто наши родители. Те, кто нас покупал, подписывали обязательство не чинить препятствий к сдаче яйцеклеток купленной рабыни. Возможно, где-нибудь в питомнике растут и мои дети.
Я, как вы знаете, каждый раз веду беседы с "освобожденными" девушками. Очень немногие из них предпочли свободу и лишения унижению и сытости. Большинство всегда растеряны случившимся и чаще всего, когда до них доходит смысл происшедшего, недовольны, а иногда и проклинают нас - своих освободителей. Поймите их правильно. С самого раннего детства их так воспитывали, воспитывали по умело созданной программе. Они не представляют другой жизни и себя в другой роли. Малейшие ростки человеческого достоинства и женской гордости тщательно вытравлялись в школе. За малейшее непослушание нас жестоко пороли. А иногда и просто так, теперь я понимаю, с какой целью. Кроме эротики, техники угождения в постели, нас ничему не учили. Чего же вы от них хотите? Сейчас обрадуются и побегут к вам в дебри Севера, в землянки и хижины?
- Но ведь ты сама... - Павел посмотрел ей в глаза. - Ты сама ведь смогла побороть в себе рабыню.
- Да, смогла. Но это произошло благодаря ненависти. Не всем попадается такой садист, как попался мне. Сначала была ненависть. Страшная биологическая ненависть. Так ненавидеть может и собака своего мучителя. Достоинство появилось потом, после того, как я почувствовала себя отомщенной. Помнишь, что я сказала, когда увидела тот кисель в ванной, в который превратился мой мучитель. Я сказала: жалко, что он умер сразу, что не почувствовал, как его разъедает щелочь. Эта ненависть и удовлетворение мщением разбудили во мне чувство, которое так тщательно уничтожалось, чувство достоинства. Но это уже потом, в поселке. Мне было вначале странно, что ко мне относятся с уважением, что меня называют на вы, целуют руку, провожают, подают пальто. Потом привыкла.
- А если бы не было ненависти, то есть, если бы Генрих не был таким садистом? - спросил Олаф.
- Я была бы такой же, как они. Даже, возможно, довольна своей судьбой. Ведь ничего другого я не знала. Вот, например, Мария. Она ведь даже любила Александра - своего хозяина, несмотря на то, что у того были еще другие женщины. Все это заложено в системе воспитания.
- То, что ты рассказываешь, - общеизвестно, но все равно страшно, - сказал Олаф.
- Страшно для меня, для тебя, понявших и вставших на путь борьбы, но воспринимается как само собой разумеющееся этими девушками, искалеченными воспитанием, этими мальчиками и мужчинами с бритыми головами, искалеченными операциями на мозге, и фермерами, которые держат их в хозяйстве в качестве рабов. Да, может быть, и другой частью населения, получающей от их каторжного труда за баланду и алкоголь сновидений немалую часть материальных благ.