* * *
"Под гром восторженных оваций в честь творца Конституции великого Сталина Чрезвычайный Восьмой съезд Советов единогласно постановил: "Принять за основу... проект Конституции". "Трудно описать, что делалось в Кремлёвском зале. Все поднялись с мест и долго приветствовали Вождя. Товарищ Сталин, стоя на трибуне, поднял руку, требуя тишины. Он несколько раз приглашал нас садиться. Ничего не помогало. Мы запели "Интернационал", потом снова продолжалась овация. Товарищ Сталин обернулся к президиуму, наверное требуя установить порядок, вынул часы и показал их нам, но мы не признавали времени". /А. Суков, рабочий/ "Мне и Дусе сказали: завтра с вами будет беседовать товарищ Сталин. Не знаю, какое у меня было лицо, но Дуся вся вспыхнула, засветилась, глаза у неё буквально засияли." /Ткачиха А. Карева/ "Спешу поделиться с вами величайшей радостью: в Кремлёвском дворце я увидела самого дорогого нам человека на Земле. Сидела как очарованная и не могла оторвать взгляда от лица товарища Сталина". /Н.Ложечникова, ткачиха/
* * *
"Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже "Дни Турбиных" - рыба... Пьеса эта... не так уж плоха, ибо она даёт больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление благоприятное для большевиков: если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав своё дело окончательно проигранным, - значит, большевики непобедимы". /И. Сталин/
СЛОВО АХА В ЗАЩИТУ ИОСИФА:
Творец сошёл на землю, "стал человеком, чтобы мы обожились"... Распял Свою земную плоть и жизнь, чтобы соединить человека со своей божественной природой. "Возьми свой крест и иди за мной..." То есть распни свою земную жизнь, жертвенно служа Замыслу о грядущем богочеловечестве. Умри для служения Вампирии, Мамоне, убив в себе алчного блудливого зверя и эгоиста - без этого соединение в Доме Отца невозможно, ибо туда "не войдёт ничто нечистое". Однажды Лев Толстой нарисовал на листе бумаги треугольник, на вершине которого - Бог, а два угла в основании - люди. И сделал вывод, что в процессе сближения человека с человеком оба автоматически тем самым сближаются с Богом, ибо высота короче сторон... Думается, Лев Николаевич тут не совсем прав, ибо большинство людей сближаются во грехе - фашисты, например, идолопоклонники, сексуальные меньшинства, бандиты всех мастей, монополии и т. д. У Иоанна Лествичника есть книга о духовном пути человека к Богу, о восхождении постепенном по внутренней духовной лестнице /лествице/, выше и выше. Думается, что не на плоскости "лежащего во зле мира", не в сближении в совместном грехе возможно восхождение к Небу, а в совместном движении к Вершине. Не треугольника, нет, а горы или пирамиды, по которой избранникам предназначено, завещано, каждому своей тропой, подниматься, восходить... То есть освобождаться от "притяжения дурной материальности", бесконечности страстей и желаний, от зверя в себе, в милости и добре к другим, восходящим рядом с тобой, в связке с ними и взаимопомощи. Только так, разными тропами, но ВОСХОДЯ, мы сближаемся друг с другом и с Вершиной. Пирамида... Не в этом ли разгадка её мистических свойств? Смею утверждать, что Советский Союз был именно восхождением в связке, идея коммунизма сознательно или интуитивно была принята народом как раз соответствием своим глубинному восприятию православно-русской идеи соборному восхождению налегке к Царствию Любви и Свободы от земных пут... Восхождению налегке согласно Писанию: "Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, Ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания". /Мф. 10, 9-Ю/ Идея коммунизма привлекала именно высокими принципами служения ради великого общего дела. Пусть ради счастья грядущих поколений, где тебе не будет места, то есть жертва без награды, что особенно ценится Творцом. Акт чистой Любви... И нет никакого сомнения, что Господь и Царствие Его жили в сердцах таких избранников. Они были счастливы, служа стране, ближним и дальним, ибо жизнь их соответствовала вписанному в сердце Закону и Замыслу. Мало знать чистописания ремёсла, расписать закат или цветенье редьки. Вот когда к ребру душа примёрзла, ты её попробуй отогреть-ка!
. . .
И когда это солнце разжиревшим боровом взойдёт над грядущим без нищих и калек - Я уже сгнию, умерший под забором, Рядом с десятком моих коллег. - Ха-ха-ха! - как сказал бы Иосиф, - заболтал чёрными ножками АГ, многого хочет Владимир Владимирович! Грядущее-то получилось "ИЗ", а не "БЕЗ" нищих и калек! Грядущее из нищих и калек... "Бойтесь ваших желаний, они иногда осуществляются", - как предостерегали мудрецы. Ладно, ладно, продолжай. - Великое могущественное государство, самоотверженный творческий труд во имя высокой цели, каждому - хлеб насущный. Школы, институты, библиотеки, театры... Охрана народной нравственности, развитие национальных культур, сохранность и доступность лучшего в духовном российском наследии... "Спасать", правда, приходилось кнутом и пряником, но Иосиф был пастырем многонационального невоцерковлённого /чтобы не сказать "неверующего"/ стада. И Господь его будет судить как пастыря-кесаря. Это и Булгаков признавал, написав "Пастыря" - о юном вожде. Они были счастливы, потому что он поставил их на Путь, оградил от погибели духовной, от рабства у Мамоны. Можно ли запретить верить? Сама постановка вопроса - хула на Бога, сомнение в Его Божественности. Вписанные в сердце Закон и Замысел подвластны лишь Творцу. Разумеется, можно человека соблазнить, сбить с пути, запугать, наконец, но не запретить веру, о чем свидетельствует вся история христианства. Бог всё равно прорастёт в сердце стоящего на Пути. Да, нельзя было активно верующим сделать чиновничью карьеру, но разве можно одновременно служить Богу и Мамоне? Сколько душ Иосиф уберёг от соблазна стяжания, зависти, ненависти, злобы, блуда! Много было крови, греха, насилия и убийства, но пастырь - Иосиф взял на себя грехи государства, своей паствы, бывшей у него в послушании, во имя сохранения Антивампирии. Кстати, святому Владимиру, который страшился производить казнь преступника, духовный отец сказал: "Чадо, Господь взыщет, если ты помилуешь, а он соблазнит народ". Однажды Иосиф получил письмо. От В. Крымова, писателя-эмигранта из России: "Я пишу Вам, как одному из самых крупных государственных деятелей в современной России. Я пацифист и интернационалист, но всё-таки я люблю Россию больше всякой другой страны. Мне отсюда м. б. видно кое-что, что Вам не так ясно, при всей Вашей осведомлённости изнутри... Нужно во что бы то ни стало сохранить власть в Ваших руках, вожаков пролетариата, ничего не щадя. Помните: "Кто не способен на злодейство, тот не может быть государственным человеком". Прежде всего армия. Она не должна воевать, но она должна быть. Все должны знать о ней преувеличенное. Чем больше всяких военных демонстраций, тем лучше... Никаких средств не надо щадить в заботах об увеличении населения России и полном его воспитании. Это самое страшное оружие против капиталистического мира. Сегодня ясно, что современная Россия может дать новый закон истории: размаха маятника в другую сторону может и не быть; он может навсегда остаться слева... Не нужно лжи, но нужны две правды, и о большей умолчать на время и тем заставить верить в меньшую; а когда понадобится, малая отступит перед большой. Не надо притеснять религию, это УКРЕПИТ её. Привлекайте частный капитал. Пока государственная власть у вас - это не представляет никакой опасности... Проявление современного русского творчества нужно поддержать, не жалея затрат. Скажем, литературу, м. б. балет. Нужно бросить в остальной мир яркие кристаллики современной России: этим можно иногда сделать больше, чем самой широкой пропагандой... Революция сделала уже колоссально много. Но эксперимент затягивается, нужны какие-нибудь реальные результаты". Автор просил не публиковать его письма. Иосиф почти каждую строчку подчеркнул красным карандашом и положил письмо в особую папку. - Ладно, продолжу СЛОВО: На земле душа в плену - у собственной падшей плоти, необузданных желаний и страстей /кстати, "страсти" - переводятся как "страдания"/, у родовой необходимости, у "лежащего во зле" мира. У дурной взбесившейся материальности. Человек в плену, кроме того, у самого себя, он в клетке с открытой дверью, в которой томится, мечется, бьётся, но выходить не хочет. Хотя душа, дух, образ Божий рвутся на волю, ввысь, к Небу. Они грезят не о свободе клетки золотой, просторной, комфортной, не о свободе таскать корм у других птиц, уводить их подружек и заставлять малых птичек чистить себе, любимому, перья. Это - свобода вообще НЕ ХОТЕТЬ клетки со всеми её привилегиями и благами. Не свобода куролесить и бесчинствовать в комфортной клетке, а СВОБОДА ОТ КЛЕТКИ. Свобода Неба, свобода вылететь в дверцу, открытую Спасителем. Который заплатил за эту возможность свободы Своей Кровью. Это - СВЯТАЯ СВОБОДА в отличие от "дурной". И всякая душа живая стремится к ней, тоскует и мечтает о ней тайно или явно. "Ты создал нас для Себя и не успокоится душа наша, пока не найдёт Тебя"... Вечная жажда соединения с Творцом. Иного, подлинного бытия. Часто несвобода внешняя приводит в свободе внутренней, часто в ссылках, лагерях, тюрьмах под замком внешним случались чудеса достижения вершин свободного духа. То есть несвобода от свободы "дурной" /будем называть её для удобства "отвязанностью"/ приводила к свободе СВЯТОЙ. А вкусивших её уже не загонишь обратно. Поэтому так трудно бывших "совков" загнать в дурную количественную бесконечность буржуазного рая. Образ, Дух Божий в человеке жаждет бесконечности качественной. Мечты, Истины, Бессмертия... Любви и Света, наконец, хоть ты опять меня попросишь "не говорить красиво"... В сердце каждого есть некий чудесный, почти, как правило, пересохший, забытый и заброшенный ключ, который оживает и наполняется волшебной живительной влагой лишь когда прикасаешься к Истине, к вечному Источнику, делами добра, милосердия, высокого творчества. Когда выходишь "на работу жаркую, на дела хорошие"... И оживает, радуется неземной радостью душа - это то самое "Царствие внутри нас", тот самый невидимый индикатор счастья, который срабатывает каждый раз, когда мы становимся на Путь, который называется Жизнь. Подлинное бытие. Никакие гонения, запреты, декреты и лекции по научному атеизму не могут убить в человеке Образ Божий, тайное ведение о Замысле - "все да едины будут в Любви, Свете и Истине". Это не вопрос деклараций, анкет и даже не вопрос хождения или нехождения в Церковь, хотя церковные таинства исповедь, причастие, миропомазание, крещение, соборная молитва и т. д. имеют огромное значение для верующих в их исцеляющую животворящую силу. Просто никакое правительство, никакая власть, земная и неземная, не говоря уже о советской власти, не могут "отлучить нас от любви Божией"... "...скорбь или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч... Но всё сие преодолеваем силою Возлюбившего нас... Ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь..." /Рим. 8, 35,37.38/. Человек может отречься лишь сам, сознательно, ведая, что творит. Никто не может вмешаться в отношения Творца и человека "по образу и подобию". Свет или тьма? Это вопрос судьбы в вечности, пригодности для Будущего Века, соответствия Замыслу - беззаветное служение восходящему Целому. Богочеловечеству, зреющему в историческом процессе меняющихся поколений. "Дорога к солнцу от червя..." И кесарь, и государство, отлучив свою паству от ведения о Боге и от таинств, берут ответственность за находящихся в послушании подданных, вот и всё. Перед Небом. Прислушивающийся к показаниям вписанного в сердце Закона совести, идущий на Зов обязательно встретится с "Неведомым Богом"... "ищите и найдёте; стучите, и отворят вам..." /Мф. 7, 7/ Внутренний компас в человеке чутко реагирует на уклонение от Пути и на приближение к Пути - тоской или высокими состояниями покоя или "радости духовной", благодати, которые не спутаешь с земной "душевностью". Такие состояния случаются часто в периоды величайших жертв и страданий, войн, длительного заключения. Лосев, например, писал, что никогда так свободно и раскованно не мыслил, как в концлагере. Несколько армий сражаются в великой битве Добра со злом у Дверей Царствия. Дверь - Спаситель, Христос. "Я есть дверь"... Только Он может судить, кто войдёт в Царство. Армии - разные религиозные конфессии и одинокие воины, а также так называемые "атеисты", верящие в Закон Неба без веры в собственное бессмертие, в награду или наказание "там". Пригодное к жизни в Будущем Веке состояние души, свободный выбор души - пропуск в Царствие. Оно, как мне кажется, может быть дано благодатью Спасителя и невоцерковлённым по тем или иным причинам праведникам, стоящим на Пути; православным, "рождённым свыше", личной или соборной молитвой, материнской молитвой, молитвой святых, церковными таинствами... Я выбираю Путь и пытаюсь идти, и мне помогает Господь, как помогает каждому избранному. "Много званых, но мало избранных", - то есть "избравших Путь"... Само по себе воцерковление, на мой взгляд, означает лишь, что я записался в армию Христову. Но если я при этом дезертирую и не собираюсь воевать разве я "избравший"? Разве не приму ещё большее осуждение? ИЗБРАННИКИ - избравшие Путь - вот что главное. Церковь в данном случае лишь лечебница, где каждый избранник, сознающий себя больным и немощным на Пути, обращается к врачующим таинствам и к Спасителю, взявшему на Себя грехи мира. Преодолеть свою падшую природу человек может лишь чудом благодати Божией. "Без Меня не можете творить ничего". Просто личность свободной волей или избирает Путь, пытается идти, и тогда Господь невидимо становится рядом и помогает; или человек, сознавая себя погибающим, взывает ко Христу. Который ставит его на Путь и даёт силы идти. Можно закричать, как тонущий Петр: "Господи, погибаю!" и схватить протянутую Руку... Можно идти на Зов, не ведая, чей Он... Но именно Пути, состояния сердца ждёт от нас Господь. Вечного устремления ввысь, на Зов. К прекрасному и непостижимому. Вопрос спасения - не теоретический и не юридический - это вопрос чуда, тайны. Любви Небесной и ответной свободной любви твари к своему Творцу и Спасителю. Ожившего, растопленного сердца, побеждённого жертвенным подвигом Самого Бога. Первая ступень, начало премудрости - страх Божий /рабы/. Вторая ступень разумный расчёт, например, у Паскаля - "пари на Бога". Что выгоднее верить или не верить, упование на награду в Царствии /Это - наёмники/. Третья, высшая ступень - сыновство, ответная любовь детей Неба к Творцу и Его Замыслу. Когда же вы поймете, что всякую добрую мысль вам посылает Господь?.. И когда вы строили дома, в тайге или в пустыне, сажали сады, выращивали хлеб, лечили, учили, сеяли "разумное, доброе, вечное" или защищали противостоящее царству Мамоны отечество, то есть право всё это делать, "работу жаркую, дела хорошие", а не гнаться за длинным рублём, высасывая кровь у ближнего, - Господь всегда был рядом с вами. Его Образ в вас. Его Дух Святой в вас. Это прекрасно знают все, кто делал когда-либо бескорыстное благо для других. Не из расчёта, а просто по велению сердца... Прекрасно знают это особое дивное состояние души, близости Господа. Его Божественного прикосновения, когда не нужно никакой иной награды... Только бы остановилось мгновенье... Ибо сделать кому-то добро - сделать самому Спасителю. Церковь - стык Божьего и человеческого. Божественная благодать изливается на каждого, на добрых и злых, как солнечный свет, но грех препятствует её проникновению в душу, делает её омертвелой, непроницаемой. Церковь помогает излечить душу и тело для восприятия благодати. Если государство препятствует человеку в его греховной жизни, оно, порой в лице самого "удерживающего" кесаря, тоже помогает расчистить почву для восприятия благодати. То есть является помощником, соратником Церкви, Замысла. Угодное Богу государство ограничивает степень падения подданных и наоборот. Тут дело в мере вмешательства в такие сферы, в средствах, в исторической обстановке... В степени причастности кесаря к Замыслу, осознания своей роли в свершении Замысла, в степени "ведомости" Творцом, немощи и одновременно силы Божьей, проявляемой в "немощи", не дающей пастырю и кесарю впасть в прелесть. Есть мудрая молитва старцев: "Господи, дай мне силы свершить то, что я могу изменить; терпение - перенести то, что я не могу изменить, и мудрость отличать одно от другого". Не может человек, приносящий плоды добрые, действовать от имени сатаны, какую бы веру он ни исповедывал. Не может полководец сражаться против собственной армии, ибо разделившееся в себе царство не устоит. Не может человек, искренне служа Небу, приносить злой плод. Патриархи Сергий и Алексий Первый называли Иосифа Сталина богоданным вождём. Крупный учёный и богослов архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), кстати, сидевший при Сталине, тоже считал его богоданным... "Сталин сохранил Россию, показал, что она значит для мира... Поэтому я как православный христианин и русский патриот низко кланяюсь Сталину". /Священник Дмитрий Дудко/
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:
1940 г. Принимает в Кремле участников героического дрейфа ледокола "Седов". Руководство работой пленума ЦК ВКПб. Участие в работе 6 сессии Верховного Совета СССР I созыва. Участие в работе 3 сессии Верховного Совета РСФСР I созыва. Руководство работой пленума ЦК ВКПб. Участие в работе 7 сессии верховного Совета СССР I созыва. Приём в Кремле представителей народов "Бессарабии и Северной Буковины, членов Полномочных Комиссий сеймов Литвы, Латвии и Государственной думы Эстонии. 1941г. Руководство работой 18 Всесоюзной конференции ВКПб. Речь в Кремле на торжественном заседании, посвящённом выпуску командиров, окончивших военные академии. 6 мая - назначение председателем Совета Народных Комиссаров СССР.
* * *
Итак, в середине пятидесятых Ганя оказался в Ленинграде. Приближалась хрущёвская оттепель, время выставок, отчаянных дискуссий, разного рода фестивалей и эрозии железного занавеса. Вот в это-то отрадное для всей творческой интеллигенции, особенно студенчества, время Ганя начал замечать в себе полное отсутствие интереса к волнующим оттаивающее общество проблемам. Когда стали говорить, что вождь оказался не "великим другом и вождём", не "полётом нашей юности", а совсем наоборот, что белое оказалось чёрным, добро - злом, а правда - ложью, когда стали критиковать "порядки в вагоне", менять полки и занавески, бегать в запрещённый прежде вагон-ресторан и другие вагоны, иногда совсем туда перебираясь, срывать портреты и вешать новые, Ганя в те годы хрущёвской оттепели продолжал безучастно сидеть на прежнем месте у вагонного окна. Он видел стремительно несущееся навстречу будущее, которое тут же за спиной превращалось в прошлое. Если же сесть спиной к движению, увидишь лишь уносящееся прочь прошлое. Настоящего за окном не было. А суета в вагоне, брюзжанье, что пора бы новому проводнику нести чай, и заманчивый комфорт других вагонов, - всё это слишком казалось реальностью, чтобы быть ею. Реальностью были лишь раз и навсегда проложенные рельсы, мелькающее за окном время и не их проводник, который был сам всего лишь пассажиром в этом поезде смертников, а Машинист, - безглазый бессмертный, единственно ведающий, когда кому сходить навсегда из уютных вагонов в ночную тьму. Безглазый, потому что рельсы надёжно вели в никуда, сойти с них поезду было невозможно. Бессмертный, пока есть работа, есть, кого убивать. Бессмертный, пока идёт поезд, убийца всякой жизни, - он обрушится в никуда вместе со своим пустым поездом, как капитан, исполнивший долг до конца. Только у него хранятся проездные билеты, нанизанные как чётки, на нить жизни, он дремлет, перебирая их костяшками пальцев, время от времени отрывая использованные и выбрасывая через окно в несущееся прочь прошлое. - Любопытно, - думал Ганя, если бы эти билеты с проставленными датами казни были розданы пассажирам на руки - занимались бы они с таким же упоением купейно-вагонными общепоездными проблемами временного своего пристанища. Наверное, нет. Даже те, у кого были в запасе несколько десятков лет, наверное, с особой остротой осознали бы, что уходить придётся одному. Точная дата - неужели она так много значит? Ведь в любом случае через несколько десятков лет не останется никого среди едущих ныне. Почему они живут так, будто никогда не сойдут с поезда? Что создаёт эту странную иллюзию бессмертия? Мы - человечество? Пока оно живо - жив и я? Какой абсурд! Почему все безумно боятся какого-то всеобщего конца света и не понимают, что начало и конец света у каждого свой, персональный? Рождение и смерть. Каждый - замкнутый в себе мир, имеющий начало и конец. И когда рушатся прекрасные миражи вроде "нашего паровоза", летящего вперёд ко всеобщему счастью, когда трагическая обыденность жизни придавливает к земле, - остаётся лишь пировать во время чумы в ожидании, когда тебя позовут на выход "без вещичек". Вкалывать, размножаться, развлекаться и отвлекаться, кто как может. И даже пытаться превратить этот наш общий катафалк во всемирный образцово-показательный передвижной состав прогресса. Одна из его работ так и изображала бесконечную вереницу сцепленных друг с другом катафалков, из которых торчали то ноги в чёрных чулках и спортивных шароварах, то рука с нанизанным на вилку недоеденным куском мяса, или с папкой для бумаг, с пистолетом и садовым секатором, мёртвые головы в бигудях, строительных касках и профессорских шапочках. Жизнь - трагическая бессмыслица, это было ясно, но не плакать же теперь, в самом деле, целыми днями! И если строить проекты счастливых, весёлых, передовых и технически оборудованных катафалков глупо и смешно, не говоря уже о том, чтобы во имя этих проектов проливать свою или чужую кровь, если постараться вести бездумно-животную жизнь пошло, а эгоистически-элитарную - низко, то и спрыгивать раньше времени с поезда всё-таки не стоит. - Я - художник, - в который раз убеждал себя Ганя, - Избранник Божий. Я могу говорить с самим Творцом на языке творчества, а не задаваться бесполезными вопросами о смысле сотворённого Им мира. И Ганя, не из конъюнктурных соображений, а чтобы просто утешить себя, старался по-прежнему замечать и писать лишь мажорное и прекрасное. Но если прежде это удавалось само собой, то теперь приходилось искусственно поддерживать в себе жизнеутверждающее мироощущение. Впрочем, он пил, как все, не больше, быстро шёл в гору. Ленфильм, Союз художников, персональные выставки, благожелательная пресса. Тётка умерла, завещав ему квартиру. Женился, родилась дочь, купили машину. Алла получила права. В том, что случилось, виноват он и только он. Алла спивалась - он это видел и ничего не предпринимал. Она была с ним несчастна - она оставалась взбалмошным ребёнком, абсолютно не умеющим сдерживать свои чувства, неистовые и в горе, и в радости. Эта её первобытная естественность, так его привлекавшая на заре их романа, обернулась для него ловушкой, исправительной колонией строгого режима. Любое проявление неискренности, несправедливости, чёрствости с его стороны мгновенно замечалось ею, и, если он не подавал признаков раскаяния, выносилось на всенародное обсуждение - родственников, друзей, просто первых встречных. Если он виноват, надо всем вместе помочь ему исправиться - искренне считала она, и против этого трудно было возразить, если воспринимать мир и всех, как она, по-детски, изначально хорошими, где просто надо ставить друг друга в угол для обоюдной пользы. Ганя не поддавался, защищая своё право быть плохим и постепенно зверея. Он перестал бывать дома, неискренность сменилась прямой ложью, несправедливость - злобой, чёрствость - жестокостью. Теперь тигр дрессировал свою дрессировщицу, приучая её к звериной своей природе; защищая звериную свою свободу и право быть диким. Внешне Алла вроде бы поддалась, но загнанный внутрь протест против несовершенства бытия в лице собственного мужа и действительности обернулся бегством от этой действительности. Когда после пары бокалов шампанского / пила она только шампанское, сладкое или полусладкое/ раскрасневшаяся, с фосфоресцирующими, бесподобно подкрашенными глазами проповедница начинала призывать ко всеобщей любви, правдивости и целомудрию - вокруг сосредоточивалась толпа гостей. Говорила Алла красиво и трогательно, детским чуть завывающим голосом и какими-то странными импровизированными притчами: "А ещё жил однажды в Китае мальчик..." Под "живущим в Китае мальчиком" подразумевался, разумеется, он, Ганя, Алла всегда использовала для своих сюжетов особо тяжкие его проступки за последнюю неделю. И хотя понятно это было только им двоим, Ганя приходил в бешенство. Он специально купил ей машину и не стал сам учиться водить, но Алле удавалось укрощать самых суровых гаишников. Она целовала блюстителя порядка в щёку и просила прощения. Поцелуй бывал самый невинный, но это-то и срабатывало. И еще искренность. Она никогда не говорила: "я больше не буду", не придумывала всяких оправдательных историй, как другие дамы за рулём. "Выпила два бокала шампанского, - говорила она, - вот таких, больших. Пожалуйста, простите меня..." В тот вечер она выпила гораздо больше... Она стала пить дома и рассказывала свои притчи дочери. Ирка оказалась ещё более благодарной слушательницей, чем гости, - она с рёвом требовала всё новых и новых сказок про мальчика из Китая и девочку с Бирмы и не желала без них ни есть, ни ложиться спать. Когда Ганя оставался с Иркой один, на неё не было управы. Ганя почувствовал, что начинает ненавидеть и дочь. В тот вечер Ганя видел, что Алла напивается, и нарочно дразнил её, флиртуя с именинницей, её подругой из Дома Моделей, люто ненавидя и Аллу с её баснями из биографии Игнатия Дарёнова, и восхищённых слушателей, и своё унижение. Задыхаясь от злобы, он налил себе полный стакан коньяку и разом опрокинул за здоровье "Елены Прекрасной" - именинницы. Это была его последняя в жизни выпивка. В бутылке, как потом выяснилось, оказался не коньяк, а коньячный спирт подарок из солнечной Грузии, убойный напиток, от которого Ганя совершенно отключился и позволил не только Алле сесть за руль, но и посадить рядом Ирку. Он пришёл в себя через несколько дней в реанимации, ломаный-переломаный. Ему сказали, что они тоже в больнице. Похоронили их родственники. Потом он вернулся домой в тёткину квартиру, в их квартиру, где всё оказалось нетронутым с того рокового дня. Разбросанные чулки - Алла всё подбирала недраную пару, косметика, волосы в щётке, недопитая бутылка кефира в холодильнике и заплесневелый кусок булки на столе - Алла вернулась с подиума голодной и накинулась на еду, хотя их уже ждали в гостях - она пережила блокаду и совсем не умела переносить чувство голода. Ганя смотрел, как она давится хлебом и кефиром и злился. Что-то сказал, она заплакала, не хотела идти, потом помирились, пришлось ей опять подкрашивать глаза... Иркины книжки, игрушки вокруг разбросаны. Мать приказывала убрать - так и не убрала. Цветы в горшках засохли, повсюду сновали тараканы. У него была срочная работа для новой Ленфильмовской ленты, Ганя ушёл в свою комнату и стал писать. Голова ещё кружилась, всё болело, но правая рука была, слава Богу, цела. Он рисовал, рисовал... Приехала с Урала мать, поплакала, прибрала квартиру, набила холодильник продуктами, наготовила борща и котлет, пирожков на месяц вперёд, опять уехала... Когда он, наконец, решился покинуть своё убежище, поел знаменитого материнского борща с пирожками, вспомнив забытый с детства вкус, привык к удобно переставленной ею мебели, к необычной чистоте и тишине, к уютному абажуру над обеденным столом - мать купила сразу два - ему и себе на Урал, - Ганя впервые заплакал. Не столько над ними, мёртвыми, сколько над собой. Он был более мёртвый, чем они, он ничего не чувствовал. Ничего, кроме усталости, тупой боли во всём теле и целительного постепенного погружения в непривычную тишину и чистоту квартиры, в забытую сладость свободы. Так жили они когда-то вдвоём с тёткой... Пусть его брак был неудачным, пусть он не был хорошим отцом, но неужели он действительно не любил их, свою жену и свою дочь? Полгода назад, когда Ирка болела, он в панике метался по городу, пока не достал нужное лекарство. Что это было - животный инстинкт, страх за потомство? А теперь, когда их будто волной смыло и от него уже ничего не зависит - никакой боли. Будто отломился искусственный зуб и рана даже не кровоточит. Господи, уж не чудовище ли он? Кого он вообще любит или любил? Себя? Нет, себя он презирал и ненавидел, он оплакивал свою мёртвую бесчувственность, своё кромешное одиночество, которое только сейчас осознал - он всегда был им болен, сколько себя помнит. Кровеносные сосуды, связывающие его "Я" с прочим миром, оборвались или вообще отсутствовали, он был чужеродным черенком, отторгающим дерево и потому умирающим. Это было странное чувство - он мыслил, ощущал окружающий мир и одновременно отторгал его. Самозащита, приведшая к полной беззащитности. Свобода и смерть. Он содрогался от отвращения и жалости к себе, а главное, от бессилья что-то в себе изменить. Потом достал из книжного шкафа спрятанную когда-то от Аллы бутылку шампанского, и тут его осенило - он придумал, как себе отомстить! Подсудимый и обвинитель в одном лице, он сам вынес себе приговор - ни капли спиртного пожизненно. И сам взял себя под стражу. На сороковины Ганя сжёг мосты, объявив на поминках присутствующим о своём решении. Аллину бутылку и ещё авоську купленной водки распили друзья и родственники, Ганя же под недоверчивые взгляды присутствующих тянул приготовленный тёщей компот из сухофруктов и мрачно упивался сознанием, что наконец-то заставил себя страдать. Невыносимыми были и разговоры за столом, и сами гости, и весь этот исполненный фальши похоронный ритуал. Но ещё невыносимее - перспектива остаться наедине с собой, когда все уйдут, и мысль, что он трус и не может просто спрыгнуть с поезда. Наказание в самом деле оказалось не по силам. Действительность без привычно защитного "кайфа" вновь обрушилась на него бессмысленной вагонной суетой летящего в никуда поезда. Бессмысленной была возня вокруг жалких жизненных благ, вокруг идиотских худсоветов - бега вверх по идущему вниз эскалатору - в конце концов неизбежно выдыхаешься, садишься на ступени и покорно съезжаешь вниз вместе со всеми. Вокруг жалких кулуарных разговоров за столами и столиками, все это "можно - нельзя", все эти "Измы", пути-горизонты и бои местного значения вокруг путей-горизонтов. Вагон детский сад, инкубатор с похотливыми приворовывающими воспитателями. Ганя заперся дома, отключил телефон и сочинил для себя новую жизненную программу - правильный образ жизни, гимнастику, самоограничение, разрыв с прежними компаниями. Свобода. Вне времени, пространства, хищных ограниченных проводников, прежних ненужных связей и семейных обязанностей. Две недели он занимался йогой, обливался ледяной водой из-под крана, боролся с желанием пойти в привычно-злачные места, кому-то позвонить, кого-то навестить, давился овсяной кашей, работал без отдыха над поправками и пожеланиями начальства. Когда, наконец, он всё исправил, поправил, когда тело избавилось от прежних недомоганий, а душа - от страстей и суеты, когда он изгнал из себя всех чудовищ себялюбия и приготовился наконец-то наслаждаться подлинным покоем и свободой, он вдруг с ужасом обнаружил, что его, Игнатия Дарёнова, больше нет. Только оздоровленная йогой и аскезой телесная оболочка и пустота внутри, страшная леденящая пустота. Даже не пустота, а ничто. Может быть, это и было то самое "божественное ничто", блаженная нирвана, то самое состояние, которого надо было не пугаться, а слиться, раствориться, исчезнуть в дурной бесконечности вселенной. Но Ганя, неожиданно осознавший, что кроме тех самых чудовищ себялюбия, страстей и суеты, которых он возненавидел и изгнал, в нём ничего нет; что он безнадёжно пуст - только телесная оболочка и ледяное дурное ничто, - этот Ганя просто в панике бежал. Пусть чудовища, страсти, сомнительные связи, надоевшие споры и унизительно-тупая вагонная суета - лишь бы не это. Он покинул своё купе, пробрался в тамбур и распахнул наружную дверь. Таков, наверное, ад, если он есть. Умчался поезд, навсегда оставив тебя наедине с собой. Лишь твоё "Я", пронизанное ледяным кромешным "ничто".
ПРЕДДВЕРИЕ
"Невероятной, жуткой казалась деловитость, обнажённость, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям. Очень жаль, что в Советском Союзе воспрещается производить в залах суда фотографирование и записи на граммофонные пластинки. Если бы мировому общественному мнению представить не только то, что говорили обвиняемые, но и как они это говорили, их интонации, их лица, то, я думаю, неверящих стало бы гораздо меньше". /Леон Фейхтвангер/ "Признавались они все, но каждый на свой собственный манер: один с циничной интонацией, другой молодцевато, как солдат, третий внутренне сопротивляясь, прибегая к увёрткам, четвёртый - как раскаивающийся ученик, пятый - поучая. Но тон, выражение лица, жесты у всех были правдивы". О Пятакове: "Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступающего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков и стремящегося разъяснить все обстоятельства до мельчайших подробностей, охваченный одним желанием, чтобы слушатели и студенты всё правильно усвоили". О Радеке: "...очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический,.. он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку лёгким, нежным жестом,.. выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая своё превосходство актёра, - надменный, скептический, ловкий, литературно образованный. Внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, он встал сам на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками. Однако, совершенно не рисуясь, он произнёс своё заключительное слово, в котором он объяснил, почему он признался, и это заявление, несмотря на его непринуждённость и на прекрасно отделанную формулировку, прозвучало трогательно, как откровение человека, терпящего великое бедствие. Самым страшным и трудно объяснимым был жест, с которым Радек после конца последнего заседания покинул зал суда... Показались солдаты; они вначале подошли к четверым, не приговорённым к смерти. Один из солдат положил Радеку руку на плечо, по-видимому, предлагая ему следовать за собой. И Радек пошёл. Он обернулся, приветственно поднял руку, почти незаметно пожал плечами, кивнул остальным приговорённым к смерти, своим друзьям, и улыбнулся. Да, он улыбнулся..." "Трудно также забыть подробный тягостный рассказ инженера Строилова о том, как он попал в троцкистскую организацию, как он бился, стремясь вырваться из неё, и как троцкисты, пользуясь его провинностью в прошлом, крепко его держали, не выпуская до конца из своих сетей..." "Потрясающее впечатление произвёл также инженер Норкин, который в своём последнем слове проклял Троцкого, выкрикнув ему "своё клокочущее презрение и ненависть"... Впрочем, за всё время процесса это был первый и единственный случай, когда кто-либо закричал; все - судьи, прокурор, обвиняемые - говорили всё время спокойно, без пафоса, не повышая голоса". "Своё нежелание поверить в достоверность обвинения сомневающиеся основывают, помимо вышеприведённых возражений, тем, что поведение обвиняемых перед судом психологически необъяснимо. Почему обвиняемые, спрашивают эти скептики, вместо того, чтобы отпираться, наоборот, стараются превзойти друг друга в признаниях? И в каких признаниях! Они сами себя рисуют грязными, подлыми преступниками. Почему они не защищается, как делают это обычно все обвиняемые перед судом? Почему, если они даже изобличены, они не пытаются привести в своё оправдание смягчающие обстоятельства, а, наоборот, всё больше отягчают своё положение? Почему, раз они верят в теории Троцкого, они, эти революционеры и идеологи, не выступают открыто на стороне своего вождя и его теорий? Почему они не превозносят теперь, выступая в последний раз перед массами, свои дела, которые ведь они должны были бы считать похвальными? Наконец, можно представить, что из числа этих семнадцати один, два или четыре могли смириться. Но все - навряд ли". "То, что обвиняемые признаются, возражают советские граждане, объясняется очень просто. На предварительном следствии они были настолько изобличены свидетельскими показаниями и документами, что отрицание было бы для них бесцельно. То, что они признаются все, объясняется тем, что перед судом предстали не все троцкисты, замешанные в заговоре, а только те, которые до конца были изобличены"... "Я должен признаться, что, хотя процесс меня убедил в виновности обвиняемых, всё же, несмотря на аргументы советских граждан, поведение обвиняемых перед судом осталось для меня не совсем ясным. Немедленно после процесса я изложил кратко в советской прессе свои впечатления: "Основные причины того, что совершили обвиняемые, и главным образом основные мотивы их поведения перед судом западным людям всё же не вполне ясны. Пусть большинство из них своими действиями заслужило смертную казнь, но бранными словами и порывами возмущения, как бы они ни были понятны, нельзя объяснить психологию этих людей. Раскрыть до конца западному человеку их вину и искупление сможет только великий советский писатель". Однако мои слова никоим образом не должны означать, что я желаю опорочить ведение процесса или его результаты. Если спросить меня, какова квинтэссенция моего мнения, то я смогу, по примеру мудрого публициста Эрнста Блоха, ответить словами Сократа, который по поводу некоторых неясностей у Гераклита сказал так: "То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно". "Советские люди не представляют себе этого непонимания. После окончания процесса на одном собрании один московский писатель горячо выступил по поводу моей заметки в печати. Он сказал: "Фейхтвангер не понимает, какими мотивами руководствовались обвиняемые, признаваясь. Четверть миллиона рабочих, демонстрирующих сейчас на Красной площади, это понимают"... ввиду того, что советский писатель, который мог бы осветить мотивы признаний, пока ещё не появился, я хочу сам попробовать рассказать, как я себе представляю генезис признания... Суд, перед которым развернулся процесс, несомненно, можно рассматривать как некоторого рода партийный суд. Обвиняемые с юных лет принадлежали к партии, некоторые из них считались её руководителями. Было бы ошибкой думать, что человек, привлечённый к партийному суду, мог бы вести себя так же, как человек перед обычным судом на Западе. Даже казалось бы, простая оговорка Радека, обратившегося к судье "товарищ судья" и поправленного председателем "говорите гражданин судья", имела внутренний смысл. Обвиняемый чувствует себя ещё связанным с партией, поэтому не случайно процесс с самого начала носил чуждый иностранцам характер дискуссии. Судьи, прокурор, обвиняемые - и это не только казалось - были связаны между собой узами общей цели. Они были подобны инженерам, испытывающим совершенно новую сложную машину. Некоторые из них что-то в этой машине испортили, испортили не со злости, а просто потому, что своенравно хотели использовать на ней свои теории по улучшению этой машины. Их методы оказались неправильными, но эта машина не менее, чем другим, близка их сердцу, и поэтому они сообща с другими откровенно обсуждают свои ошибки. Их всех объединяет интерес к машине, любовь к ней. И это-то чувство и побуждает судей и обвиняемых так дружно сотрудничать друг с другом, чувство, похожее на то, которое в Англии связывает правительство с оппозицией настолько крепко, что вождь оппозиции получает от государства содержание в две тысячи фунтов". /Леон Фейхтвангер/ - А самого ты что по этому поводу думаешь, Позитив? - поинтересовался неожиданно АГ. - Наверное то же, что и ты, сын тьмы... Показательный Страшный Суд в отдельно взятой Антивампирии устроил пастырь-кесарь Иосиф. Над "врагами народа", предавшими Дело с большой буквы. Которое, как известно, свято, а вина искупается лишь покаянием и кровью. Это была мистическая жертва во имя спасения Целого. Где кровь невинных, /а они, разумеется, были/ и грешников, покаявшихся перед смертью, служила во спасение. - А как же "не убий"? - Вот и я говорю - на высшем Суде казнённый может оказаться оправданным, ибо уже понёс на земле наказание. А палач... Палач вглядывался в нескончаемый хоровод бывших соратников, силясь разглядеть то самое "пятно", о котором проболтался ваучёрт со "Страницы Истории". Чёрная метина внутри, на душе, - печать князя тьмы... "...врагам твоим настежь отворятся ворота земли твоей, огонь пожрёт запоры твои. Князья твои - как саранча, и военачальники твои - как рои мошек, которые во время холода гнездятся в щелях стен, и когда взойдёт солнце, то разлетаются - и не узнаешь места, где они были". "...Случилось небывалое горе. Родина, страна наша, государство великое, данные нам в сбережение историей, природой, славными предками, гибнут, ломаются, погружаются во тьму и небытие. И эта погибель происходит при нашем молчании, попустительстве и согласии. Неужели окаменели наши сердца и души и нет ни в ком из нас мощи, отваги, любви к Отечеству?.. Что с нами сделалось, братья? Почему лукавые и велеречивые властители, умные и хитрые отступники, жадные и богатые стяжатели, издеваясь над нами, глумясь над нашими верованиями, пользуясь нашей наивностью, захватили власть, растаскивают богатства, отнимают у народа дома, заводы и земли, режут на части страну, ссорят нас и морочат, отлучают от прошлого, отстраняют от будущего - обрекают на жалкое прозябание в рабстве и подчинении у всесильных соседей?... Братья, поздно мы просыпаемся, поздно замечаем беду, когда дом наш уже горит с четырёх углов, когда тушить его приходится не водой, а своими слезами и кровью..." Это "Слово к народу" со Страницы Истории, скопированной ваучёртом, Иосиф помнил наизусть. Знал, что это непременно случится, только не знал, когда... Часы пробьют полночь, карета обернётся катафалком, кони - крысами, кучер могильщиком, бальный наряд - саваном... А у знатных гостей на балу начнут прорастать ногти звериные, шерсть, клыки...
* * *
"Героя гражданской войны Шмидта вызвали в наркомат и отправили на командную должность в провинцию. Он созвал своих бывших сотоварищей со всей Эсесесерии ехать с ним. Собрался целый эшелон. С весёлыми пьяными песнями эшелон двинулся от Казанского вокзала. На первой же станции вагон отцепили от паровоза, и в него вошли люди в форме НКВД". /Свидетель К. Чуранков/ "Если бы, к примеру, покончивший с собой Гамарник был последовательным контрреволюционером, я бы на его месте попросил бы свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, а потом бы убил себя". /И. Сталин/ Георгий Жуков. Свидетельство о предвоенном времени: "Оно отличалось неповторимым своеобразным подъёмом настроения, оптимизма, какой-то одухотворённостью и в то же время деловитостью, скромностью и простотой в общении людей. Хорошо, очень хорошо мы начинали жить. И какой экономист, философ или писатель сможет достоверно обрисовать, как расцвела бы наша страна сегодня, как далеко мы ушли бы вперёд, не прерви война широкое, мирное и могучее течение тех лет..." Страна встаёт со славою Навстречу дня!
И радость поёт, не смолкая, И песня навстречу идёт, И люди смеются, встречая, И встречное солнце встаёт.
Бухарин. Из беседы с Каменевым и Сокольниковым: "Наши потенциальные силы огромны. Рыков, Томский, Угланов абсолютно наши сторонники. Я пытался оторвать от Сталина других членов Политбюро, но пока получается плохо. Орджоникидзе не рыцарь. Ходил ко мне и ругательски ругал Сталина, а в решающий момент предал. Ворошилов с Калининым тоже изменили нам в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями. Оргбюро ЦК ВКПб наше. Руководители ОГПУ, Ягода и Трилиссер тоже, Андреев тоже за нас". И ты улыбнёшься друзьям, С которыми труд и работа, И встречи, и жизнь - пополам...
Такою прекрасною речью О правде своей заяви, Мы жизни выходим навстречу, Навстречу труду и любви...
"Из уничтоженных командиров: Тухачевский, Егоров, Якир, Корк, Уборевич, Блюхер, Дыбенко... современными военачальниками можно считать только Тухачевского и Уборевича. Большинство из них было под стать Ворошилову и Будённому. Это герои гражданской войны, конармейцы, жившие прошлым. Блюхер провалил Хасанскую операцию, Ворошилов провалил финскую войну. Если бы они все находились во главе армии, война сложилась бы по-другому". /Маршал Конев/ В. Молотов в беседе в Ф. Чуевым: "Я считаю Тухачевского очень опасным военным заговорщиком, которого в последний момент только поймали. Если бы не поймали, было бы очень опасно. Он наиболее авторитетный... Участвовал ли каждый из обвинённых и расстрелянных в том заговоре, который готовил Тухачевский? Я не сомневаюсь, что некоторые из них участвовали, некоторые могли попасть и ошибочно... Но что касается Тухачевского и наличия у него группы военных, связанных с троцкистами, правыми, готовящими заговор, тут сомнений нет". "Придёт время, разберутся. В лидерах партии были свои Солженицыны. И тогда приходилось их терпеть, и теперь. К 1937 году они потеряли платформу и поддержку народа. Голосовали за Сталина, а были двурушниками. На процессе показано, как по указанию правых отравили Куйбышева, Горького. Ягода, бывший начальник ОГПУ, участвовал в организации отравления своего руководителя в ОГПУ Менжинского".
Я тебе приношу и сомненья свои и тревоги, Перед совестью мира в глубоком раздумье стою На пороге зари, у грядущих времён на пороге Ты возьми моё сердце и слушай присягу мою.
/ "Красная площадь"/
Британская энциклопедия: "В течение 10-летия СССР действительно был превращён из одного из самых отсталых государств в великую индустриальную державу; это был один из факторов, который обеспечил советскую победу во второй мировой войне". А. Хаммер: "В 1930 году мои деловые контакты с Россией фактически прекратились. В вашей стране активно развивался государственный сектор экономики. Считалось, что государство больше не нуждается в помощи частного предпринимательства. Должен признать, что, хотя и последовал очень жёсткий для народа период, вы добились своего и построили мощное государство". "В 1935 году, перед лицом возрастающего процветания Советского Союза обвиняемые должны были признать банкротство троцкизма. Они потеряли, по словам Радека, веру в концепцию Троцкого. В силу этих обстоятельств, в силу самой природы вещей признания обвиняемых прозвучали как вынужденный гимн режиму Сталина. Обвиняемые уподобились тому языческому пророку из Библии, который, выступив с намерением проклясть, стал, против своей воли, благословлять". /Фейхтвангер/
* * *
Умчался поезд, навсегда бросив тебя наедине с собой. Лишь твоё "Я", пронизанное ледяным кромешным "ничто". Ганя вернулся в вагон к прежней жизни, оставив, однако, приговор в силе. По-прежнему непереносимо было с людьми, ещё непереносимей, как оказалось, без них и, как всегда, только в избранности своей, в творчестве - выход и спасение. Пусть в мире нет смысла, но есть, в конце концов, красота. Пусть Ганя плох и эгоистичен, пусть неспособен к любви - была чувственность и обострённая тяга к женской красоте в сочетании с паническим страхом перед ней, перед возможными узами и вообще перед тёмной стихией пола, делающей его романы недолговечными и мучительными. Но Красота, призванная "спасти мир", оставалась и его, Гани, единственной верой. В самые, казалось бы, беспросветные минуты морозная россыпь на стекле, первозданная чистота снега, грациозная поступь кошки и крики чаек над Невой, напоённое голубизной небесное озерцо в просвете между домами свидетельствовали о неведомой светлой тайне, пленённой злым миром. Будто заколдованная царевна, посылала Красота время от времени улыбки подданным своим - улыбки сквозь слезы. Истерзанная, связанная и обречённая. Теперь он писал Красоту Погибающую, съедаемую временем, суетой, тлением, порочной хищной цивилизацией и чудовищами, которых он пытался из себя изгнать во время неудачного двухнедельного самоусовершенствования. Он писал юные лица и тела, тронутые, изуродованные распадом, будь то физическое уродство или фантастически просвечивающие, прорастающие из тел звериные клыки, когти, шерсть, детали машин, приборов. Такие же спирали и болты ввинчивались, вгрызались в Неву, в гладь Финского залива, в стволы деревьев. Дымно-чёрные краски наплывали на зелень и голубизну. Гибельное разрушительное начало в себе и окружающем мире, всесилие этого начала и невозможность ему противостоять, неравная схватка Красоты со смертью, - что бы ни писал теперь Ганя - эта тема стала его манией, проклятием. Его избранничество, бывшее прежде неким элитарным творческим убежищем от неразрешимости жизни, обернулось ловушкой, избрав предметом творчества саму эту неразрешимость. Сбежав от мира, он не смог сбежать от себя. Распять себя вместе с чудовищами и кошмарами на подрамнике и передать холст миру, как в старину передавали другому лихорадку, чтобы самому получить облегчение. Не очень-то благородная роль, но именно с тех пор Игнатий Дарёнов стал знаменитостью. Мир отдавал ему своих чудовищ, Игнатий возвращал сторицей. - Вот и этот безнадёжно болен, - утешался зритель, - Как и я. Как и мы все. - Им нравится, значит, это им нужно, - думал Ганя, и ему становилось вроде бы легче. На миру, как известно, и смерть красна. Примерно такими были её сведения о Гане, когда объявили посадку на её поезд, сведения, неизвестно как полученные во время их странно-ирреального кружения по городу, сидения на скамьях в Летнем саду и за столиками. Он потом скажет, что говорил как раз всё время он, а она молчала. В купе ещё никого не было. Ганя вдруг заявил, что тоже поедет в Москву, и прежде, чем она успела отреагировать, исчез. Вернулся он через несколько минут, сказав, что всё в порядке и что место девочки сообщат, когда поезд тронется. "Девочками", видимо, были проводницы. Ганя закрыл дверь и впервые они оказались наедине в хрупкой коробочке купе. Их внешнее отделение от мира было скорее чисто символическим, пластмассово-фанерным, но всё же оно было. Пространство замкнулось. Они неуверенно поцеловались. Поцелуй был вполне невинным, но оба сделали ещё одно ошеломляющее открытие - в этом поцелуе не было сковывающей остроты новизны, их губы, руки, тела, казалось, знали друг друга давным-давно, а теперь они просто вспоминали, закрыв глаза, не дыша, будто разлучённые слепые возлюбленные, вновь прикоснувшиеся друг к другу спустя много лет. В купе вошли пассажиры - три южных человека, пропахшие вином и шашлыками, неся лоснящиеся щёки, усы и глаза, битком набитые чемоданы, белозубые улыбки и этот ресторанный запах, как некое знамя торжествующего эпикурейства. Сидящая в купе целующаяся парочка была им понятна и близка. Южные люди мгновенно распихали по полкам чемоданы, застелили постели и, предъявив проводнице, сообщившей Гане, что его место в последнем купе, билеты, ушли "покурить часок - другой", судя по всему, к тем же девочкам-проводницам. Пространство вокруг опять сомкнулось, поезд набирал скорость. И то ли от двусмысленного ухода эпикурейцев, то ли от оставленной ими на столике в порыве солидарности оранжевой россыпи мандаринов, пахнувших новым годом, то ли от включенного отопления, в купе стало наэлектризованно и душно, как перед грозой. Яна встала, чтобы снять шубу, Ганя, - помочь ей повесить. Это её тоже двусмысленное чёрное вязаное платье на молнии из французского журнала "Эль", шедевр её приятельницы, Ниночки, такое скромное, но расстёгивающееся сразу от глухого ворота до колен одним мановением руки. Ганя опять притянул её к себе, рука легла на ворот платья, и Яна поняла, что он её уже не выпустит. Она едва успела выключить свет, платье свалилось к ногам лягушачьей кожей. Оба вспыхнули мгновенно и разом, как два сухих стога - от первой же искры. Разлучённые когда-то любовники, чьи тела через тысячу лет снова нашли друг друга. И наконец-то, упоительное осязание тяжелых влажных прядей Ганиных волос, в которые погружались её пальцы... Вагон нещадно мотало. Казалось, сама земля разверзалась, с исступлённой жадностью заглатывая их сплетшиеся в беспамятстве тела, круша и переламывая. В какое-то мгновение в разорвавших тьму огнях проносящейся станции Иоанна увидала над собой Ганины огромные, черноугольные, во все глаза, зрачки. Кажется, она закричала, Ганина рука зажала ей рот, вдавив голову в видавшие виды МПСовскую подушку. И в её крике, и в его хриплом торжествующем стоне было нечто глубинно-первобытное, отозвавшееся из тьмы веков эхом некой изначальной вселенской катастрофы. Конца и начала, свободы и рабства, жизни и смерти. Чёрные дыры его зрачков неумолимо неслись на нее, и она гибла в их смертельном притяжении, в этом антимире, в последней блаженной муке небытия разваливаясь на куски... Когда всё вернулось на круги своя и они опять сидели плечом к плечу на нижней полке номер 14, Иоанна вслушивалась в себя, обнаружив, что ровным счётом ничего не изменилось - никакой качественно новой ступени вверх или вниз в их отношениях. Новое "Я", Единое и нераздельное, до краёв наполненное счастьем. Остановившееся время в летящем к Москве замкнутом спичечном коробке принадлежащего им пространства, до предела насыщенное молчанием, в котором не годились никакие слова. Разноголосый храп эпикурейцев с Юга казался волшебной музыкой, пропахшей мандаринами, вином и звёздами. Иоанна вышла, а когда вернулась, ей показалось, что Ганя спит. Она села поодаль, чтобы не мешать, но тут же услыхала недовольное: - Иди ко мне... Так они и просидели до рассвета, иногда проваливаясь в сон, но и снилось им место номер 14 в повисшем в вечности купе, до краев наполненном храпом, запахом мандаринов и счастьем. Они ни о чём не договаривались и не строили никаких планов на будущее. Она не могла вообразить себе Ганю в роли штатного любовника, периодические вороватые свидания по случайным углам. Она себя считала вполне современной женщиной, но с Ганей узаконенный адюльтер представлялся совершенно невозможным. Однако ещё более невозможным - узаконенный брак, так называемые супружеские будни. Почему? Просто это была аксиома, не требующая доказательств. Их "Я" с самого начала пребывало в каком-то надмирном пласте бытия, и теперь каждому предстояло вернуться в свою повседневную реальность, где им вместе места не было. Он выглядел очень усталым. Яна сказала, что ему надо где-то отоспаться может, у Регины? Без тени ревности. И он не удивился её предложению, не возмутился, только сказал, что должен вечером кровь из носу быть в Питере и сядет в первый же обратный поезд. И никаких прощальных поцелуев. Только проговорил, как заклинание: "Иоанна"... Взял её руку, приложил к губам, тёплый янтарный отблеск скользнул по её лицу, шее, сердцу. - Ну, иди. И она пошла, не оглядываясь. "Глаза твои, сокол, что мёд в горах... И светлые, и тёмные. И сладкие, и горькие..."
ПРЕДДВЕРИЕ
"Сотни революционеров перед судом Гитлера заявляют: "Да, я совершил то, в чём вы меня обвиняете. Вы можете меня уничтожить, но я горжусь тем, что я сделал". Таким образом, сомневающиеся правы, спрашивая: почему ни один их этих троцкистов так не говорил? Почему ни один из этих троцкистов не сказал: "Да, ваше "государство Сталина" построено неправильно. Прав Троцкий. Всё, что я сделал, хорошо. Убейте меня, но я защищаю своё дело". "Достаточно только прочесть любую книгу, любую речь Сталина, посмотреть на любой его портрет, вспомнить любое его мероприятие, проведённое им в целях осуществления строительства, и немедленно станет ясно, что этот умный, рассудительный человек никогда не мог совершить такую чудовищную глупость, как поставить с помощью бесчисленных соучастников такую грубую комедию с единственной целью отпраздновать, при бенгальском освещении, своё торжество над повергнутым противником". "Но главной причиной, заставившей руководителей Советского Союза провести этот процесс перед множеством громкоговорителей, является, пожалуй, непосредственная угроза войны. Раньше троцкисты были менее опасны, их можно было прощать, в худшем случае, - ссылать..." /Л. Фейхтвангер/ "Остатки умирающих классов; частные промышленники и их челядь, частные торговцы и их приспешники, бывшие дворяне и попы, кулаки и подкулачники, бывшие белые офицеры и урядники, бывшие полицейские и жандармы... расползлись по нашим заводам и фабрикам, по нашим учреждениям и торговым организациям, по предприятиям железнодорожного и водного транспорта и главным образом - по колхозам и совхозам. Расползлись и укрылись они там, накинув маску "рабочих" и "крестьян", причём кое-кто из них даже пролез в партию". /И. Сталин/ "Коллективный рапорт бакинских нефтяников, обсуждённый на 40 митингах 20 тысячами нефтяников: нефтяная пятилетка усилиями рабочих и специалистов закончена в два с половиной года". Магнитострой: "На строительном участке доменного цеха родился совсем новый тип бригады - сквозная хозрасчётная бригада экскаватора. Переход на хозрасчёт экскаваторов дал прекрасные результаты... Хозрасчётные экскаваторы побили мировой рекорд загрузки машин". Из речей на "Съезде победителей": Бухарин: "Сталин был целиком прав, когда разгромил, блестяще применяя марксо-ленинскую диалектику, целый ряд предпосылок правого уклона, формулированных прежде всего мною... Обязанностью каждого члена партии является... сплочение вокруг товарища Сталина, как персонального воплощения ума и воли партии, её руководителя, её теоретического и практического вождя." Рыков: "... он как вождь и как организатор побед наших с величайшей силой показал себя в первое же время. Я хотел характеризовать то, чем товарищ Сталин в тот период сразу и немедленно выделился из всего состава тогдашнего руководства". Зиновьев: "Мы знаем теперь все, что в борьбе, которая велась товарищем Сталиным на исключительно принципиальной высоте, на исключительно высоком теоретическом уровне, - что в этой борьбе не было ни малейшего привкуса сколько-нибудь личных моментов... Когда меня вернули в партию, то Сталин сделал мне такое замечание. "Вам в глазах партии вредили и вредят даже не столько принципиальные ошибки, сколько то непрямодушие по отношению к партии, которое создалось у вас в течение ряда лет..." Мы видим теперь как лучшие люди передового колхозного крестьянства стремятся в Москву, в Кремль, стремятся повидать товарища Сталина, пощупать его глазами, а может быть, и руками, стремятся получить из его уст прямые указания, которые они хотят понести в массы". Каменев: "Та эпоха, в которую мы живём, в которую происходит этот съезд, есть новая эпоха... она войдёт в историю - это несомненно - как эпоха Сталина... Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 год боролся с партией и с её руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперед, не таща за собою по библейскому /простите/ выражению эту старую шкуру... Да здравствует наш, наш вождь и командир товарищ Сталин!" "На мавзолее Ленина, окружённый своими ближайшими соратниками - Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Калининым, Орджоникидзе стоял Сталин в серой солдатской шинели. Спокойные его глаза смотрели в раздумье на сотни тысяч пролетариев, проходящих мимо ленинского саркофага, уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира... К сжатой, спокойной, как утёс, фигуре нашего вождя шли волны любви и доверия, шли волны уверенности, что там, на Мавзолее Ленина, собрался штаб будущей победоносной мировой революции". /К. Радек/ "Тов. Андрееву /Детгиз ЦК ВЛКСМ/ и Смирновой /автору "Рассказов о детстве Сталина"/. Я решительно против издания "Рассказов о детстве Сталина". Книжка изобилует массой фактических неверностей... Но не это главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей /и людей вообще/ культ личностей, вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория "героев" и "толпы" есть не большевистская, а эсеровская теория... Народ делает героев - отвечают большевики... Советую сжечь книжку. И. Сталин". Из последних писем Бухарина Сталину: "Мне не было никакого выхода, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то смелая и большая политическая идея Генеральной чистки: а/ в связи с предвоенным временем, б/ в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а/ виновных, б/ подозрительных, с/ потенциально подозрительных... Без меня здесь не могли обойтись... Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пелёнок, что понимаю, что БОЛЬШИЕ идеи и БОЛЬШИЕ интересы перекрывают всё. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах". "Я не христианин, но у меня есть свои странности - я считаю, что несу расплату за те годы, когда я действительно вёл борьбу... больше всего меня угнетает такой факт. Летом 1928 года, когда я был у тебя, ты мне говорил: - знаешь, почему я с тобой дружу? Ты ведь не способен на интригу? Я говорю - да. А в это время я бегал к Каменеву. Этот факт у меня в голове, как первородный грех иудея..." "Я внутренне разоружился и перевооружился на новый социалистический лад... Дайте возможность расти новому, второму Бухарину - ПУСТЬ БУДЕТ ОН ХОТЬ ПЕТРОВЫМ. Это новый человек будет полной противоположностью умершему, он уже родился, дайте ему возможность хоть какой-нибудь работы". Из интервью Сталина с Г. Уэллсом: "Коммунисты вовсе не идеализируют метод насилия. Но они, коммунисты вовсе не хотят оказаться застигнутыми врасплох, они не могут рассчитывать на то, что старый мир сам уйдёт со сцены, они видят, что старый порядок защищается силой, и поэтому коммунисты говорят рабочему классу: готовьтесь ответить силой на силу... Кому нужен полководец, усыпляющий бдительность своей армии, полководец, не понимающий, что противник не сдаётся, что его надо добить?" Свидетельствует Д. Волкогонов: "Убийство Кирова явилось хорошим предлогом для ужесточения всего внутриполитического курса в стране. Он не мог забыть, что четвёртая часть делегатов 17 съезда голосовала против него. А сколько их во всей стране? Тогда ещё мало кто мог предположить, что из 1225 делегатов с правом решающего и совещательного голоса 1108 скоро будут арестованы и большая часть их погибнет в подвалах НКВД и в лагерях. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК партии, избранных на этом съезде, 98 человек будут арестованы и расстреляны... Это была сознательная ликвидация старой "ленинской гвардии"." "Тов. Шнеер!
Опасность реставрации капитализма у нас существует. Правый уклон недооценивает силу капитализма. А левый - отрицает возможность построения социализма в нашей стране... И. Сталин". "Когда в Москве происходил процесс сначала Зиновьева-Каменева, потом Пятакова и его банды, мы немедленно потребовали, чтобы их расстреляли. В нашем посёлке даже те женщины, которые, кажется, никогда политикой не занимались, и те сжимали кулаки, когда слушали, что пишут в газетах. И стар, и млад требовал, чтобы бандитов уничтожили.." /Алексей Стаханов/ "Разнообразные вина - от советского шампанского до муската, сотни сортов колбасных и рыбных изделий, торты, пирожные, фрукты - всё это в большом количестве покупали вчера в магазинах москвичи. Тысячи агентов "Гастронома", "Бакалеи" и других продовольственных магазинов были заняты доставкой на дом покупателям различных продуктов к новогоднему праздничному столу..." /Новогодний номер "Правды". 1937 год/ "Чтобы выиграть сражение, может потребоваться несколько корпусов. А для того, чтобы его провалить - несколько шпионов. Чтобы построить железнодорожный мост, для этого нужны тысячи людей. Чтобы его взорвать, нужно всего несколько человек". /И. Сталин/ - А можно добавить? - хихикнул АГ, по-школьному подняв чёрную ручку с кошачьими белыми коготками, - Чтобы собрать страну, нужно несколько веков и поколений, реки слез, пота, крови... А чтоб её разрушить - троих оборотней и зелёного змия. А чтобы сломать партию - "спинной хребет рабочего класса и бессмертие нашего дела", нужен один-единственный генсек-оборотень. - И чтоб "народ безмолвствовал"... - вздохнул АХ. - Ну, это он завсегда. Молчание ягнят. А потом опять реки слез, пота и кровушки... Так что ищи пятно, Иосиф... Ищи, пока не пробило полночь. "...Признаю себя виновным в злодейском плане расчленения СССР, ибо Троцкий договаривался насчёт территориальных уступок, а я с троцкистами был в блоке. Это факт, и я это признаю... Я уже указывал при даче основных показаний на судебном следствии, что не голая логика борьбы позвала нас, контрреволюционных заговорщиков, в то зловонное подполье, которое в своей наготе раскрылось за время судебного процесса. Эта голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением психологии, перерождением нас самих, перерождением людей. Исторические примеры перерождений известны. Стоит назвать имена Бриана, Муссолини и т. д. И у нас было перерождение, которое привело нас в лагерь, очень близкий по своим установкам, по своеобразию, к кулацкому преторианскому фашизму. Я около трёх месяцев запирался. Потом стал давать показания. Почему? Причина этому заключалась в том, что в тюрьме я переоценил всё своё прошлое. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрёшь, во имя чего ты умрёшь? И тогда представляется вдруг с поразительной яркостью абсолютная чёрная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись. И наоборот, всё то положительное, что в Советском Союзе сверкает, всё это приобретает другие размеры в сознании человека. Это меня в конце концов разоружило окончательно, побудило склонить свои колени перед партией и страной. Я обязан здесь указать, что в параллелограмме сил, из которых складывалась контрреволюционная тактика, Троцкий был главным мотором движения. И наиболее резкие установки террор, разведка, расчленение СССР, вредительство - шли, в первую очередь, из этого источника. Я априори могу предполагать, что и Троцкий, и другие союзники по преступлениям, и 2 Интернационал, тем более потому, что я об этом говорил с Николаевским, будут пытаться защищать нас, в частности и в особенности меня. Я эту защиту отвергаю, ибо стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом. Чудовищность моих преступлений безмерна, особенно на новом этапе борьбы СССР. С этим сознанием я жду приговора. Дело не в личных переживаниях раскаявшегося врага, а в расцвете СССР, в его международном значении... Ещё раз повторяю, я признаю себя виновным в измене социалистической родине, самом тяжком преступлении, которое только может быть, в организации кулацких восстаний, в подготовке террористических актов... Я признаю себя далее виновным в подготовке заговора "Дворцового переворота". Это суть вещи, сугубо практические. Я говорил и повторяю сейчас, что я был руководителем, а не стрелочником контрреволюционного дела". /Речь Бухарина на процессе/ - Сумел-таки Бухарчик положить свою жизнь на весы Антивампирии! всплеснул белыми ручками АХ. - Ты хотел сказать "смерть"? - Я хотел сказать "жизнь"... "Вся наша страна, от малого до старого, ждёт и требует одного: изменников и шпионов, продававших врагу нашу родину, расстрелять, как поганых псов! Требует наш народ одного: раздавите проклятую гадину! Пройдёт время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа. А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге во главе с нашим любимым вождём и учителем - великим Сталиным..." /Из речи Вышинского на процессе/
И, чьи мы дочки и сыны во тьме глухих годин, того народа, той страны не стало в миг один.
К нам обернулась бездной высь, и меркнет Божий свет... Мы в той отчизне родились, которой больше нет.
/Б.Чичибабин - стихи со Страницы Истории/
* * *
- Глаза твои, сокол, что мёд в горах... И светлые, и тёмные. И сладкие, и горькие... Больше они не расстанутся, хотя снова увидятся лишь через девять лет. Это не будет ни памятью, ни галлюцинацией, а каким-то особым состоянием души, радостно чувствующей его присутствие. Стоило лишь вспомнить или подумать "Ганя", и тёплый золотисто-янтарный свет прорывался сквозь любую мерзлоту, заполняя, казалось, каждую клетку её "Я", время останавливалось на несколько секунд, а если повезёт, то и больше. Она вызывала его, как вызывают духов, но иногда "он" приходил сам, особенно во время каких-либо неприятностей или болезни. Потом он расскажет, что похожее происходило с ним, что когда поднималась температура /а он, как большинство мужчин, начинал помирать при тридцати восьми/ ему представлялось её имя "Иоанна", куда он входил, как в прохладное голубое озеро - и исцелялся. Иногда он ей звонил, чаще всего поздно вечером, когда Иоанна читала в постели, а Денис уже спал, положив на ухо подушку/ он привык так спать, когда грудной Филипп орал по ночам/. Ганя говорил: "Иоанна",.. - полным именем её больше никто не называл, или "Иди ко мне"... Она прижимала трубку к щеке, и звучала какая-нибудь любимая Ганина музыка, и снова они плыли, обнявшись в прекрасном безвременье, и пахло звёздами. Все слова, даже самые высокие, становились там нестерпимой ложью, разговоры о текущих делах, светская болтовня - невозможными, весь обычный жизненный поток протекал где-то в ином измерении. И, чтобы музыкальным молчанием не сбивать с толку телефонистку и слушать голос друг друга, они нашли прекрасный способ просто читать по очереди в трубку какие-либо нейтральные тексты, вроде сборника задач по алгебре. Ещё лучше для этой цели подходили газетные передовицы, язык которых для Иоанны всегда был марсианским - она не могла уловить их смысла, как ни старалась. Но в Ганиных устах эти оболочки слов наполнялись музыкой и тайным смыслом, они пели их друг другу как две птицы на ветке райского дерева. Иногда, правда, коктейль из московских и ленинградских передовиц давал неожиданный комический эффект, тогда они начинали смеяться, звёздная нить между Москвой и Питером натягивалась струной, звенела от их смеха, роняя звёздную пыль на головы запоздалых прохожих, проживающих в районе прямой линии, соединяющей два города, и пока не раздавались в трубке короткие гудки, волосы и руки прохожих тоже пахли звёздами. Потом однажды осенью его звонок разыщет её на Пицунде, в доме творчества, она помчится из расплавленной зноем столовой на неожиданный вызов, предполагая - что-то с Филиппом, и успокаивая себя тем, что свекровь бы, наверное, вызвала не её, а Дениса. Она схватила трубку, услышала Ганино то ли спрашивающее, то ли утверждающее "Иоанна",.. и что он покидает Россию. Что он уже давно ждал визу и потерял надежду, что разрешение свалилось как снег на голову, и через несколько часов самолёт. Поэтому проводить его она не успеет, что он уже неделю её разыскивает. И если бы не Регина... В трубке кричали, смеялись, бренчала гитара. Наверное, гарем провожал Ганю на чужбину, наверное, и Регина была там... Один он уезжал или с кем-то? Какое это имело значение! - Значит, меняешь вагон? - Яна вспомнила его сравнение жизни с мчащимся в никуда поездом. - Палату, - отозвался он, - номер шесть на шестьсот шестьдесят шесть. Она не поняла тогда, что он говорит о "числе Зверя". - Пожелай мне что-нибудь на дорогу. Иоанна... Иди ко мне и говори... Вот так. У нас ещё минута... Таблицу умножения помнишь? Эта лихорадочно-болезненная весёлость... Она была в нём и потом, когда он звонил ей уже "оттуда" и, давясь смехом и французским, пытался по традиции читать в трубку парижские газеты и спрашивал, какая в Москве погода. И ещё потом, когда он, видимо, освоив "тот вагон", начнёт с одержимостью маньяка-путешественника менять полки, купе, и в ночных звонках давиться английским, немецким, итальянским, невесть какой прессой, и этим странным смехом, от которого в ней всё больше нарастало беспокойство, будто у собаки перед грядущим стихийным бедствием. Хотелось завыть, всё бросить и бежать Гане на помощь. А между тем, дела его, судя по "вражьим голосам" и достоверным источникам Регины, с которой после Ганиного отъезда у неё опять установились дипломатические отношения, шли прекрасно. Регина, украдкой и шёпотом /только так теперь можно было говорить о Гане/ рассказывала на просмотре где-нибудь на Васильевской об успехах его очередной выставки, о немыслимых ценах на картины, уточняя, кто купил и за сколько, о банкетах и приёмах у всяких важных персон. И вообще, кажется, ждала своего часа, когда можно будет издать мемуары, как она раскопала, вырастила и подарила человечеству Игнатия Дарёнова. Она показывала аккуратно разложенные по конвертам вырезки из газет и журналов, где ещё более заросший и похудевший Ганя возвышался среди собственных шедевров, высокопоставленных особ и иноземных красавиц, гордо глядя вдаль из-под обрушившихся на лоб волос, напоминающих пиратскую повязку. Пират-победитель, путешественник и бунтарь. Теперь Синяя Птица пряталась в сплетённой из верёвок сумке Регины, синие отблески делали руки Регины волшебными, и Иоанна ходила за Региной как пришитая в ожидании новых вестей о Ганином успехе. Но проходил месяц, другой, и очередной ночной звонок был как "СОС!" Он говорил: "Иоанна"... или "Иди ко мне..." и это их объятие, прорывавшее железный занавес и пограничные кордоны снова напоминало прыжок без парашюта, когда земля неумолимо приближается, и нет спасения, и в счастье растворено предвкушение гибели, как в отравленном вине. Их разъединяли, Иоанна клала трубку, но ощущение гибельно-сладостного объятия в неотвратимом падении еще долго её не покидало. Тревога сидела в сердце как заноза. Яна даже попыталась съездить с группой кинематографистов туда, "за бугор", но её не выпустили и даже прямо спросили в доверительной беседе, поддерживает ли она связь с кем-либо из бывших советских граждан. Яна ответила, что если они имеют в виду художника Дарёнова, то он ей действительно иногда звонит, и они обмениваются сведениями о происходящих тут и там событиях, читая друг другу выдержки из газет. Её осторожно спросили, каких именно газет. Яна ответила, что, разумеется, центральных, что она ему читает передовицы центральных газет и ничего в этом крамольного нет. Они ответили, что да, конечно, без наших передовиц Дарёнову в забугорье хана, но непонятно, почему советскую гражданку Иоанну Синегину интересует тамошний курс биржевых акций или результаты последних дерби. И вообще, что за дурака они оба валяют? Яна сказала, что отныне они обязуются в разговоре указывать источник любого прочитанного отрывка, число, страницу и т.д., чтобы бдительные товарищи могли убедиться, что их телефонные разговоры с бывшим товарищем Дарёновым никакого отношения к шпионажу не имеют, а валять дурака никому не запрещено. Бдительные товарищи заявили, что они не дураки, что их телефонная ахинея уже давно зафиксирована и просвечена на всевозможных рентгенах, что это вправду имеет отношение разве что к психиатрии или к законному супругу товарища Синегиной, так что пусть она будет осторожнее. На том и порешат. Но за бугор Яну всё же не выпустят. А потом приснится ей этот сон, как раз в ночь на старый новый год. Иоанна рано удерёт из гостей, приревновав Дениса к очередной фемине. Такие размолвки к тому времени будут у них происходить всё чаще, пока без грома, как частые зарницы перед грядущей бурей. Она влезет под душ, смывая косметику, злобу на Дениса и мрачную мысль, что вот, теперь по примете так будет весь год - ревнивые мысли, возвращающие её снова и снова в дом, откуда она только что брезгливо удалилась, и вообще отвращение ко всей этой дурацкой их жизни, в которую она безнадёжно погружалась. После душа станет легче и она подумает, что даже хорошо, что так получилось - не успела выпить лишнего, наглотаться сигаретного дыма и сможет как следует выспаться. Поцеловав спящего Филиппа, она окончательно успокоится и уже без четверти три, с наслаждением вытянувшись под одеялом, выключит свет. Ей приснится плывущий вверх эскалатор, битком набитый народом - условной безликой толпой, как на Ганиных картинах, и вообще сон этот будет чем-то напоминать Ганину картину - два эскалатора, вверх и вниз. Она, Иоанна, медленно плывёт вверх и видит в безлико-условной толпе, плывущей навстречу, Ганю, который почему-то стоит спиной к движению. Она узнаёт сперва лишь его спину и волосы, как на том автопортрете в электричке, она ещё сомневается, он ли это, но вот они поравнялись, и она видит его лицо, бледное, с закрытыми глазами, похожее на маску. Она кричит ему, но он проплывает мимо, как неподвижная статуя. Яна видит его гипсово-белое лицо и бежит вниз, продираясь сквозь толпу, и снова кричит ему и снова он не слышит, и Яна видит с ужасом, что эскалатор исчезает постепенно вместе с пассажирами в чёрной дыре шахты. Она опять кричит, и, наконец, глаза его раскрываются, лицо оживает, он видит её, делает шаг по ступеньке вверх навстречу, слабо улыбается, неудержимо заваливаясь спиной в черноту. Невероятным усилием воли Иоанна вынырнет из сна, с бешено бьющимся сердцем сядет на кровати, уцепившись взглядом за спасительный прямоугольник окна, призрачным парусом плывущий в ночи. Потом сползёт на ковёр и на коленях, чувствуя, что сходит с ума от страха за него, протянет руки к белесому парусу окна. - Господи, спаси его!.. Ты же всё можешь... Убей меня, если надо, только спаси его. Помоги ему, Господи!.. Давясь рыданиями, она ткнётся лбом в ковёр, почувствует вдруг, как кувыркнётся сердце, раз, другой, и в подступившей дурноте подумает, что её жертва принята. Тем, Неведомым, и мысль эта не испугает её. - Спаси его! повторит она, глядя на уплывающий парус окна, хватая ртом воздух и ожидая смерти, как ждут какой-то неизбежно болезненной процедуры. Только бы поскорей... В этот момент она услышит в столовой перезвон часов. Часы пробьют три. Не может быть, - подумает она, - не может быть, чтоб прошло лишь 15 минут с тех пор, как она выключила свет. Невероятность происходящего даст силы подползти к тумбочке, включить бра и убедиться, что и на будильнике три. А со светом всё покажется не столь уж безнадёжным, она найдёт на тумбочке пузырёк валокордина и будто заботливо налитую кем-то воду в чашке. Отсчитывая ещё нетвёрдой рукой капли, будет явственно ощущать незримую улыбку кого-то неведомого, наблюдающего, как она постепенно раздумывает умирать. Через несколько лет она узнает, что за сотни километров отсюда, в ту же ночь Ганина машина будет мчаться в направлении одного из предместий Парижа, где обычно собиралась публика, с которой он не контактировал уже несколько месяцев, пока находился на излечении в частной клинике, и верил, что больше никогда сюда не приедет. Во всяком случае, физическое самочувствие его вполне нормализовалось и он мог обходиться без "этого" единственного средства, с помощью которого удавалось в последнее время хоть ненадолго избавляться от всё учащающихся и ужесточающихся приступов знакомой болезни - подсознательно-глубиннного неприятия жизни. Любого её рецепта, составленного по ту или иную сторону "бугра", аскетом или эпикурейцем, пересчитывающим выручку владельцем бара, или снобом из "бомонда", лентяем или работягой, Обломовым или Штольцем. Поезд смертников, где постоянная бессмысленная возня пассажиров, включая и его собственную, казалась безумием. Он со всё большим то отчуждением, то завистью вглядывался в их спокойные или искажённые житейскими страстями лица - кто безумен, кто болен - он или они? Умирающее за окном время, безглазый машинист, вытягивающий костяшками пальцев один за другим билеты из общей кучи - не твой ли? Неужели они не понимают, что вот она, единственная реальность? Неужели действительно всерьёз озабочены жалкими своими проблемами, как тот одинокий старичок-пенсионер, питерский Ганин сосед, который однажды постучался и, пожаловавшись на здоровье, попросил его вечером проведать. - А то боюсь, Игнатий, до десятого не дотяну. - А что будет десятого, дед? - поинтересовался Ганя. - Да как же, пенсия. Пенсию принесут. Ганина болезнь была врождённой, она не излечивалась ни переменой места, ни благами развитой цивилизации, ни демократическими свободами передвигаться, самовыражаться и выставляться. Ни популярностью, успехом, пусть несколько преувеличенным Региной, но всё же признанием, приобщением к европейской и мировой культуре... То, что большинство человечества не замечает или старается не замечать, конечная бессмыслица жизни была для него той самой ложкой дёгтя, которая присутствовала в любой бочке даже самого качественного мёда. Когда-то спасало опьянение молодостью, силой, вином, творчеством, но за последнее время даже творчество стало болезнью, проклятием. Он казался себе безумцем-врачом, который разрезал больных, не зная, что делать дальше, и всякий раз в панике бежал из операционной. Но бежать от себя было некуда. В нём как бы жили два человека. Один нашёптывал, что во время чумы разумней всего пировать, закрыв глаза и уши на горе и страдание вокруг, не слыша стука колёс возможно едущего за тобой катафалка. Другой же терзал совесть, обличая такой пир как дурной и безнравственный. Единственным спасением было "это", жившее в ампуле, как могущественный джинн, дарящий несколько часов избавления. Все началось ещё там, в Союзе, но лишь изредка, иногда - были большие проблемы с доставкой ампул. Здесь же была другая проблема - устоять, когда сообщали, что "товар прибыл". Чаще всего Ганя сдавался, и тогда дверь тамбура распахивалась и он, расправив крылья, медленно, с наслаждением взлетал. Поезд с его суетой, страданиями и бессмыслицей грохотал где-то далеко внизу, прошлое и будущее уже не пожирали друг друга, минуты, часы, дни, года и века, как вырвавшиеся на волю птицы, в упоении кружили вокруг, смыкались и летели все вместе то скручивающейся, то раскручивающейся спиралью в бескрайне-ликующую голубизну. Падение было неизбежным и с каждым разом всё более ужасным - бесконечно долгий и мучительный полёт в бездну. - Иоанна!.. - в страшной ломке, в агонии он звал её, и она появлялась всегда, протягивала руки. Исчезал страх, беспросветность одиночества, теперь они падали вместе в мучительно-сладком предсмертном объятии, пока не касались земли, где она превращалась в озеро, а он погружался в его прохладно-целительную синеву и засыпал на самом дне, куда безглазый машинист не мог добраться до него жадными костяшками пальцев. Ганя, конечно, понимал, что всё это плохо кончится, лечился и даже поверил, что выздоровел. Отключил телефон, много работал. Внезапный рецидив застал его врасплох - яростный приступ отвращения ко всему, прежде всего к самому себе. Возобновление борьбы показалось бесполезным и бессмысленным. Он ничего не хотел, он устал, жить было тягостно и скучно. И если ему суждено погибнуть в падении с высоты, пусть призрачной, но в падении, то это будет не худший вид смерти. Так он говорил себе, набирая телефонный номер виллы в сорока километрах от Парижа, куда не звонил уже несколько месяцев и куда теперь мчался, ничего не видя, кроме встречных фар да призрака вожделенной ампулы, манящей, как мираж в пустыне.
ПРЕДДВЕРИЕ
Свидетельствует Главный маршал авиации А. Голованов /в записи Ф. Чуева/: "Но я-то его знал хорошо - никаким кровожадным тираном он не был. Шла борьба, были разные политические течения, уклоны. При строительстве социализма нужна была твёрдость. У Сталина этой твёрдости было больше, чем у кого бы то ни было. Была пятая колонна? Была, и речи быть не может! И, конечно, были не стрелочники, а определённые деятели. Я себе не представляю такого положения, чтоб меня сегодня посадили, как Тухачевского, а завтра я дал такие показания, что я немецкий разведчик или польский резидент! Били? Да чёрт с ним, пускай бьют, пускай калечат! Людей подвешивали на крюки, а люди в морду плевали. И если б Тухачевский таким не был, он бы сказал. Если бы у него была воля, я думаю, дальше дело бы не пошло. И всё сразу бы открылось. А если человек всё сразу признал и на стольких людей в первый же день показал, да ещё бенешевская фальшивка спровоцированная... А дальше всё пошло своим чередом. Вот Рокоссовский - как его ни истязали, всё отрицал, ни на кого не показал, ни одного не арестовали больше, в Шлиссельбурге сидел, выпустили. Были и такие, что никто их не заставлял, а писали... Почему тот же Хрущёв так себя вёл? Выявлял врагов народа. К командиру дивизии на Украине, мне товарищи рассказывают, приезжает в гарнизон Хрущёв, собирает народ: "Товарищи, кругом враги народа!" К командиру дивизии обращается: "Сколько ты врагов народа разоблачил?" Сажают, арестовывают. Вот вам подручные". " Хрущёв принёс Сталину списки врагов народа, Сталин усомнился: "Неужели так много?" - "Их гораздо больше, товарищ Сталин, вы не представляете, сколько их!" /В. Молотов в записи Ф. Чуева/ Свидетельствует У. Черчилль: "...Осенью 1936 года президент Бенеш получил от высокопоставленного лица в Германии уведомление, что если он хочет воспользоваться предложением фюрера, ему следует поторопиться, так как в России в скором времени произойдут события, которые сделают любую возможную помощь Бенеша Германии ничтожной. Пока Бенеш размышлял над этим тревожным письмом, ему стало известно, что через советское посольство в Праге осуществляется связь между высокопоставленными лицами в России и германским правительством. Это было одним из элементов заговора военных и старой гвардии коммунистов, стремившихся свергнуть Сталина и установить новый режим на основе прогерманской ориентации. Не теряя времени, президент Бенеш сообщил Сталину всё, что он сумел выяснить. Есть, однако, сведения, что полученная Бенешем информация была сообщена чешской полиции ОГПУ, которое хотело, чтобы Сталин получил эту информацию из дружественного иностранного источника. Эти сведения, впрочем, не умаляют услуги, оказанной Бенешем Сталину, и поэтому не имеют значения. За этим последовала беспощадная, но, возможно, не бесполезная чистка военного и политического аппарата в России и ряд процессов в январе 1937г. Хотя в высшей степени маловероятно, чтобы коммунисты из старой гвардии присоединились к военным или наоборот, они, несомненно, были полны зависти к вытеснившему их Сталину. Поэтому могло оказаться удобным разделаться с ними одновременно в соответствие обычаями тоталитарного государства. В целом было "ликвидировано" не менее 5 тысяч должностных лиц и офицеров в чине не ниже капитана. Русская армия была очищена от прогерманских элементов, хотя это и причинило тяжёлый ущерб её боеспособности". "...не мог Сталин поверить письму буржуазного лидера, когда он далеко не всем своим вполне доверял. Дело в том, что мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже была известна дата переворота..." /Молотов в записи Чуева/. "...Я сам являюсь человеком, который оказался, так сказать, не в стороне от этих ударов. Меня исключили из партии, я чудом избежал ареста, был безработный, всей семьёй голодали, буханку хлеба делили на неделю; мужа моей сестры, известного чекиста, расстреляли, - я прямо пишу об этом в своей книге. У меня было такое мнение, что Сталин всё вершит, крушит. А вот когда встретился с ним, поработал не один год, увидел, что это совсем не то, - человек он такой, как я о нём пишу. И то, что именно я, или Конст. Конст. Рокоссовский, тоже пострадавший в 37-м, да ещё как! - такого высокого мнения о Сталине, особенно неприятно для многих, не даёт полностью затоптать его. Когда Хрущёв попросил Рокоссовского написать какую-нибудь гадость о Сталине, тот ему ответил: "Товарищ Сталин для меня святой". На другой день Конст. Константинович пришёл на работу, а в его кабинете, в его кресле уже сидит Москаленко и протягивает ему решение о его снятии". /Голованов в записи Чуева/ "...вы как считаете Хрущёва - правым, левым, ленинцем - что? Хрущёв, он сидел в Политбюро при Сталине все сороковые годы и начало пятидесятых. И Микоян. Чистили, чистили, а оказывается, правые-то в Политбюро сидели! Вот ведь как это сложно! Вот так, по таким, я бы сказал, цифрам и по таким формальным признакам нельзя понять это. Такие были глубокие изменения в стране, в партии тоже, что вот даже при всей бдительности Сталина освободиться от троцкистов и правых... В Политбюро и при нём всё время сидели, особенно правые, которые наиболее приспособленчески умеют себя вести. Настолько гибкие, настолько связаны с нашей крестьянской родиной, настолько крепко связаны, и так этот мужик умеет приспособиться через своих идеологов со всем переливом и изгибом, что разобраться, где тут начинается троцкизм и, особенно, где начинаются правые, это сложнейшая тема, сложнейшая. Они во многих случаях ведут себя не хуже, чем настоящие ленинцы, но до определённых моментов. Как Хрущёв". /Молотов в записи Чуева/. "Собеседником Молотова на сей раз был человек, мягко говоря, не симпатизировавший ни Сталину, ни Молотову. Он долго просил меня устроить эту встречу: - ...Вы сказали, что могло случиться, что репрессии могли бы дойти до вас, если бы... - Да, могли. - Тем более, что Полина Семёновна... - Подкапывались здорово, - соглашается Молотов. - Вы представляете себе положение ваше: человек, который прошёл огромный путь в партии, отдал здоровье, жизнь, всё делу партии и строительству социализма, и вдруг бы вам пришлось оказаться за колючей проволокой! - Ну что ж тут такого? О, Господи! Я смотрю на это дело с точки зрения революционной, - спокойно отвечает Молотов. - Я мог не раз погибнуть за все эти годы - и до революции, и после. - Но ведь в данном случае не было ничего такого, что... - Вот я и говорю, была моя определённая ошибка одна, а, вероятно, не одна, ещё кое-что заметили... После встречи по дороге к электричке собеседник сказал: "Побывать у Молотова - всё равно, что впервые попасть заграницу. Если человек был настроен антисоветски, он ещё более станет антисоветским, если убеждён просоветски, сильней укрепится в своём убеждении. Любить его я не стал, но я потрясён его умом и реакцией. Да, этим ребятам, - задумался он, - пальца в рот не клади - отхватят! Какой же был Сталин, если у него был такой Молотов!" /В записи Ф. Чуева/ Горький в письме к Сталину: "Необходимо более солидно поставить дело пропаганды безбожия". Свидетельствует Е. Громов: "От этой мысли Горький не отступается. На совещании он выдвигает "ещё одну тему, которая нашей литературой обойдена - это вырождение или выветривание религиозных эмоций в народе. Это очень важно. У нас не дано картин, например, вскрытия мощей и всякая такая штука". Академик архитектуры Б. Иофан: "Шёл 1931 год. Храм Христа Спасителя ещё стоял посредине огромной площади у Москвы-реки. Большой и грузный, сверкающий своей позолоченной головой, похожий одновременно на кулич и на самовар, он давил на окружающие его дома и на сознание людей своей казённой, сухой, бездушной архитектурой, отражая собой бездарный строй российского самодержавия и его "высокопоставленных" строителей, создавших это помещичье-купеческое капище... Пролетарская революция смело заносит руку над этим грузным архитектурным сооружением, как бы символизирующим силу и вкусы господ старой Москвы..." Свидетельствует Е. Громов: "В 1936 году в либретто комической оперы "Богатыри" поэт Демьян Бедный вкупе с поставившим её в Камерном театре Таировым ёрнически высмеял крещение Руси. Очевидно, Демьян полагал свою позицию неуязвимой. По всей стране изничтожались церкви, преследовались православное духовенство и верующие. Демьян Бедный интерпретировал отечественную историю в духе знаменитой книги М. Покровского "Русская история в самом сжатом очерке". Согласно Покровскому, "Слово о полку Игореве" - "придворная поэма", а крещение Руси - акция "чисто внешняя" в древнерусской истории, значение которой "православная церковь, конечно, всячески раздувала..." От имени ЦК необходимые указания получает Комитет по делам искусств. Публикуется его постановление "О пьесе "Богатыри" Демьяна Бедного, которого ведено широко обсудить в театральных коллективах. Таиров выведен из-под удара. С точки зрения властей, дело не в постановке, а в заложенной в либретто идеологической концепции. По сути. Бедного обвинили в том же, в чём его ранее обвинил генсек: в клевете на прошлое России. В пьесе возвеличиваются разбойники Киевской Руси, чернятся её богатыри - носители героических черт русского народа и даётся антиисторическое издевательское изображение крещения Руси. В постановлении указывалось, что оно представляло собой положительный этап в истории русского народа". По поводу статьи Бухарина: "Вряд ли тов. Бухарин сумеет объяснить с точки зрения своей "концепции", как это "нация Обломовых" могла исторически развиваться в рамках огромнейшего государства... И никак не понять, как русский народ создал таких гигантов художественного творчества и научной мысли, как Пушкин и Лермонтов, Ломоносов и Менделеев, Белинский и Чернышевский, Герцен и Добролюбов, Толстой и Горький, Сеченов и Павлов". /"Правда", 1936г/ "В сценарии не раскрыты особенности военной политики и тактики Суворова:
1/ Правильный учёт недостатков противника и умение использовать их до дна. 2/ Хорошо продуманное и смелое наступление, соединённое с обходным маневром для удара по тылу противника. 3/ Умение подобрать опытных и смелых командиров и нацелить их на объект удара. 4/ Умение смело выдвигать отличившихся на большие посты вразрез с требованиями "правил о рангах", мало считаясь с официальным стажем и происхождением выдвигаемых. 5/ Умение поддержать в армии суровую, поистине железную дисциплину". /И. Сталин/
СЛОВО АХА В ЗАЩИТУ ИОСИФА:
Душа знает, что Бог есть, и тот, кто слушается веления вписанного в сердце Закона, угоден Богу. "Мои овцы знают Мой голос"... И князь тьмы знает, что ведение о Боге убить в душе невозможно, да ему это и ни к чему. Ему важно, чтоб человек не слушался этого Голоса в душе, суля ему за это все блага земные, власть и могущество. Ему важно обмануть человека, заставить СОЗНАТЕЛЬНО действовать в "нужном ему направлении". Ибо вот, большевики полагали, что Бога нет, а советские люди в большинстве продолжали жить, будто Он есть, слушаясь Голоса в душах своих. А в иных странах, фарисейски признавая Творца, ведут себя, будто Его нет. Не зря написано: "Сказал безумец в сердце своём - нет Бога". Лишь игнорирующий внутренний Закон, изгнавший Бога ИЗ СЕРДЦА - добыча князя тьмы, цель которого - соблазнами, подкупом, волшебством внушить человеку или прямое непослушание Творцу, или мысль, что Бог - вовсе не то, о чем свидетельствуют наши сердца и святые книги... Что можно жить вопреки и Закону внутреннему, и совести - кто как называет. И что "смертию не умрёте" от непослушания, только станете "как боги". Или соблазняет поклониться какому-либо ложному божеству, идолу, силам тьмы. Или искажает сознательно Закон Неба. Тут он придумывает разные "демократические свободы", "права человека", конституции, для того, чтобы сбить с толку, увести в область лукавых "путей человеческих". Хотя сказано, что "Мои пути - не ваши пути". А Христос был отправлен на казнь демократическим путем... Альфред Нобель назвал демократию "диктатурой подонков", - согласился АГ, А как назвать права и свободы для сексуальных меньшинств, убийц детей во чреве? Или уничтожение ракетами не вписавшихся в "мировой порядок"? Волшебством и "вином блудодеяния своего" Вавилонская блудница, сидящая "на звере", губит народы, внушая, что носителем зла является власть, провозгласившая цензуру на дьявольские соблазны, а не мир, провозгласивший "свободу" на эти соблазны, "...цари земные любодействовали с ней, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её". По этой логике строгий отец, не пускающий своих детей в публичный дом - изверг, а рекламирующий оный демократ и носитель прогресса. С точки зрения блудницы Вавилонской и того, на ком она возлежит, - безусловно так. Ну а дерзающий нарушить Закон человек рискует своей судьбой в вечности. При советской власти народ как бы был в послушании. То есть если мать, сбитая с толку атеистическим государством, убивая ребёнка во чреве, не помышляет о мировом вселенском зле, то в так называемом "свободном мире", где Библии продаются повсюду и одновременно ведутся дискуссии о правах женщины этой Библии не слушаться, - она уже "ведает, что творит", - кстати при Иосифе аборты были запрещены... "А в общем, надо просто помнить долг от первого мгновенья до последнего..." - поётся в популярной советской песне из популярного телесериала. Всё правильно - это и есть формула спасения. И ещё: "Сам погибай, а товарища выручай", "Хлеба горбушку, и ту пополам"... То есть заповеди, по сути, были возведены в ранг государственной идеологии считающего себя атеистическим государства... "Кто душу положил за други, и до конца всё претерпел..." Не права и обязанности, а именно ДОЛГ, Согласно Замыслу, любая часть живого Целого служит Целому, потому что это её призвание, её миссия. Она должна служением вернуть Целому всё, полученное даром от Творца - силы, здоровье, способности. Отдать бескорыстно, имея лишь необходимое /хлеб насущный/. "Даром получили, даром давайте"... Так любая часть живого целого, получая необходимое, должна исполнять своё предназначение /это и есть ДОЛГ/. Награда бесценна - Жизнь. Советские люди были счастливы, потому что их образ жизни пусть порой из-под палки, но соответствовал Замыслу. Они находились за противостоящей Мамоне оградой, а пастырь, отстреливаясь от "волков", истинных и мнимых, держал их в послушании, взяв всю вину за кровь на себя... Иосиф освободил свой народ от власти Мамоны и жёлтого дьявола, дал образование, возвеличил труженика до уровня "творца нового мира", приобщил к основам русской христианской православной культуры, тщательно, по-церковному отсеяв всякую похабщину. Заставил "шариковых" вспомнить о своём высоком происхождении, призвании, ощутить радость свободы от стяжательства и злых страстей. "Страна героев, мечтателей, учёных" пела "Гренаду", "Встречный", "Землянку" и "Тёмную ночь"; о друге, "с которым подружились в Москве". " И отныне всё, что я ни сделаю, светлым именем твоим я назову..." Что это? Это тебе не "выпьем-оторвёмся, потусуемся-трахнемся". Говорят, "совки" творили из-под палки... Я уже пел хвалу цензуре, теперь пропою хвалу палке... Да, это была мобилизация в условиях военного времени, чрезвычайного положения, которое продолжалось всё правление Иосифа. Отбиться, отдышаться - и снова в бой... Прочь от настигающей, лязгающей зубами Вампирии. "Революцией мобилизованные и призванные". Одни добровольно, по велению сердца. Другие - наёмники, сражались за гонорары, общественное положение, известность. Но разве даже в лоне церкви мало "рабов" и "наёмников"? Впоследствии одни из них могут стать "сынами", другие - так и остаться "наёмниками", а известно, что "в чём застану, в том и судить буду.." "На войне как на войне". На войне все средства хороши, победителей не судят... Перевести часы, чтоб начали бить полночь, спровоцировать оборотней проявиться досрочно, натравить одних на других и уничтожить. "Будьте мудры, как змии". В "лежащем во зле" мире почему бы не столкнуть зло со злом, "разделить царство", ослабить и победить? Разве снаряд, метко выпущенный рабом, наёмником или даже врагом - хуже разит противника? Ну, а что касается вдохновения - оно от Бога, от духа. И поскольку образ Божий есть в каждом, то каждому доступны и светлые минуты, часы и даже месяцы вдохновения. Один и тот же человек может мечтать погибнуть "на той далёкой на гражданке", петь про "синий троллейбус", а потом приветствовать показательно-массовый расстрел этих "комиссаров" вместе с беспартийными посреди Москвы только потому, что та власть мешала ему беспрепятственно ездить за бугор. - И можно, по иронии судьбы, погибнуть не на Гражданке, а умереть от банального гриппа за этим самым бугром, - вздохнул АГ. - Так что там с вдохновением? - Вдохновение, как известно, не продаётся, но "можно рукопись продать". Вдохновенье - плод Духа, оно бесценно, ибо плоды даёт вечные. Гонорар давно пропит в ЦДЛ, а "Последний троллейбус" продолжает до сих пор подбирать "потерпевших в ночи крушенье" пассажиров постсоветской Вампирии и "матросы его приходят на помощь", и плечи касаются плеч, и в молчании доброта. А не камень за пазухой или выстрел в спину. Все, кто нам друг и брат, Встаньте в единый ряд!
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, Преодолеть пространство и простор...
С тех незакатных комсомольских дней Ты, красный цвет, стал совестью моей. В боях отцами ты завещан нам Тебе, наш цвет, я жизнь свою отдам.
Смертный бой идёт кровавый, Смертный бой не ради славы, Ради жизни на земле.
"Всё для фронта, всё для победы!"
Иосиф не за себя отвечал, он был полководцем в этой борьбе, пастырем перед Богом, отвечающим за миллионы не только тел, но и душ. Разве на свою личную выгоду или власть он работал, не идя ни на сговор с Мамоной, ни на использование в этой драке авторитета церкви? Если бы ужас с Россией, что теперь случился, - разодранной на части, пожираемой заживо, истекающей кровью, опозоренной, изнасилованной "в особо извращённой форме", - и всё под флагом "демократических свобод и прав человека", - если б всё это победило и воцарилось тогда - в 18-м, в 25-м, в 37-м или в 41-м, - если б всё это воцарилось тогда, и вместо учёных, стахановцев, комсомолок-спортсменок "с веслом", делегатов и воинов-освободителей мы б имели ополоумевших от крови и баксов оборотней всех мастей, воров и бандитов, террористов, взрывающих дома с сотнями жителей в городах, вольных и невольных шлюх, бомжей, пьянь, наркоманов, извращенцев всех расцветок, роющихся в помойках пенсионеров... Вон вам, сын тьмы, уже вечности не хватает складировать кассеты с грехами со времён разрушения "империи зла"! Свобода пить смертельный яд с доставкой на дом - вот что "реформаторы" могут противопоставить спасённым для Неба поколениям царства Иосифа. "...врагам твоим настежь отворятся ворота земли твоей, огонь пожрёт запоры твои". И, как в гоголевском "Вие", ринутся внутрь сонмы нечисти... - Полегче на поворотах, - обиделся АГ. - Вот уж воистину "живые будут завидовать мёртвым". Книги, песни, фильмы, спектакли, "пароходы, строчки и другие долгие дела" времён Иосифа до сих пор приносят своим авторам дивиденды добра, прорастают сквозь "свинцовую мерзость" постсоветской Вампирии, как "цветы сквозь асфальт". Покрывший всё серой ледяной бесчувственностью, корыстью и развратом. А эта нынешняя интеллигенция, наконец-то дорвавшаяся до свободы делать, что душа пожелает? Что пожелала, что создала их душа, когда рухнули "цепи цензуры"? Вскрыла ящик Пандоры, откуда зло миллионными тиражами хлынуло в мир? Вся застоявшаяся грязь со дна собственной души вместе с гадами, жабами и прочей мерзостью, которой прежняя власть не позволяла высовываться, подниматься на поверхность - замутила вокруг воду, всё отравила, полилась в глаза, нос, уши, в душу народа... Неужто не ведают, что "горе тем, от кого приходят соблазны"? - Катарсис! - хихикнул АГ, потирая чёрные ладошки, - Беспробудный очищающий грех. - То-то у тебя этим катарсисом все закрома забиты! Опять будешь пленку клянчить?.. - Не притворяйся. Позитив, - всё это на твоего подзащитного работает. "Что было бы, если бы", хоть история и не знает сослагательного наклонения. Но сейчас она, история, вчистую вкалывает на Иосифа. Вот пробрался бы ты, к примеру, в Историческое время лет эдак тридцать назад, изловил Чикатилло заранее и... Ну не обязательно шлёпнул, а, допустим, посадил бы за решётку. А народ бы вокруг ходил и орал, эта самая интеллигенция: "Свободу Чикатилле! Даёшь права человека!" Тебя бы назад в вечность прогнали, замки посшибали - гуляй, Чикатилло! Ну он бы и развернулся, гульнул... Неужто не понимают, горемычные, что с геенной никакой Чикатилло не сравнится?.. Ну что ты плачешь. Позитив, ты радоваться должен за своего подзащитного. Что всё в его пользу. А у тебя вечно вселенские скорби, вечно тебе "птичку жалко"...
* * *
Внезапно машина заскрежетала, затряслась, будто в ознобе. Ганя остановился. Попробовал поехать. Через несколько метров - та же история. Срулил на обочину, осмотрел колеса, открыл капот - всё, вроде бы, в полном порядке на взгляд дилетанта, в технике он разбирался слабо. Вот проклятье! Ганя запер машину и стал голосовать. Притормозил видавший виды "форд". Ганя объяснил, в чём дело, и попросил подвезти его. Это недалеко. Водитель сказал, что они сейчас поворачивают, что их дом в полукилометре отсюда, но если мсье не очень торопится, он только завезёт домой кузена, выгрузит продукты, чтобы женщины успели подготовиться к празднику - ведь сегодня старый новый год, а затем отвезёт мсье куда надо, потому что они тоже русские. Выяснилось, что один из русских, отец Пётр - настоятель местной православной церкви, а второй - москвич, гостит у родственников по приглашению. Москвичу было около сорока - бледный, с сумрачно горящими глазами - будто две пиявки присосались к лицу Гани. - Можешь говорить по-русски, - сказал он отцу Петру, - мсье зовут Игнатий Дарёнов, он художник, недавно эмигрировал. Ленинградец... Не удивляйтесь, Игнатий, моя осведомлённость отчасти профессиональная. Я реставратор икон, зовут меня Глеб, а фамилия вам всё равно ничего не скажет. Но, если угодно - Златов. Он без улыбки протянул Гане руку. Пожатие было неожиданно крепким, дружелюбным. Гане было абсолютно плевать на невесть откуда свалившихся соотечественников, лишь бы поскорее добраться до цели. Ему было очень худо. Но волей неволей пришлось помочь разгрузить машину, зайти в дом, где его удивила, а потом и околдовала царящая там благодать. Особняк, казалось, был полон народу - кроме бабушки /как потом выяснилось, тётки Глеба, вышедшей замуж за священника и обосновавшейся в Париже с 20-го года/, отца Петра с матушкой и пятерых их детей /две старших дочери уже были замужем и приехали с малышами/, были ещё два брата и сестра отца Петра, с жёнами, мужьями и детьми. Родственники матушки, ещё какие-то друзья, тоже с детьми, и при всём том в доме царила какая-то удивительная гармония - Ганя всё светлое чувствовал необычайно остро - крики, шум, стук падающих вещей, просто мелькание туда-сюда всегда раздражало его, в последнее время особенно. Но здесь присутствие многочисленной родни и неродни отца Петра будто не ощущалось. Ганя стал наблюдать и пришёл к выводу, что у всех собравшихся особая манера поведения, которую он прежде никогда не видел. Они двигались неторопливо и бесшумно, каждый делал своё дело - расставляли стулья, тарелки, цветы. Никаких пустых разговоров по углам, вскриков, смешков, бестолковщины. Ничего яркого, экстравагантного в одежде, косметике. Спокойные открытые улыбки, да и сами лица особенные, и вообще всё здесь, несмотря на современный интерьер, было будто из какого-то другого минувшего времени. Особенно дети, которые по первому слову безропотно отправились спать, получив благословение у отца Петра. И было трогательно видеть, как они по очереди подходили поцеловать ему руку, а он бережно крестил склонённые головки. Пока разгружали машину и отправляли детей спать, приблизилось к полуночи, и получалось, что старый новый год отцу Петру придётся встречать в пути. Отец Пётр сказал, что его это не смущает, но если гость не слишком торопится, покорнейше просим остаться с ними до двенадцати. Раз уж Господь устроил, чтоб они, русские, так чудесно встретились в Париже накануне светлого русского праздника, потому что старый новый год - именно русский праздник - здесь, во Франции, его не отмечают - если б Ганя согласился провести с ними часок-другой... Ганя принял предложение, с удивлением обнаружив, как мираж вожделенной ампулы тает, тускнеет. А ещё через час, ошеломлённый высказываниями Глеба об искусстве и не только об искусстве, и гадая, кто же он - обычный сумасшедший или невесть как проникший в наш век средневековый проповедник под видом неулыбчивого москвича с глазами-пьявками, приехавшего на пару недель погостить к кузену в Париж? - Ганя уже с ужасом думал, что могло бы произойти, если бы не сломалась машина. И тот, безумный Игнатий добрался бы до цели, убив Игнатия, с наслаждением потягивающего сказочно вкусный чай, оказавшийся, кстати, грузинским. Заворожённого экстравагантной патриархальностью высказываний Глеба, общей молитвой, где присутствующие благодарили Бога "за радости и скорби, помощь и наказание, здравие и болезни телесные, посланные нам для исцеления душевного". Суждения Глеба казались кладом древних монет - тяжеловесных, старомодных, безнадёжно устаревших, давным-давно неходовых, но от этого не только не потерявших, но и многократно умноживших скрытую свою стоимость. А наутро Ганина машина как ни в чём не бывало заведётся и поедет. И лишь через месяц механик обнаружит отвинтившуюся в заднем барабане гайку, заклинившую тогда тормозную колодку колеса. Итак, наутро Ганя потащит, вернее, повезёт Глеба на неврастеничной своей машине смотреть парижские картинные галереи, ещё не отдавая себе отчета в том, что живопись тут не при чём и что смурной москвич с глазами-пьявками, мгновенно присасывающимися к лицу собеседника и так же мгновенно отталкивающимися, едва разговор перестает его интересовать, что этот москвич с бредовыми своими речами, на которые и возразить-то нечего, настолько они бредовые - вдруг стал ему нужнее воздуха. Гане, разумеется, и прежде доводилось встречать верующих, тех, для кого этот вопрос в жизни занимал более-менее значимую часть. Он смотрел на них со снисходительной усмешкой - жалкие дети, прячущиеся в сказочки от беспощадной бессмысленности бытия! Любое случайное прикосновение к "проклятым вопросам" было для Гани всегда болезненным, и он скопом не желал слышать обо всех этих чудесных явлениях, пришествиях, молельных домах и летающих тарелках. Для Глеба же вера была ни вопросом, ни частью жизни - это была сама жизнь. Поток бытия с насущными проблемами, казалось, тревожил его не больше, чем реку лежащий на дне камень "Ну подумаешь, фанатик", - говорил себе Ганя, тут же себе и возражая, что фанатизм Глеба, фанатизм веры, отличается от всех прочих фанатизмов своей оправданностью и уместностью, и не должен ли мир прежде всего решать именно эти "проклятые вопросы". И кто же сошёл с ума - мир, снующий куда-то взад-вперед по делам за окнами их остановившейся неподалёку от галереи машины, куда они так и не доберутся, или они с Глебом, двое чокнутых русских, один из которых с превеликим трудом получил двухнедельную визу, а второй вот уже несколько лет упивался свободой творчества, слова и передвижения в самом что ни на есть комфортабельном вагоне-люкс летящего к концу 20-го века поезда? Безумный Глеб, получивший вожделенный доступ ко всем этим сногсшибательным витринам, галереям и рекламным огням, обычно завораживающим ганиных соотечественников, как ёлочные свечи озябшую нищую сиротку из рождественской сказки, упускающий последнюю возможность познакомиться с Парижской художественной элитой... И не менее безумный Игнатий Дарёнов, беглец из нищего несчастного своего вагона, обласканный щедро чужими дяденьками и тётеньками и, казалось, навсегда определивший внутренне всю жизнь со всеми её вопросами одним ёмким и неприличным русским словом. Казалось, он давным-давно покончил с ней счёты. Который же Ганя был безумен? Не тот ли, умудрившийся прожить сорок лет без малейшего понятия о христианстве, лишь однажды пролиставший случайно попавшую в руки Библию, чтобы иметь хоть какое-то представление? А теперь вдруг обрушившийся на Глеба с лавиной вопросов, ответы на которые подсознательно искал всю жизнь, не получая, и был уверен, что нет их, этих ответов. Но Глеб отвечал, отвечал быстро, радостно и складно, сияя пьявочными своими глазами; и какими сладостно-стройными были они, эти ответы... И заворожённо следил Ганя, как перед ним из беспорядочной груды деталей бытия возводил постепенно Глеб сказочно желанный замок, исполненный Вечной Жизни, Смысла, Красоты и Любви. Но путь туда вдруг преградит один-единственный, самый главный вопрос, в который Ганя упрётся, как в шлагбаум. Там, за вопросом-шлагбаумом, сводились все концы с концами, там кончался тупик и начиналась бесконечность, там было всё не так, всё невероятно, как в Зазеркалье. Однако с точки зрения мира там было безумие. "Да" и "нет". "Да" - безумно, "нет" - разумно. Но разумное "нет" означало "нет" всему ценному - истине и смыслу, и тем самым тоже было безумно. Оно было мертво и пусто, как глазницы машиниста летящего в никуда локомотива. До галереи они так и не доберутся. Постучавший в окно машины полицейский примет их за голубых и потребует штраф за длительную стоянку в неположенном месте. Обнаружится, что они действительно стоят здесь с незапамятных времён, что галерея давно закрыта, что на улице уже горят фонари и ночная реклама и что дома отец Пётр наверняка волнуется. Ганя отвезёт Глеба домой, опять они проговорят всю дорогу. Семья уже будет в храме на вечерне и служанка-монашка скажет, что мсье тоже ведено немедленно туда явиться, как прибудут, потому что батюшка "очень тревожились". С Глебом они так и не попрощаются. Уже отъезжая, Ганя заметит бегущую наперерез машине монашку с рекламным пакетом. - Мсье Глеб велели передать. В пакете будут пирожки с тушёной капустой и местный самиздат-брошюрка без заглавия. Пирожки Ганя проглотит дорогой, а до брошюрки доберётся лишь через несколько дней, заваленный делами и долгами, которых за время его хандры накопилось на доброе десятилетие. Безумие пройдёт на эти несколько дней. /Или, напротив, вернётся?/ Ганя будет запоем работать, не вылезая из престижной своей квартиры на престижной парижской улице, над декорациями для "Царя Эдипа", которые контракт обязывал немедленно закончить, иначе - долговая яма. Ганя давно не писал с таким увлечением, и только его парижская подружка Дени, профессионалка на роль сезонной жены, безошибочно угадывающая любые желания любого хозяина за минуту до появления этих желаний и всегда знавшая, когда ей подавать обед и из каких блюд, какой именно костюм надо одеть хозяину к тому или иному случаю и в какую минуту раздеться самой, только Дени иногда бесшумно проскальзывала в мастерскую с серебряным подносом - горячий кофе, тосты с сыром, ледяная баночка грейпфрутового сока и пластиковая карточка с именами звонивших. Ставила поднос на стол и, как кошка потёршись щекой о Ганино плечо, чтобы обратить его внимание скорее на поднос, чем на себя, исчезала. О Глебе Ганя и думал, и не думал. Встреча их продолжала тлеть где-то очень глубоко, согревая и обжигая мучительно-радостным предвкушением неизбежного возгорания. А потом он раскроет брошенную на софе самиздатовскую Глебову брошюрку без названия и уже не сможет оторваться, оставляя на страницах отпечатки вымазанных краской пальцев. Брошюрка на русском была без комментариев, только цитаты. Скудные обрывки различных религиозных учений оставляли его прежде совершенно равнодушным. Ещё в детстве он отмёл с порога и ад со сковородками, и рай с ангелами, и церковь со злобными старухами в чёрном, куда лишь однажды заставил себя войти и, получив тумака за какую-то оплошность, ретировался. В глубине души он почитал всякие высокие понятия - Красоту, Истину, объединённый любовью мир без смерти и страданий. Детская мольба, постоянно звучащая в душе, неисполнимая, и оттого трагически желанная мечта: - Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я! Пусть всегда буду я в объединённом красотой, светом и любовью мире! - его потрясло, что Бог Глеба был именно таким. Которого искал всю жизнь и жаждал Игнатий Дарёнов. Прежде неприятие вагонного бытия казалось Гане то проявлением собственного болезненного малодушия, то эгоизма, и, наверное, действительно было бы позорно ныть, что тебя скоро вышвырнут навеки во тьму кромешную, в то время как другие пассажиры спокойненько поедут дальше, ропща, что долго не несут чай. И лишь одно утешение, что их рано или поздно ждёт та же печальная участь! "И оглянулся я на все дела мои... и на труд, которым я трудился, делая их: и вот, всё - суета и погоня за ветром, и нет от них пользы под солнцем". "И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме..." "Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им: не возбранял сердцу моему никакого веселия"... Ганя сменил вагон, но пир во время чумы продолжался своим чередом. Неважно, подавались к столу устрицы или частик в томате. Едешь ты в заплёванном плацкарте или в международном люксе на двоих. И так называемая "свобода", возможность выпускать на волю терзающих тебя джиннов, освобождать и тиражировать - не радовала. Что это? Опять малодушие, крайний эгоцентризм, сдвиг по фазе? В одной из рецензий его назвали "Вороном смерти". Кружащим, возвещающим, предугадывающим катастрофу. И питающимся трупами. Однако его демоны раскупались. Пирующий во время чумы мир почему-то присоединялся к собственному ниспровержению и, пируя, одновременно корчился в эйфории ужаса перед собственной отчаянно-разудалой решимостью "жить грешно и умереть смешно", нанизав на косу смерти последний кусочек ростбифа, сбрызнутый собственной кровью. Оказалось, что Гане так же тошно пировать во время чумы, как и накрывать столы грядущим потомкам. Которые пожрёт неизбежно та же чума.
* * *
ПРЕДДВЕРИЕ
"Так знай, боголюбец и христолюбец, что все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, и это - российское царство: ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвёртому не бывать." /Из письма псковского инока Филофея Великого Великому князю Московскому Василию/ "Россия - не страна, а вселенная." /Екатерина Великая/ "Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он недорезал пять крупных феодальных семейств. Если бы он эти пять боярских семейств уничтожил, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил, и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал... Нужно было быть еще решительнее". /И. Сталин/ И. В. Сталин В. В. Мартышину: "8 июня 1938 г. Преподавателю т. Мартышину. Ваше письмо о художествах Василия Сталина получил. Спасибо за письмо. Отвечаю с большим опозданием ввиду перегруженности работой. Прошу извинения. Василий - избалованный юноша средних способностей, дикарёнок /тип скифа!/, не всегда правдив, любит шантажировать слабеньких "руководителей", нередко нахал, со слабой, или - вернее - неорганизованной волей. Его избаловали всякие "кумы" и "кумушки", то и дело подчёркивающие, что он "сын Сталина". Я рад, что в вашем лице нашёлся хоть один уважающий себя преподаватель, который поступает с Василием, как со всеми, и требует от нахала подчинения общему режиму в школе. Василия портят директора, вроде упомянутого вами, люди-тряпки, которым не место в школе, и если наглец-Василий не успел ещё погубить себя, то это потому, что существуют в нашей стране кое-какие преподаватели, которые не дают спуску капризному барчуку. Мой совет: требовать построже от Василия и не бояться фальшивых, шантажистских угроз капризника на счёт "самоубийства". Будете иметь в этом мою поддержку. К сожалению, сам я не имею возможности возиться с Василием. Но обещаю время от времени брать его за шиворот. Привет! И. Сталин." "В домашнем быту Сталин - человек с потребностью ссыльно-поселенца. Он живёт очень скромно и просто, потому что с фанатизмом аскета презирает жизненные блага: ни жизненные удобства, ни еда его просто не интересуют". /Ф.Раскольников/ Из дневника М. Сванидзе: " 20.11.36... Арестовали Paдека и других людей, которых я знала, с которыми говорила и которым всегда доверяла... Но то, что развернулось, превзошло все мои ожидания о людской подлости. Всё, включая террор, интервенцию, гестапо, воровство, вредительство, разложение... И всё из карьеризма, алчности и желания жить, иметь любовниц, заграничные поездки, туманных перспектив захвата власти дворцовым переворотом. Где элементарное чувство патриотизма, любви к родине? Эти моральные уроды заслужили свои участи. Бедный Киров явился ключом, раскрывшим двери в этот вертеп. Как мы могли всё проворонить, так слепо доверять этой шайке подлецов? Непостижимо!.. Душа пылает гневом и ненавистью. Их казнь не удовлетворит меня. Хотелось бы их пытать, колесовать, сжигать за все мерзости, содеянные ими"... "Руководством Коминтерна была проведена проверка всего аппарата, и в итоге около 100 человек уволены, как лица, не имеющие достаточного политического доверия... Ряд секций Коминтерна оказались целиком в руках врага". /Из письма в ЦК Г. Димитрова/ "Это настоящая контрреволюция, проводимая вверху... Марксистская символика ещё не упразднена и мешает видеть факты: Сталин и есть красный царь". /Г.Федотов/ "Эти... козявки забыли, что хозяином страны является советский народ, а господа Рыковы, Бухарины, Зиновьевы, Каменевы являются лишь временно состоящими на службе у государства. Ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит советской власти шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа". /Краткий курс истории ВКПб/ "Я поразмыслил серьёзно, как на молитве, об этом деле, касающемся Троцкого. Я очень сочувствую его сторонникам,.. но тут встаёт проблема выбора. Какова бы ни была природа нынешней диктатуры в России - победа России важнее всего..." /Теодор Драйзер/ "Завтра Сталин может стать обременительным для правящей прослойки. Сталин стоит накануне завершения своей трагической миссии. Чем сильнее кажется, что он ни в ком больше не нуждается, тем ближе час, когда никто не будет нуждаться в нём. При этом Сталин едва ли услышит слова благодарности за совершённый труд. Сталин сойдёт со сцены, обремененный всеми преступлениями, которые он совершил". /Л. Троцкий/
СЛОВО АХА В ЗАЩИТУ ИОСИФА: