И первая волна увлечения революцией: "Тираны мира! трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, Восстаньте, падшие рабы!
Увы! куда ни брошу взор Везде бичи, везде железы, Законов гибельный позор, Неволи немощные слезы; Везде неправедная Власть В сгущённой мгле предрассуждений Воссела - Рабства грозный Гений И Славы роковая страсть. Иосиф очень любил эти стихи. За сто лет до революции написаны, между прочим. А вы - "Иосиф, Иосиф"... Ну и крестьянские волнения, декабристы... - Почему же ты не напел Иосифу, что идея монархии - часть Замысла? - Потому что это вовсе не так, - заявил АХ. Даже Иоанна в тесном своём убежище дёрнулась от удивления, АГ пустил такой клуб серного дыма, что закашлялся, и Яна снова оказалась в осени сорок пятого года.
* * *
Двойка в тетрадке, жирная, красная, встала на дыбы, как взбесившийся червяк, и я, дрожа от омерзения, срисовываю с нее ряды двойников. Десятки лиловых червяков с завязанными хвостами. Когда я завязываю им хвосты, из-под пера брызжут липкие жирные кляксы - на тетрадку, на пальцы, на платье - они везде, мерзкие лиловые следы раздавленных червяков. Бросаю ручку. Лиловые слезы капают на тетрадь. - Дур-ра!.. раздраженно кривится Люська, - Ме-е... Дуррында! Во, видала? Люськины двойки тонкие и изящные. Горделиво плывут они друг за другом по строчкам, выгнув грациозные фиолетовые шеи, и это, конечно, волшебство, как и все, связанное с Люськой. А волшебство - всего лишь новенькое дефицитное перышко "уточка", которое забрала у меня Люська, подсунув взамен свое, с разинутым, как у прожорливого птенца, клювом. - Слышь сюда, - Люськины глаза сверкают, горячий шепот обжигает, будто пар из чайника, - Развалины у вокзала знаешь? - Это куда бомба попала? - Ну!.. Там на стройке немцы работают. Взаправдышные. - Врешь! - Во! - блатной люськин жест: грязным ногтем большого пальца чиркнуть по зубам и шее означает самую страшную клятву. Мгновенно высыхают слезы. Немцы... Ужасные человекоподобные существа с окровавленной пастью, клыками и ножом за поясом, созданные грабить, жечь, убивать. Мистические носители зла, вроде Кащея, бабы Яги или Бармалея. Такие, как в книгах, плакатах, карикатурах. Живые немцы... Ой-ёй!.. - Сбегаем поглядим? - Да-а, хитренькая... - Вот дурында, мы же их победили, чего бояться-то? Они же пленные! - Они что, привязанные? - Да ничего они нам не сделают, у них же все ружья отобрали, дур-рында. Ну? Уж эти Люськины глаза! Мы крадемся вдоль сплошного дощатого забора стройки, замирая от страха, слышим редкие отрывистые звуки чужой речи. Должна же где-то быть щель! Одна из аксиом, которой мы научились в недолгой своей жизни - заборов без дыр не бывает. Хоть одна-единственная... И когда мы находим эту одну-единственную, из-за угла появляется часовой. Это наш часовой, в пилотке и с ружьем. Он не смотрит на нас с Люськой. Он смотрит на женщину в короткой юбке. Та, чувствуя его взгляд, неспешно проходит мимо, покачивая бедрами. В руке у нее авоська с морковью. - Тю-у! - Чего тю-то? - весело оборачивается она к солдату. - Угостила б морковочкой... - Морковочки ему, много вас таких, - а сама уже остановилась, смеется, и часовой смеется, тянет к себе авоську. - Лезь! - приказывает Люська. - Да-а, почему я? - Дур-рында, я ж тебе, как подруге, чтоб все поглядела... Я караулить буду, - шипит Люська и запихивает меня, упирающуюся, в дыру. Задвигает доской. Дергаю доску - безрезультатно. Люська навалилась с той стороны. - Ш-шш, часовой... Первое желание - плюхнуться на землю и так лежать в по-осеннему редком кустарнике у забора, пока Люська не выпустит. А может, зареветь во весь голос этому самому часовому с ружьем? Он хоть и с ружьем, зато наш, а эти... Я сижу на корточках, одной рукой судорожно сжимая портфельчик, другой прикрывая глаза. Я трусиха, страус. Меня не видно, потому что я сама себя не вижу. От земли пахнет грибами. Они где-то неподалеку, переговариваются. Все же любопытство пересилило. Глянула. Сперва одним глазом, потом двумя. Вот те на! Там, у разрушенного здания, двигались обыкновенные люди. И не как немцы в кино - истерически визжащие, с искаженными лицами, беспорядочно дергающиеся, как марионетки. Эти двигались размеренно и в то же время быстро. Одни что-то размешивали в огромном корыте, другие таскали ведра и носилки, третьи обколачивали цемент со старых кирпичей - и все это деловито, даже весело, подчиняясь старшему с черной повязкой на глазу. Какие же это немцы, это и не немцы вовсе! Наврала Люська. Обычные люди. Мало ли кто говорит не по-нашему? Украинцы, например, грузины. Цыгане тоже не по-нашему говорят... Тот, с черной повязкой, поглядев на часы, что-то крикнул, они расселись мигом вокруг костра, над которым дымился котелок. Мгновенно у каждого оказалось по миске с ложкой, бойко застучали ложки по мискам. Строители перебрасывались словами, пересмеивались... И наш часовой тут же с миской и ложкой, отложил ружье, расположился на травке вместе с этими. И они ружье не хватают, чтоб его убить. Вот он им что-то сказал, они разом загоготали, и наш посмеивался, грызя отвоеванную-таки морковку. - Ну?.. Сунулась в щель Люськина физиономия с косящими от любопытства хищными глазками. И я отомстила. Зашипев на Люську, задвинула доску, сама навалилась спиной. Нет, конечно, никакие это не немцы. Даже обидно. Надо придумать, что бы такое рассказать Люське... И тут я увидела, что к забору, к кустам, прямо на меня идет человек. Один из этих. Долговязый, костистый, в хлюпающих сапогах со слишком широкими голенищами. Цепенею от ужаса и в ту же секунду понимаю, что он меня не видит. Что он идет к забору по своим вполне определенным естественным надобностям. Остается лишь зажмуриться, я - страус воспитанный. Томительно ползут секунды, ползут по голым ногам и кусаются злые осенние мухи. Терплю. Наконец, слышу его удаляющиеся шаги. Но тут проклятая Люська дергает сзади доску, доска скрипит, с треском ломается где-то совсем рядом сухая ветка и... Кто кого больше испугался? Его лицо и шею заливает краска, и я понимаю, что он рыжий, хотя волосы, торчащие из-под смешной, как у гнома, шапки, не рыжие. Зато веснушки рыжие. Потом он улыбается совсем не как немец. Я тоже отвечаю улыбкой. Он спрашивает: - Ты что здесь делаешь? Я догадываюсь, о чем он спросил, хотя не поняла ни слова. Просто именно это спросил бы любой другой на его месте. И ответила: "Просто так". Еще он спросил, кивнув на портфель: - Из школы? И опять я поняла - что ж тут было не понять? Тогда он садится рядом, вытянув ноги в стоптанных сапогах, а потом, спохватившись, спрашивает, можно ли сесть. Я разрешаю. Он достает кисет и просит разрешения закурить. Я опять разрешаю. Удивительно, что я все понимаю, не понимая ни слова! Потом он стучит себя по груди и сообщает, что его зовут Курт. А я говорю, что меня зовут Яна. Он оживляется, что-то мне втолковывает - не понимаю. Тогда он просит у меня портфель и рисует на промокашке девушку на коне. Рисует он здорово. И пишет: "Jana". Пишет он не по-нашему. И я спрашиваю: Вы вправду немец? - Я, - говорит он. - Ты, - киваю я, - Ты разве немец? Да, - отвечает он по-русски, - Я есть немец. Наверное, что-то меняется у меня в лице, потому что он поспешно лезет в карман линялой гимнастерки и достает фотографию женщины с очень красивыми белыми локонами до плеч. Женщина сидит в плетеном кресле под деревом, рядом - конопатая девчонка с мячом, и конечно же она - дочь этого Курта и женщины с красивыми локонами. Девчонка как девчонка, немного похожа на Капустину из второго "Б". Я хочу сказать немцу, что его дочь похожа на Капустину, но пока соображаю, как же будет по-немецки "Капустина", он протягивает мне жестяную коробочку. В коробке белеет кусок сахара. Поколебавшись, беру и говорю "спасибо". Такого куска, если его поколоть, на пять стаканов хватит. Вот так немец! А он рассовывает по карманам кисет, жестянку, фотографию, руки у него дрожат и дрожит голос, когда рассказывает, что дочь его такая же, как я, и дрожат губы, и тут тот, с черной повязкой, что-то кричит, и мой немец мгновенно вскакивает, вытягивается - руки по швам, а потом, так же мгновенно опять присев (слышу, как коленки хрустнули) судорожно прижимает к груди мою голову. Этот запах. Пота, табака, и еще чего-то полузабытого, имеющего отношение к довоенному нашему миру, отцовскому ящику с помазками и лезвиями, куда мне не разрешалось лазить. Лицо немца, впечатанное в серую оправу осеннего неба. Дрожащие губы, дрожащие на побледневших скулах конопатинки, глаза, наполненные влагой, напряженные, немигаюшие, - и вот они тонут, как лодки, захлестывает влага покрасневшие веки-борта... Немец бежит к тому, с черной повязкой, хлюпают на ногах слишком большие сапоги. За забором часовой свистит и орет на Люську. Слышу, как она удирает. Через полчаса, много лет тому назад, не найдя сбежавшей Люськи, я помчусь домой, чтобы сообщить свое потрясающее открытие. Немцы - тоже люди. Они умеют любить и даже плакать, у них тоже есть дети, и они скучают по своим детям. Я лечу как на крыльях, сжимая в кулаке великое доказательство - кусок сахара. Баба Яга обернулась феей, зло - добром. И это добро подарю миру я, Синегина Яна. Коричневая дверь с ромбами, стон расшатанных ступенек, скользят кулаки по дерматину. Испуганное мамино лицо. Выпаливаю ей про немца и вижу, вижу, что с каждой секундой мы все больше не понимаем друг друга, и не знаю, почему - ведь все так хорошо и ясно! Разжимаю, наконец, кулак с "великим доказательством". Мама смотрит в каком-то оцепенении на волшебный кристалл, сияющий белизной в полутьме передней, и вдруг лицо ее искажается, ребро ладони гильотиной обрушивается на "доказательство". Яростно, исступленно топчут его каблуки, превращая в грязное крошево. Вечером, когда стихнет, наконец, мой отчаянный рев, и мы с мамой помиримся и засядем за уроки, я, снова закручивая хвосты двойкам, буду мучительно размышлять - как же совместить мамино ненавидящее: "Они убили твоего отца! А бабушку с дедушкой... Там, в оккупации..." - как совместить это с девчонкой, похожей на Капустину, с его дрожащим голосом, дрожащими губами, с конопатинами на побледневших скулах, с тонущими лодками-глазами?.. Ведь и то, и другое не было ложью - это я чувствовала безошибочной детской интуицией. Как же совместить эти две несовместимые правоты? Смертельная недоуменная обида на саму эту несовместимость, нарушившую гармонию моего тогдашнего мира, в котором зло было злом, добро - добром, и уж если оборачивалось зло добром, то взаправду и насовсем, чтобы все были счастливы, а не топтали это добро каблуками. Воспоминание о крушащих маминых каблуках долго будет мучить, ныть во мне, как заноза, пока однажды не исцелит меня сон, странно чудесный, который я никому не расскажу - ни маме, ни Люське, но который запомню навсегда. В этом детском моем сне все дивным образом переплетётся, все станет всем. Там я буду сидеть на коленях отца, на том залитом солнцем довоенном берегу Клязьмы, куда отец однажды возил нас с мамой на мотоцикле с коляской. Но я буду не только мною, но и конопатой девчонкой, похожей на Капустину, и самой Капустиной, а у мамы будут локоны до плеч, потому что она станет и той блондинкой с фотографии, а обнимающий меня отец будет одновременно Куртом, этим моим немцем, и в руке у меня окажется мяч, и тот наш довоенный день станет тем их днем, когда остановилось мгновенье. И дерево, и плетеное кресло, и берег Клязьмы, и жужжащие пчелы будут и теми, и этими. И небо, и облака. И мы все будем радоваться, что все так просто, чудесно разрешилось, и что так будет всегда, и июнь сорок первого никогда не наступит. И запущенный отцом воздушный змей белой печатью скрепит остановившееся время.
ПРЕДДВЕРИЕ
- Как это "монархии нет в Замысле"? - спросил изумлённый АГ, прокашлявшись. - Свидетельствует Первая Книга Царств, глава 10. Внимай, сын тьмы: "И созвал Самуил народ к Господу в Массифу И сказал сынам Израилевым: так говорит Господь, Бог Израилев: Я вывел Израиля из Египта, и избавил вас от руки Египтян и от руки всех царств, угнетавших вас. А вы теперь отвергли Бога вашего, Который спасает вас от всех бедствий ваших и скорбей ваших, и сказали Ему: царя поставь над нами. /10, 18-19/ Но я воззову Господа, и пошлёт Он гром и дождь, и вы узнаете и увидите, КАК ВЕЛИК ГРЕХ, который вы сделали пред очами Господа, прося себе царя. И воззвал Самуил к Господу, и Господь послал гром и дождь в тот день; и пришёл весь народ в большой страх от Господа и Самуила. И сказал весь народ Самуилу: помолись о рабах твоих пред Господом, Богом твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили ещё грех, когда просили себе царя. /12, 17/ И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всём, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними. Как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам: так поступают они и с тобою. И пересказал Самуил все слова Господа народу, просящему у него царя, И сказал: вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмёт, и приставит к колесницам своим, и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его. И поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его. И дочерей ваших возьмёт, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы. И поля ваши виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмёт и отдаст слугам своим. И от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмёт десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим. От мелкого скота вашего возьмёт десятую часть; и сами вы БУДЕТЕ ЕМУ РАБАМИ и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда. /8, 11-18/ - Так что лучший вид правления по Замыслу, как понял Иосиф, - прямое подчинение Богу. О чём мы просим в молитве: "Да будет воля Твоя на земле, как на Небе". Но народ грешен и боится Света, чтобы не обличились злые дела его, и потому предпочитает быть рабом у такого же грешного царявампира. И ещё запомнил Иосиф: "Если же вы будете делать зло, то и вы и царь ваш погибнете". /12, 25/ Богу угоден лишь царь, служащий Замыслу - умножению жатвы Господней, а не заставляющий подданных служить СЕБЕ и своим вассалам. Свидетель Чацкий по этому поводу сказал: "Служить бы рад. Прислуживаться тошно!" - Ладно, кончай митинговать, - проворчал АГ, дымя серой. - Давай моих свидетелей, а то у тебя что-то все революционеры с нимбами... - Погоди, я по порядку. Надо же разобраться. Свидетель В. А. Жуковский: "Реформация разрушила духовный, доселе нетронутый, авторитет самой церкви, она взбунтовала против её неподсудности демократический ум; дав проверять откровение, она поколебала веру, а с верой и всё святое". - По этому поводу лишь одно уточнение. "Проверять откровение" - кощунство и грех великий, на этом Толстой и споткнулся. Но свидетель Бердяев вполне справедливо замечает: "Когда церковь, как объективация и СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ, признаётся святой и социально непогрешимой, то начинается идолотворение и работворение человека". Потому что в этом случае все грехи и несправедливости священнослужителей в сознании прихожан как бы связываются с Богом. А в "такого Бога" они перестают верить. Свидетель Константин Леонтьев: "Вместо христианских загробных верований и аскетизма явился земной гуманный утилитаризм, заботы о всеобщем практическом благе. Христианство же настоящее представляется уже не божественным, в одно и то же время отрадным и страшным учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной басней, детальное истолкование которой есть экономический и моральный утилитаризм". "Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам". /Мф. 11, 25/ Вот уж воистину, - вздохнул AX, - Кончай дымить, сын тьмы, твои пошли... Тут материалы по Первому Интернационалу. Свидетель Маркс Карл: "Принимая во внимание, что для социалиста вся так называемая история мира означает не что другое, как творчество человека, созидание его рукой, и развитие природы для человека, он, тем, самым, обладает бесспорным доказательством того что и родился он сам из себя..." - Круто! - захлопал в ладоши АГ, - Значит всякий, кто построил дом и посадил вокруг смородину, может считать, что сам себя родил... Замечательно. А дальше-то, дальше: "Человек является высшим существом для человека"... " Коммунисты не проповедуют морали..." "Вследствие мировой войны исчезнут не только реакционные классы и династии, но также и реакционные народы будут стёрты с лица земли. И это будет большой прогресс. Они навсегда будут забыты". - Вот тебе и Замысел, - хихикнул АГ, - был народ и нету. На помойку его, реакционного! - А реакционный - это какой? - Да в Бога верующий, а не в "человекобога". Как свидетель Достоевский сказал в "Бесах": "Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Мир заполнит тот, кому имя человекобог". - "Богочеловек?" - переспрашивает Ставрогин. - "Человекобог, - отвечает Кириллов, - В этом разница". - А в чём, собственно, разница? - пожал плечиками АГ. - Как между слившейся с Океаном каплей, тоже ставшей Океаном, и каплей дождя на шляпе, которая кричит, что она океан. Свидетель Михаил Бакунин: "Дьявол - это сатанинский бунт против Бога, авторитета, бунт, в котором мы видим благородный зачаток всей человеческой эмансипации - революции. Социалисты узнают друг друга по словам: "во имя того, кому причинили несправедливость". Дьявол - первый вольнодумец и спаситель мира: он освобождает Адама и ставит печать человечности и свободы на его челе, сделав его непослушным." - Ну, что скажешь. Позитив? - Тоже печальный результат неверной социальной политики церкви плюс дремучее невежество в вопросах христианства. Так что не совсем прав товарищ Бакунин, - вдруг заговорил почему-то АХ голосом одной дамы из Госкино. - И прочие сатанисты не совсем правы. Свобода была дарована запретным древом в раю, которое насадил Сам Творец и предупредил: "Не ешь, смертию умрёшь"... Полная свобода, выбирай. А хозяин твой, Князь тьмы, просто солгал: "Съешь, не умрёшь, но будешь, как Бог". Мол, не прыгай с десятого этажа, разобьёшься, - экий деспот! А другой, душка-либерал - "Прыгай, ты свободен, полетишь!.." Ну и всмятку. С тех пор большинство товарищей так и понимает свободу - есть запретный плод, полагая, что он не ядовит. Ну и всмятку. И на кладбище. - Все там будут, - вставил АГ, - Летай иль ползай. У нас стопроцентная смертность. - Не придуривайся, сын тьмы. Я о смерти второй и вечной. Я о плевелах. - Ладно, поправка принята. Тут ещё свидетель Михаил: "В этой революции нам придётся разбудить дьявола в людях, чтобы возбудить самые низкие страсти. Наша миссия состоит в том, чтобы разрушать, а не строить. Страсть разрушения - это творческая страсть." - "А он, мятежный, просит бури...", "Буря бы грянула, что ли, чаша с краями полна...", "Пусть сильнее грянет буря!" Сговорились они, что ли? В затхлом болоте всеобщей духовной погибели это естественная реакция внутреннего компаса - смахнуть разом со стола всю шахматную доску, только не продолжать эту кромешную гибельную игру... Вот и Иоанна наша мечтала о землетрясении, чтоб вся эта "перестройка"... Иоанна съёжилась у себя меж стульев, затаила дыхание. А АХ продолжал, как ни в чём не бывало: - Будет ещё буря, ребята, всё будет. Только одни катарсиса хотят, очищения, другие - справедливости, чтоб жить посытней, третьи - золота, крови и баб... А дьявола что будить, товарищ Бакунин - он вообще не спит никогда. Верно, АГ? - Погоди, тут "наш человек" в чистом виде. Крупный социальный мыслитель Прудон. Между прочим, друг Маркса. Тот самый, который весьма справедливо сказал, что "Всякая собственность - кража". Но в труде "О правосудии и революции в церкви" товарищ Прудон призывает Сатану, то есть хозяина моего, якобы "оклеветанного низкими царями", "править на земле бал". Будто здесь кто-то другой этот бал правит! Вот уж воистину кто-то умный сказал, что величайшее достижение сатаны в том, что он заставил нас забыть о своём существовании! Даже я, щадя чувства оппонента, не дерзну приводить цитату полностью, скажу лишь, что мыслитель этот упрекает Творца в "лицемерии, фальши, тирании, нищете. Борьбе против культуры, свободы, человека. В безумии и трусости". Мыслитель договаривается до того, что "Вопреки Ему мы овладеваем знанием, достигаем благополучия и союзов. Каждый шаг - это победа над Божеством". "Человечество, слуга царя и священников, будет проклято везде, где человек склонится перед алтарём". - Да, неплохо поработало ваше ведомство, - вздохнул AX, - Надо же так перевернуть с ног на голову! Я уж не знаю, что за порядки были в церкви, к которой принадлежал мыслитель Прудон, какие бы они ни были, но похоже, что бунтарь вообще ни разу не открывал Писание. Человек плох, слов нет, потому что подчинился твоему хозяину и преступил все заповеди, а Прудон призывает сатану же его исправлять! - Вот именно! - довольно хихикнул AT, - Таковы они, ваши революционеры. - Нет уж, разбираться так разбираться... Такая дикая богохульная реакция прежде всего результат отпадения от Истины церкви западной, если отвлечься от классической бесноватости данного мыслителя, который, не давая себе труда "отделить пшеницу от плевел", валит всё в одну кучу, сам же придумывает себе бога и сам же его ниспровергает... У нас тоже таких "богоборцев" хватало. Но мы здесь с одной-единственной целью разобраться, ибо судить будет Сама Истина. А твой хозяин - великий путаник, его основное оружие - хитрая подмена понятий и путаница, которыми он прикрывает прямую ложь. На то он и змей, "хитрее всех зверей полевых", /Быт. 3, 2/ Поэтому истинные сатанисты - это те, кто, имея подлинное ведение о Боге, отвергает Его сознательно, как Путь, Истину и Жизнь. Есть дерзкие богохульцы, которые, не дав себе труда вникнуть, вводят других в соблазн своими лживыми несправедливыми речами. А если, к тому же это напечатано, то веками работает против автора, хотя автор давным-давно покинул землю, как твой Прудон... - Отдал, значит, Прудона? - прошелестел довольный АГ. - Или этот... Флоренс. Парижский коммунар: "Наш враг - это Бог. Ненависть к Богу - начало мудрости". Тоже, держу пари, в Писание не заглядывал... Но мне что, у них свои Ангелы-Хранители, пусть мучаются. Я к тому, сколько галиматьи попадало к нам с Запада, в том числе и к Иосифу. Читать он, надо сказать, любил. Но и размышлять любил... - Да уж, всяких там Марксов-Энгельсов... - А вот Энгельса не тронь. У меня тут прекрасное свидетельство имеется из его работы "Шеллинг - философ во Христе или Преображение мирской мудрости в мудрость божественную". Одно название чего стоит, правда? "Со времён ужасной французской революции совершенно новый дьявольский дух вселился в значительную часть человечества. И безбожие столь бесстыдно и надменно поднимает свою наглую голову, что приходится думать об исполнении в настоящее время пророчеств Писания"... - Стараемся. Но ты что-то путаешь, опять не ту ленту подклеили. - Ту, я проверял. "Это уже не равнодушие и холодность к Господу: нет, это открытая, явная вражда. И вместо всяких сект и партий мы имеем теперь только две: христиан и противников Христа... Мы видим среди нас лжепророков, и даны им уста, говорящие гордо и богохульно... Они странствуют по Германии и хотят украдкой всюду проникнуть, проповедуя свои сатанинские учения на рынках и переносят дьявольское знамя из одного города в другой, увлекая за собой бедную молодёжь, чтобы ввергнуть её в глубочайшую бездну ада и смерти". - Ничего не понимаю. И это - автор "Манифеста", где чёрным по белому: "Коммунизм же отменяет вечные истины, он отменяет религию, нравственность". - Парадокс. Далее там ещё из "Откровения": "Се гряду скоро. Держи, что имеешь, дабы никто не восхитил венца твоего!" Энгельс, кстати, сделал весьма любопытное пророчество: "Демократическая, красная, даже коммунистическая чернь никогда не будет любить нас". Информация к размышлению. "Мир любит своё"... Он же сказал: "Всеобъемлющая любовь к людям является абсурдом". Свидетель Моисей Гесс: "Красный катехизис для немецкого народа": "Что черно? Черно духовенство. Эти богословы - худшие аристократы... Поп, во-первых, учит князей порабощать людей во славу Божию. Во-вторых, он учит народ позволять порабощать себя во имя Бога. В-третьих, и главным образом, он обеспечивает себе, с Божьей помощью, привольную жизнь на земле, тогда как людям рекомендуется ждать её на небе"... Заметь, здесь говорится уже не о Писании, а о социальной политике церкви. Думается, эта точка зрения наиболее близка Иосифу. Не могу удержаться, чтобы не процитировать ещё раз Писание: "Главы его судят за подарки и священники его учат за плату, и пророки его предвещают за деньги, а между тем опираются на Господа, говоря: "не среди ли нас Господь? Не постигнет нас беда!" Посему за вас Сион будет распахан как поле, Иерусалим сделается грудою развалин, и гора Дома сего будет лесистым холмом" /Мих. 3, 11-12/ Это пророчество наверняка прочёл Иосиф! А вот ещё тот же Гесс: "Бесполезно и безрезультатно поднимать людей к исторической свободе и ДЕЛАТЬ ИХ СОУЧАСТНИКАМИ В ДЕЛЕЖЕ БЛАГ СУЩЕСТВОВАНИЯ, не освободив их от духовного рабства, т.е. религии". Под "исторической свободой" тут понимается "делёжка благ существования". - Свидетель Владимир Ульянов /Ленин/. Пожалуй, наиболее характерный случай атеизма сознательного: "Атеизм является неотъемлемой частью марксизма. Марксизм - это материализм, мы должны бороться с религией, так как это азбука каждого материалиста, а поэтому и марксиста". Непонятно, но категорично. Вл. Ленин Горькому: "Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные идейные костюмы идея боженьки". - В Бога-то Ильич не верил, а вот в хозяина нашего, кажется... Не то, чтоб верил, но прозревал: "Государство в наших руках, а действовало ли оно в этот год, в новой экономической политике по-нашему? Нет, этого мы не хотим признать: оно действовало не по-нашему. А как оно действовало? Машина вырывается из рук: как будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда её направляют, а туда, куда направляет кто-то. Машина едет не совсем так, а очень часто совсем не так, как воображает тот, кто сидит за рулём этой машины". А на смертном одре вождь-атеист и вовсе говорил замечательные вещи: "Я сделал большую ошибку. Меня преследует чувство, как будто я потерялся в океане из крови бесчисленных жертв... Но для нас дороги обратно нет. Чтобы спасти Россию, нам нужны такие мужи, как Франциск Ассизский. Десять человек таких, как он, и Русь была бы спасена". - В связи с этим вспомнилась цитата из Сергия Булгакова /"На пиру богов"/: "Не понимаете, что между большевиком и Пушкиным больше таинственной, иррациональной, органической связи, нежели между ним и чаадаевствующими ныне от растерянности или немцем треклятым, грабящим по всем правилам военного искусства? Большевиком может оказаться и Дмитрий Карамазов, из которого, если покается, выйдет впоследствии старец Зосима. А из колбасника что выйдет?" Вдали в вечности что-то гулко ухнуло, пронзительно засвистела в свисток тётя Клава. - Это ещё что? - встревожился АХ. - Пушка на Сенатской грохнула. Теперь декабристы наверняка Герцена разбудят... Вспыхнул свет, и Иоанна снова оказалась в детстве.
* * *
Солнце льётся откуда-то сверху помещения. Над головой танцкружок разучивает "Бульбу" , отчего с потолка срываются и тоже пляшут в солнечном луче пылинки. Таинственно пахнет книгами. Их вокруг десятки, сотни. Солнце, книги и пылинки, пляшущие в солнечном луче. Выбирай, - сказала библиотекарша Галя, давняя мамина подруга. Как тут выберешь? Стоят на полках неизведанные миры-планеты. В драной авоське потащит Яна домой города и страны, горы, реки и леса, потащит добрых и злых героев и всякие там волшебные лампы, скатерти-самобранки да ковры-самолёты. А потом - с ногами в отцовское кресло, поближе к печке, в свободной руке натёртая солью хлебная корка... Глотать страницу за страницей, заедая чудеса хлебной корочкой. А от печи теплынь - подкинешь полешко, весело запляшут на стене рыжие отблески-петухи. Серебристо синеет разрисованное морозом окошко, гудит печка, и до прихода матери надо бы успеть вместе с Элли и её друзьями добраться до Изумрудного города. Яна выбирает книги. Пляшут доски на потолке, кружатся пылинки, страницы, имена героев, картинки - одна другой заманчивей, и уже голова кругом. - Стихи хочешь? Яна мотает головой. Стихи она не признаёт. - А ты прочти-ка: "Пред ним живая голова. Огромны очи сном объяты, Храпит, качая шлем пернатый, И перья в тёмной высоте. Как тени ходят, развеваясь, В своей ужасной красоте Над мрачной степью возвышаясь". Конечно, бывают на свете стихи - "Уронили мишку на пол", "В лесу родилась ёлочка", "Как много девушек хороших". Стихи - чтоб петь, заучивать наизусть - стихами легче заучивать. Но книжки в стихах - ерунда, это всё штучки взрослых. Вроде как водили их всем классом в театр - так там на сцене не разговаривали, как люди, а пели друг другу, вообще ничего не поймёшь. Никому не понравилось, только ждали, когда можно будет в буфет. Но тут... Яна читает и видит спящую голову, развевающиеся в тёмном небе перья шлема, пустынную степь. И ползут по затылку мурашки, хотя вроде бы пока страшного нет. И, сморщась, голова зевнула, Глаза открыла и чихнула... Поднялся вихорь, степь дрогнула, Взвилася пыль, с ресниц, с усов С бровей слетела стая сов... Всё видит Яна, будто кино смотрит. Дрогнувшую степь, вспорхнувших с бровей птиц, слышит чихнувшее вслед за головой эхо, ржанье испуганного коня... Пушкин, "Поэмы". Ладно беру. - Но ты ведь не любишь стихов, - улыбается Галя. - Это не стихи, а поэмы. "А голова ему вослед, как сумасшедшая, хохочет, Гремит: "Ай витязь! Ай герой! Куда ты? Тише, тише, стой! Эй, витязь, шею сломишь даром; не трусь, наездник, и меня Порадуй хоть одним ударом, пока не заморил коня..." - Разве так разговаривают? - поддразнивает Галя, - Написал бы просто, - "И сказала голова витязю: куда ты, мол, глупый, прёшь? Шею сломаешь". Просто и понятно. Мама была жаворонком, Яна - совой, она поняла это лишь потом, а тогда никак не могла уразуметь, почему мать так мгновенно легко вскакивает в любую рань, даже когда за окном темень и мороз, и печка остыла за ночь, нос-то высунуть из-под одеяла страшно, веки невозможно разлепить, а при мысли, что надо встать, одеться, умыться ледяной водой и бежать в школу, мечтается о кори или коклюше - вот уж она отсыпалась! А мама в это время невесомо проносится то к печи с охапкой дров, то на кухню, откуда уже аппетитно пахнет жареной с луком картошкой, и успевает сделать несколько гимнастических упражнений, растереть докрасна тело шерстяной рукавичкой, плавающей в тазу с той самой ледяной водой... Зато вечером... - Яна, я гашу свет. - Да ещё и десяти нет! - Я устала. И всё. Щелчок, темнота. На самом интересном месте приходится закрыть книжку, а сна ни в одном глазу. Мозг, воображение работают вовсю. И бессильная злость на маму, с койки которой уже доносится посапывание. С этой злости всё и начнётся. Ах, ты так? Но я тебя всё равно перехитрю! И долгими зимними ночами Яна будет придумывать то, что не успела прочесть, а потом сверять с подлинником. Это будят чудесная увлекательная игра. Потом рамки игры начнут сковывать - её герои всё более дерзко отстаивать свою независимость. Тогда она станет сочинять собственные истории. Ночью, по дороге в школу и из школы, вечером у печки. Длинные, с продолжением, и короткие, в несколько предложений. Потом ей понадобятся слушатели. Она будет ходить, окружённая малышнёй, и пичкать их королями, принцессами и ведьмами. Пока Андерсен не научит её, что можно сочинять сказки про самое обычное - про швейную иглу, спичку, посуду. Аудитория её будет расширяться, но никому Яна не признается, что сама придумывает эти байки. Мол прочла в старой книге без титульного листа, найденной на чердаке. Вот и всё. И придёт день, когда она решится записывать. Нет, разумеется, не эти пустячки про бездомного щенка Кузю, который попадает в Великое Собачье царство, и не про приключения улетевшего воздушного змея. Нет, она решит написать рассказ о войне. Возьмёт ручку, чернильницу, чистый лист бумаги. И задумается. Пусть её героем будет... ну, к примеру, капитан. Надо придумать фамилию этому капитану. Яна огляделась. Стол, стул, окно, стена. Из стены торчит гвоздь. - Ма, бывает фамилия "Гвоздев"? - Бывает. Фамилия как фамилия. "Капитан Гвоздев услышал взрыв" - напишет Яна, и... Тонкая верёвочка строчка, а дальше - пустота, пропасть. Страшная белизна листа. Пустота - в ней. Яна позорно сбежит, бросив несчастного Гвоздева в печь. Панический страх перед чистотой бумажного листа завязнет в памяти, как осколок этого самого снаряда, взорвавшегося неподалёку от злополучного капитана.
* * *
Ещё она вернулась в памятный день 47-го, накануне Первомая, ехала вместе с другими ребятами в маленьком тряском автобусе. Всё в этот день было удивительным - и то, что Яне досталось счастливое место у окна с выбитым стеклом, и ветер из этого окна, пахнущий то лесом, то бензином, и огромная священная площадь, и дети, дети, необычно серьёзные и оробевшие от сознания важности происходящего. - Р-равняйсь! Смир-рно! Яна, как во сне, видит зеркальную, будто только что вымытую брусчатку, мавзолей с застывшими часовыми, разукрашенные к празднику трибуны. - На первый-второй р-рас-считайсь! Первые номера - шаг впер-рёд! Р-раз, два! И больше не видно зеркальной брусчатки - перед глазами - стриженый затылок Почивалова, заштопанный воротничок его белой рубашки. Яна вытягивает шею, но уже один за другим, будто по линейке, прочерчивают площадь до самых трибун рады белых рубашек, стриженых затылков и косичек с разноцветными бантами. Яна оглядывается - сзади площадь также линуют двигающиеся с Охотного ряда колонны. Будто кто-то пишет ровные строчки на листе! Ниже, ниже, до самого нынешнего ГУМа.
ПРЕДДВЕРИЕ
Просмотровый зал, треск проектора, две пары ног в сандаликах. От белых сандаликов пахнет хлоркой. - Свидетель Герцен об идеалистах сороковых годов: "Что же коснулось этих людей, чьё дыхание пересоздало их? Ни мысли, ни заботы о своём общественном положении, о своей личной выгоде, об обеспечении; вся жизнь, все усилия устремлены к общему без всяких личных выгод; одни забывают своё богатство, другие свою бедность, - идут не останавливаясь, к разрешению теоретических вопросов. Интерес истины, интерес жизни, интерес науки, искусства, юманите, поглощает всё." "Где, в каком углу современного Запада найдёте вы такие группы отшельников мысли, схимников науки, фанатиков убеждений, у которых седеют волосы, а стремления вечно юны?" О русских мальчиках, "решающих проклятые вопросы", говорит и Достоевский. Свидетель Иван Тургенев: "Мы всегда в философии искали всего на свете, кроме чистого мышления". "Лучшее, что в мире - это мечта", - говорит Киреевский. Свидетель Виссарион Белинский: "Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчёт каждого из моих братьев по крови..." "Судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судьбы всего мира и здоровья китайского императора". - А китайский император, это что, не личность? - возразил АГ. - Здесь вообще много противоречий, но сколько огня!.. " Я теперь в новой крайности, - это идея социализма, которая стала для меня идеей новой, бытием бытия, вопросом вопросов, альфой и омегой веры и знания. Всё из неё, для неё и к ней", - "Заметь, сколько библейских терминов! - отметил АХ, - Совсем, как у Иосифа..." - "Я всё более и более гражданин вселенной. Безумная жажда любви, всё более и более пожирает мою внутренность, тоска тяжелее и упорнее". "Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнём и мечом истребил бы остальную". А вы: "Иосиф, Иосиф..." - опять вздохнул АХ. "Социальность, социальность или смерть". - Вот интересно, что Белинский под ней понимает? Уж конечно, не просто передел собственности... Судя по уже приведённому нами "Письму к Гоголю" это страстное желание сейчас же, немедленно, осуществить Правду Христову. - Утопическая идея Царства Божия на земле, "сведение Небес на землю", по выражению свидетеля Достоевского, - оживился АГ. - Новая "Вавилонская башня". Величайший грех! - Э, нет, сын тьмы, не так всё просто. Твой хозяин опять сознательно напутал да и свидетеля Достоевского с толку сбил... Почему же человекам тогда заповедано молиться: "Да будет Воля Твоя на земле, как на Небе?" Это ли не "сведение Небес на землю?" Причём тут Вавилонская башня!.. Сам Господь "стал человеком, чтобы мы обожились", то есть "сошёл на землю". "Да приидет Царствие Твоё..." Ну хорошо, пусть это о Царствии, которое "Внутри нас есть". Но какое уж тут Царствие, когда из человека ежедневно раба и скота делают? И выходит, к лучшему ничего менять нельзя? Пусть рабство сменяется феодализмом, потом капитализмом, а к лучшему - ни-ни. Грех! Утопия. Славно придумано! Только кем?.. Почерк знакомый. - Стараемся. Народ доволен. - А я тебе скажу, почему доволен: "Суд же состоит в там, что свет пришёл в мир: но люди возлюбили более тьму нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идёт к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы: А поступающий по правде идёт к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны". /И. 3, 19/ - Вот и иди себе пожалуйста один к свету... - проворчал АГ. - И не мешай людям жить. - А вместе, значит, нельзя? К капитализму можно, а к свету нельзя? - За церковной оградой - можно и вместе. - А на улице, значит, нельзя? Где это сказано? Покажи! - У Достоевского и сказано: "Социализм - это не есть только рабочий вопрос, или так называемого четвёртого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос - вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строительство без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю." - Я про Писание спрашиваю. Или про свидетельства святых отцов в таком важном вопросе. А Достоевский в карты играл. И в рулетку... - И часто проигрывал, - вздохнул AГ, - По крупному. Но не будем судить. - А я тебе вот что скажу, сын тьмы, - это долдонят те, кто "ненавидит свет и не идёт к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы". - Ладно, не нервничай, береги силы для Иосифа. - Это имеет прямое отношение к Иосифу, будто не знаешь! "Не будет богатых, не будет бедных, ни царей, ни подданных, но будут братья, будут люди и по глаголу апостола Павла, Христос даст свою власть Отцу, а Отец-Разум снова воцарится, но уже на новом небе и над новой землёй". - Здесь безусловная ошибка Белинского. "Отец-Разум". Дань моде того времени. Скорее трогательная, чем крамольная. Очень даже крамольная. Всё бы тебе всех оправдывать... Свидетель Бердяев: "Русский атеизм родился из сострадания, из невозможности перенести зло мира, зло истории и цивилизации. Нужно организовать иное управление миром, управление человеком, при котором не будет невыносимых страданий, человек человеку будет не волком, а братом. Раненые страданиями человеческими, исходящими от жалости, проникнутой пафосом человечности, не принимали империи, не хотели власти, могущества силы". - Я бы добавил "не принимали неправедной империи, неправедной власти и силы". А разве Господь считал иначе? Вот классический пример расхождения церкви Христовой и церкви социальной. Результат - атеизм. Отвергая искажённое учение, "мальчики" отвергали Бога. С водой выплёскивали ребёнка. Белинский, слава Богу, это понимал. Да и многие другие. Белинский сказал: "Люди так глупы, что их насильно нужно вести к счастью". И ещё: "Не в парламент пошёл бы освобождённый русский народ, а в кабак побежал бы пить вино, бить стёкла и вешать дворян". - Что-то мы про Герцена забыли, ты не находишь? - Изволь. Герцен свидетельствует: "Под влиянием мещанства всё изменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, гуманные нравы - нравами чиновными, вежливость - чопорностью, гордость - обидчивостью, парки - огородами, дворцы - гостиницами, открытыми для всех /то есть для всех, имеющих деньги/". "Все хотят казаться вместо того, чтобы быть". "Скупости мещан имущих, противополагается зависть мещан неимущих: с одной стороны мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с другой - неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достаток, но не имеют силы, то есть с одной стороны скупость, а с другой зависть. Так как действительного нравственного начала во всём этом нет, то и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения." - Наверное, читая эти строки, Иосиф думал об оборотнях, о своих дружках, дерущихся в пыли из-за мелочи. Пролетарий - лишь изнанка буржуа - это он хорошо усвоил! Кстати, вопрос на засыпку. Кому принадлежат слова: "Пролетариат - люди наиболее обесчеловеченные, наиболее лишённые богатств человеческой природы. Они отравлены завистью и ненавистью"? - Неужели Иосифу? - Ну уж нет, - усмехнулся AX, - Иосиф умел скрывать свои мысли и убеждения. - Это - сам Карл Маркс. - И этим людям мы доверили революцию! В идеалы не верят, в пролетариат не верят... - Зато верят в Мамону. "Капитализм есть религия золотого тельца. Капитализм есть не только обида и угнетение неимущих, он есть, прежде всего, обида и угнетение человеческой личности, всякой человеческой личности. Раб и сам буржуа, появление пролетариата - порождение человеческого греха", свидетельствует Бердяев. " Буржуа - раб видимого мира, в котором он хочет занять положение. Он оценивает людей не потому, что они есть, а потому, что у них есть. Гражданин "мира сего"; царь земли. Устроился, вкоренён, доволен, не чувствует суеты, ничтожества земных благ. Единственная бесконечность, которую он признаёт - бесконечность экономического обогащения." "Буржуа - всегда раб. Он раб своей собственности и денег, раб воли к обогащению, раб буржуазного общественного мнения, раб социального положения, он раб тех рабов, которых эксплуатирует и которых боится." "Он создал огромное материальное царство, подчинился ему сам и подчинил ему других. В буржуазной роскоши гибнет красота." "Буржуа имеет непреодолимую тенденцию создавать мир фиктивный, порабощающий человека, и разлагать мир подлинных ценностей. Буржуа создаёт самое фиктивное, самое нереальное, самое жуткое в своей нереальности царство денег. Буржуа - не то, что он есть, а что у него есть". - Назовём это буржуинское царство Вампирией, - сказал AX, - ввергающей весь мир в рабство Мамоне. Именно оно было главным врагом Иосифа. Именно его клеймило Писание, и именно его почему-то охраняла и благословляла официальная церковь. Религиозный философ Николай Бердяев был выслан Лениным из России. Однако, это не помешало ему подвести итоги: "Старый режим сгнил и не имел приличных защитников. Пала священная русская империя, которую отрицала и с которою боролась целое столетие русская интеллигенция /и не только она, добавим мы от себя/. В народе ослабели и подверглись разложению те религиозные верования, которые поддерживали самодержавную монархию. Из официальной фразеологии "православие, самодержавие, народничество" исчезло реальное содержание, фразеология эта стала неискренней и лживой... Для русской левой интеллигенции революция всегда была и религией, и философией... Русские атеизм, нигилизм, материализм приобрели религиозную окраску. Русские люди из народного трудового слоя, даже когда они ушли из православия, продолжали искать Бога и Божьей правды, искать смысла жизни... Русская идея - эсхатологическая, обращённая к концу. Отсюда - русский максимализм. Но в русском сознании и эсхатологическая идея принимает форму стремления к всеобщему спасению. Русская религиозность носит соборный характер. Христианство понимается прежде всего, как религия Воскресения". Бога и Божьей правды искал Иосиф. Вне Вампирии и благословляющей её официальной церкви. Потому он и ушёл из семинарии. Добролюбов и Чернышевский тоже были семинаристами. Глубоко религиозный и аскетичный Добролюбов в детстве бичевал себя, если съедал слишком много варенья... "Его возмущает духовно-низменный характер жизни православного духовенства, из которого он вышел, он не может примирить веру в Бога и Промысел Божий с существованием зла и несправедливых страданий. Отсюда увлечение вульгарным материализмом, помешательство на естественных науках / "Природа - не храм, а мастерская"/ и т. д." "Нигилизм обвиняли в отрицании морали. В действительности в русском аморализме есть сильный моральный пафос, пафос негодования против царящего в мире зла и неправды, пафос, устремлённый к лучшей жизни, в которой будет больше правды. Неприятие мира, лежащего во зле, - оно было в православном аскетизме, эсхатологизме, в русском расколе". /Свидетель Ник. Бердяев/ "Он ничего не хотел для себя, он весь был жертва. В это время слишком многие православные христиане благополучно устраивали свои земные дела и дела небесные", - это свидетельство о Ник. Чернышевском, о котором везущие его на каторгу жандармы говорили: "Нам поручено везти преступника, а мы везём святого..." "Лучшие из русских революционеров соглашались в этой земной жизни на преследования, нужду, тюрьму, ссылку, каторгу, казнь не имея никаких надежд на иную потустороннюю жизнь. Очень невыгодно было сравнение для христиан того времени, которые очень дорожили благами земной жизни / Причём, за счёт других! - прошипел АГ/ и рассчитывали на блага жизни небесной". - Всех в ад! - захлопал АГ в ладошки, - не пойму ты-то за кого? За тех, кто забыл, что "нельзя одновременно служить Богу и Мамоне", или... - Я за Иосифа, а те... Господь им судья. Я только хочу сказать, что русский богослов Бухарев признал "Что делать" "христианской по духу книгой". Соблюдая свято Истину, русская церковь отказалась от проповеди социальной справедливости и человеческого достоинства в Образе Божьем. Эту социальную правду искали нигилисты, петрашевцы, затем народники, которых сами крестьяне зачастую выдавали властям. Тогда и пришли террористы и марксисты... - Ты про Герцена опять забыл! - возмутился АГ, - "К топору зовите Русь..." Мол, губит её "вера в добрые намерения царей..." - Протест принимается. Иосифу, разумеется, был знаком этот призыв. Прочёл он и "Катехизис революции" террориста Нечаева. Провозглашается железная дисциплина, жёсткая централизация, аскеза покруче, чем у сирийских монахов. Ничего своего, личного не должен иметь революционер, как и монах - ни семьи, ни собственности, ни посторонних интересов, кроме интересов революции, даже имени. При пострижении в монашество тоже меняли имя. Этим широко пользовались и русские революционеры, включая Иосифа. Раскол между Церковью Христовой и церковью социальной особенно подтверждает речь на процессе свидетеля Желябова: - Подсудимого Желябова, - поправил АГ. - Это у них он был подсудимым, а у нас - свидетель: "Крещён в православие, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почётное место. Я верю в истину и справедливость этого учения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угнетённых и слабых, а если нужно, то за них пострадать: такова моя вера". - Я только хочу сказать, что когда церковь отмахивается от "проклятых вопросов", ими начинают заниматься всякие материалисты, атеисты, нигилисты и, к сожалению, террористы. И заканчивается это, в конце концов, революцией. Смывающей нераскаянные грехи кровью, чаще всего праведной, невинной. Говорят, что революция пожирает своих сынов. В первую очередь, самых лучших сынов. "Живу Я! говорит Господь Бог; за то, что овцы Мои оставлены были на расхищение, и без пастыря сделались овцы Мои пищею всякого зверя полевого и пастыри Мои не искали овец Моих и пасли пастыри самих себя, а овец Моих не пасли, - за то, пастыри, выслушайте слово Господне. Так говорит Господь Бог: вот Я - на пастырей, и взыщу овец Моих от руки их и не дам им более пасти овец, и не будут более пастыри пасти самих себя, и исторгну овец Моих из челюстей их, и не будут они пищею их". /Иез. 34, 8-10/ "Посему так говорит им Господь Бог: вот, Я Сам буду судить между овцою тучною и овцою тощею. Так как вы толкаете боком и плечом, и рогами своими бодаете всех слабых, доколе не вытолкаете их вон, То Я спасу овец Моих, и они не будут уже расхищаемы, и рассужу между овцою и овцою. И поставлю над ними ОДНОГО ПАСТЫРЯ, который будет пасти их, раба Моего Давида; он будет пасти их и он будет у них пастырем". /Иез. 34, 20-23/ - Тебе это ничего не напоминает?.. Мальчик мечтал - он, Иосиф, примет из рук Давида "жезл железный" и станет пастырем Господа... "Давид" - это одна из партийных кличек Иосифа. А между тем у английских пуритан, переселенцев в Америку, уже появился девиз: "Бог любит богатых". Материальное благосостояние считалось признаком "небесного избранничества". Их называли не иначе, как "отцы-пилигримы". Мессианизм, американский образ жизни постепенно становится доктриной молодого "царства мамоны" служить которому и покровительствовать должен был, по их разумению, сам Господь Бог. В связи с этим хочу спросить: что лучше - вера в злого несправедливого бога, покровителя вампиров и хищников, или атеизм, который Бердяев назвал "входом к Богу с чёрного хода"? "Воинствующее безбожие есть расплата за рабьи идеи о Боге, за приспособление истинного христианства к господствующим силам. Атеизм может быть экзистенциональным диалектическим моментом в очищении идеи Бога. Отрицание духа может быть очищением духа от служебной роли для господствующих интересов мира. Не может быть классовой истины, но может быть классовая ложь и она играет немалую роль в истории." /Ник. Бердяев/ - Забавно. Ты что же, оправдываешь атеизм? - Я его объясняю. Во всяком случае, Господь предпочитает "холодных" "теплохладным": "Знаю твои дела: ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепел, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих." /От. 3,15-16/ Евангельский богач и многие иже с ним спокойно пировали, пока на ступенях его дома страдал голодный и оборванный нищий Лазарь. Только за это богач попал в ад. Толстой в положении Евангельского богача чувствовал себя несчастнейшим из людей, он мучился и искал. Может быть, не так и не там, но он не был "теплохладным". Не плоть, а дух растлился в наши дни, И человек отчаянно тоскует... Он к свету рвётся из ночной тени И, свет обретши, ропщет и бунтует. Безверием палим и иссушён, Невыносимое он днесь выносит... И сознаёт свою погибель он, И жаждет веры - но о ней не просит... Не скажет ввек с молитвой и слезой, Как ни скорбит пред замкнутою дверью: "Впусти меня! Я верю, Боже мой! Приди на помощь моему неверью!.." /Свидетель Ф. Тютчев/ - Заканчивая часть, подведём итоги. Свидетель Сергий Булгаков: "С развитием исторических событий всё яснее раскрывается религиозный смысл русской драмы, которая, выражаясь в политическом и социальном кризисе, коренится в духовном распаде и внутреннем раздоре русского народа. Мы опытно познали, что нельзя безнаказанно нарушать заповедь: "Ищите прежде всего Царствия Божия и правды Его, и вся прочая приложится вам". Мы заботились исключительно об этом прочем, оставляя в небрежении духовный мир человека, эту подлинную творческую силу истории. И мы потеряли духовное равновесие и разбрелись в разные стороны в погоне за этим "прочим", которое всё более дробилось и разъединяло людей... Рождение нового человека, о котором говорится в беседе с Никодимом, может произойти только в недрах человеческой души, в тайниках самоопределяющейся личности... Не в парламентах или народных собраниях происходит теперь самое решительное столкновение добра и зла, но в душах людей, и исторические судьбы России решаются ныне в той незримой внутренней борьбе, и к нам, в которых она совершается, вполне применимо грозное слово Моисея, предсмертное завещание пророчествующего вождя Израиля к своему народу, предопределившее его земные судьбы: "Призываю во свидетели небо и землю: жизнь и смерть положил Я тебе, проклятие и благословение. Избери же жизнь, да живёшь ты и семя твоё!" / "О противоречиях современного безрелигиозного мировоззрения"/ Кончается часть, а может, рвётся, гаснет проектор и...
* * *
Один за другим, будто по линейке, прочерчивают Красную площадь до самых трибун ряды белых рубашек, стриженых затылков и косичек с разноцветными бантами. Яна оглядывается - сзади площадь также линуют двигающиеся от Охотного ряда колонны. Будто кто-то пишет ровные строчки на листе! Ниже, ниже, до самого нынешнего ГУМа. Исписанная площадь-страница. Фразы, слова, буквы. Дружины, отряды, и они, - Вали, Пети, Саньки, и она, Яна Синегина, одна из тысяч букв! Справа, слева, спереди, сзади такие же дети-буквы, маленькие, но очень важные. Стоят плечом к плечу. Яна чувствует их тепло, дыхание, И знает: они испытывают то же, что и она. Невидимый, вдохновенный голос откуда-то с зубчатой кремлёвской стены летит над площадью: - Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик... Площадь повторяет звонким раскатистым эхом. Шумно взлетают, кружатся над головами вспугнутые голуби. - Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей социалистической Родины... - Галстуки надеть! И вот /о чудо!/ расцветает площадь алыми огоньками пионерских галстуков. Яна в ожидании, когда придёт её очередь выйти из ряда и, чётко печатая шаг, приблизиться к вожатому Мише, почти теряет сознание от волнения. А когда это мгновение наступит, и Миша обовьёт её шею огненно шелестящим шёлком, Яна вдруг осознает, что отныне должна у неё начаться совсем иная прекрасная жизнь, в которой не будет места ни Люське, ни набегам на колхозный сад, ни тройкам по арифметике, ни вранью, ни разным там глупым сказочкам. Она дала клятву. Она станет достойной. Случится так, что буквально через несколько дней она сама решит покреститься вместе с Люськиным братишкой Витькой, и даст ещё одну клятву, самую главную, только уже не Богу Ксении, а Богу пришедшего крестить Витьку священника, который повелит Яне поклясться вести себя хорошо, слушаться маму, не врать, учиться на отлично, любить свою Родину и больше всего - Бога и ближних. То есть товарищей, как поняла Яна. А Бога она и так любила, хоть Бог батюшки был построже Бога Ксении. В конце войны объявили, что Бог не то чтобы есть и не то чтобы опиум для народа, как прежде считалось, а что-то вроде феи-волшебницы из фильма "Золушка", защитник правды и справедливости. Ведь Фея была не просто фея, а Золушкина крестная, и была в фильме волшебная страна, похожая на Царство Небесное, где исполняются все желания... "Когда-нибудь спросят: а что вы собственно, можете предъявить? И никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу - большой, а сердце справедливым..." - весьма прозрачный намёк на Страшный суд. "Есть грозный судия, он ждёт. Он не доступен звону злата, И мысли, и дела Он знает наперёд..." То есть Бог по-прежнему оставался в сказочном измерении, но Он стал как бы положительным персонажем, нашим советским Богом. Он помогал громить немцев, спасал в бою, послал на Русь лютые морозы, чтобы вывести из строя живую силу и технику врага. Если раньше Бог как бы помогал "тёмным силам", которые "злобно гнетут", дурить и грабить простой трудовой народ, то теперь Бог "перевоспитался" и перешёл к нашим. Бог, Фея-крёстная, дед Мороз. Сказочные силы, земные и небесные, помогайте России в смертельной схватке с "лежащим во зле" миром и фашисткой гидрой! Всё для фронта, всё для победы. "Он вас, непрошеных гостей, уложит спать под ёлками, Он проберёт вас до костей холодными иголками". Короче говоря. Бог - сказка, но эта сказка теперь добрая. Стали открываться церкви, но уцелело их мало, и сердобольные батюшки в гражданской одежде ездили по городам и весям, освящая дома, исповедуя и причащая желающих, собирая записки с поминанием о здравии и об упокоении и крестя на дому детей войны. Делалось это потихоньку, полулегально, но делалось, и власти закрывали на это глаза. И однажды Люська, раздуваясь от гордости, сообщила Яне, что завтра, в воскресенье, к ним в барак придёт батюшка, все будут молиться, чтоб скорее кончилась война, чтоб никого не ранило и не убило, будет выгонять из барака чертей, а потом - крестить детей. И её с Витькой покрестят, и Яшку со Светкой, и Маринку косую с третьего барака... - А меня?! - обмерла Яна. - Мамка сказала, что твоя мать не разрешит, потому что она еврейка. Яна в слезах помчалась домой, приготовившись к жесточайшему сражению, но мама неожиданно сказала: - Ты уже взрослая, решай сама. Достала из комода чистую рубашку, дала денег на свечку и крестик, написала для батюшки расписку, что против крещения своей дочери Иоанны не возражает. У всех детей были крёстные. Яна назвала своей крестной, конечно же, Фею, воспитательницу детского сада в эвакуации. Но она не помнила, как её звали и нарекла её Ксенией. И представила себе бабу Ксеню в белом платье, в венчике и в цветах, как она полетела к Богу; но лицо у крёстной было юное, девичье, как у Феи из детсада, и она держала в руках волшебную палочку и умела делать чудеса, как Фея, Золушкина крёстная. Во время крещения Яна всех поразила, прочтя наизусть "Отче наш". Никто не сказал ей, что пионер не должен верить в Бога, или что верующий православный не должен вступать в пионеры. Может, ей просто повезло, но лишь однажды, увидев на первой странице букваря профили Ленина и Сталина, она ясно осознала, что на первой странице должен быть Тот, Который всё сотворил, и Который Везде, Всё и Всегда. Так получилось, что с первых шагов жизни Бог, Отчизна и Вождь заняли в её бытии верные по иерархии места. Она дала клятву Богу, Родине и товарищу Сталину. Она станет достойной. Это будет в самом деле удивительная жизнь. Подхватит, понесёт пионерку, а затем комсомолку Яну Синегину стремительный водоворот сборов, слётов, костров, спартакиад, пионерлагерей - всё это в те первые послевоенные годы ещё было не засушено, живо. Как-то само собой выйдет, что она сразу станет активисткой - председатель совета отряда, комсорг класса и, наконец, редактор школьной стенгазеты "Орлёнок". И по-прежнему каждый вечер перед сном - "Отче наш". О Родине, о Сталине, о ближних. Бог был на небе. Родина и товарищ Сталин - на земле, вот и всё. Не Бог, а земная церковь была для неё тогда табу, там обитали злобные старухи в чёрном и вообще было всё непонятно. Видимо, повлияло чтение гоголевского "Вия", от которого классик, вроде бы, к концу жизни отрёкся. Как-то само собой выйдет, что отныне она будет у всех на виду, и ей уже станет неприлично получать не только тройки, но и четвёрки, придётся выбиваться в отличницы. И уж никак нельзя будет в трудную минуту не защитить спортивную честь школы то в эстафете, то в стометровке, то в прыжках, придётся часами истязать себя в спортзале. И на выпускном вечере подвыпивший физрук будет каяться, что если б он не был корыстным гадом и убедил Синегину заняться с настоящим тренером чем-то одним, то она б давно стала мастером, а то и повыше. И получится, что не будет у Яны в этой новой разнообразной, насыщенной и стремительной жизни свободной минутки, придётся её, жизнь, стиснуть гранитными берегами строгого режима - уроки, спорт, общественная работа. Домой она будет приходить лишь переночевать да переодеться, даже обедать в школьной столовой и заниматься - в читальном зале. Ей будет казаться, что их это тоже устраивало. Маму и отчима. К тому времени уже появится отчим. Лучшие годы? Может быть. Никаких сомнений, тревог, мучительных бесплодных раздумий. Только действие. Энергия гребца, плывущего по течению, уверенного в правоте реки, несущей к неведомой цели. Она будет уверена, что живёт правильно, и потому счастлива. Никаких сказочек. Статьи, фельетоны, басни, рассказы из школьной жизни. Ежегодные призы за лучшую в районе стенгазету. Ставшее аксиомой: "Необычайно одарённая девочка, гордость школы". И ледяная отповедь уже поглядывающим на неё мальчикам - только дружба! И, наконец, Лёва Кошман, в узеньком своём засаленном пиджачке, с жёлтыми от никотина пальцами - ей он тогда покажется сошедшим прямо с Олимпа. - Я из районной газеты "Пламя". Мы решили предложить тебе стать нашим нештатным корреспондентом, будешь освещать жизнь не только своей школы, но и других комсомольских организаций. В общем, выполнять задания редакции. Согласна? - Так ведь у неё и без того нагрузок! - ахнет завуч Мария Антоновна. - А потом, видите ли, выпускной класс... - Я согласна! - не своим голосом завопит Яна. - Марь Антонна, миленькая, я справлюсь! И вновь так же весело и стремительно проносится Яна через ту свою жизнь. Коммунистический моральный кодекс был её искренним убеждением, совпадая с совестью, с записанным в сердце Законом. Высокие помыслы, внутреннее духовное восхождение, все люди - хорошие, только их надо воспитывать, забота об их нуждах, о справедливости, нравственная чистота, осуждение в себе и других эгоизма, жадности, обывательщины, ненужной роскоши - всё это совпадало и с её внутренней религиозностью. Очень рано она поняла, что народ в своей массе - паства неразумная, а власти и интеллигенция охрана, "удерживающие" от последствий первородного греха, "пережитков прошлого", призванные служить мостом между Небом и народными массами, "сеять разумное, доброе, вечное". Недаром культура - от слова "культ". Служение Небу Память фиксирует мгновения, хаотичный монтаж из обрывков каких-то уроков, сборов, заседаний школьной редколлегии, тренировок. То она попадает в лето 51-го, когда её премировали путёвкой в Артек, сидит на перевёрнутой спасательной лодке, у ног плещется море, всё в огненных брызгах разбившегося о горизонт солнца. Рядом - кареглазая малышка Мадлен, дочь французского коммуниста, очень похожая на девушку с картины "Шоколадница". Яна с неподдельным интересом расспрашивает о положении коммунистов во Франции, как вдруг Мадлен кладёт ей голову на плечо и шепчет, старательно выговаривая русские слова: - Я иметь гарсон во Франции. Мальчик, понимать? Амур. Я за него скучать, понимать? И вот уже совсем другое лето, в предстартовой лихорадке она слоняется вдоль трибуны стадиона. Хочется смешаться с толпой болельщиков и удрать. Она всегда тряслась перед стартом. Перед экзаменом, первой строчкой... Страх перед началом. Участники забега на тысячу метров, на ста-арт! Яна видит боковым зрением профили соперниц. Боже, только не последней! Она не имеет права подвести школу. Господи, помоги! Пальцы впиваются в белую меловую черту старта, врастают в грунт, каждый удар сердца вбивает их всё глубже, будто молоток. Кажется, уже никакая сила не выдернет пальцы из красной кирпичной крошки и это - ужас, позор... Помоги, Господи! - Приготовили-ись! Стартового выстрела она не слышит, просто вдруг понимает, что уже бежит. В ней, будто лопнув, бешено раскручивается пружина, быстрей, быстрей... Соперницы сзади. Впереди уже виден второй поворот, и Яна знает, что именно там обычно кончается завод, она начнёт выдыхаться, а за третьим поворотом начнётся и вовсе сущий ад - на последнем издыхании она будет глотать раскалённый воздух, боль в боку станет нестерпимой, но надо всё выдержать. Тогда она окажется в первой пятёрке, - поставленная тренером задача, ниже отступать некуда, иначе их не пошлют на областные соревнования... Вся школа смотрит. Господи, я ведь не могу их подвести. Ты же знаешь! Последний поворот. Всё как всегда. Кинжалы впиваются в бок, воздух обжигает лёгкие, соперницы дышат в затылок. И не могут догнать. -Я-на! Я-на! - слышит она будто над смертной бездной отчаянный вопль трибун, и бежит вдоль этой бездны, хота должна бы давно туда свалиться, в вожделенную прохладную недвижность. Не может, но бежит. Впереди никого. - Не могу же я придти первой, - думает она, вернее то, что от неё осталось, - так не бывает. Я умираю. Ну и пусть. Она перескакивает эту грань через "не могу", ведущую к смерти, но бежит. Она придёт первой и покажет лучшее в своей жизни время. Ей даже удастся отдышаться и вкусить лавры победителя. Но спорт она с тех пор бросит, останется лишь глубокое преклонение перед этими людьми, перед их смертельным поединком с собой. И недоумение. Неужели это можно выдерживать ради денег? Благодарю Тебя, Господи, за прекрасное мое военное и послевоенное детство, за чудесные фильмы-сказки: "Золушка", "Кащей Бессмертный" "Василиса Прекрасная", "Каменный цветок"... За "Александра Невского" и "Ивана Грозного", за "Волгу-Волгу" и "В шесть часов вечера после войны", за "Девушку с характером" и "Небесный тихоход"... В чём-то приукрашенные, чисто по-детски наивные, как святочные истории, как жития святых, они учили бескорыстию, самоотверженности, мужеству, верности, предостерегали от гибельных страстей, недостойных высокого звания человека. За "Лебединое озеро", "Щелкунчик", "Аиду", за "Чайку", "Без вины виноватые", за "Оптимистическую трагедию" и "Синюю птицу"... Раз в месяц дребезжащий носатый подшефный автобус обязательно возил нас в Москву на какое-нибудь культурное мероприятие, и пропущенная сквозь цензурный отбор культура, именно от слова "культ", советская и золотого века, заменяла нам проповеди, ибо сама вышла из проповеди - попытка расчистить образ Божий в человеке от завалов мусора, грязи, безумия. Всему лучшему в себе она была обязана этой подцензурной культуре, в условиях религиозного голода явившейся тем "соевым молоком", которое, возможно, спасло тогда несколько поколений от духовной смерти. А отсеянное, запретное, за редким исключением /Достоевский, Булгаков, Религиозное возрождение серебряного века/, - эти запретные книжки, спектакли, фильмы, которые она разыскивала тайком на маминых и библиотечных полках, а потом все эти ходящие по рукам рукописи, ксероксы, подпольные просмотры - голода не утоляли. Оказывались, как правило, однодневками - будоражащими, развращающими, "будящими зверя"... В общем, как правило, бесовщиной. Благодарю за детские книжки - Аркадия Гайдара, Маршака, Бориса Житкова, за "Как закалялась сталь" и "Молодая гвардия", за сказки Пушкина и Андерсена, издававшиеся огромными тиражами, как и Лев Толстой, Чехов, Гоголь, Лермонтов, Пушкин... Конечно, и классика прогонялась сквозь цензуру, вроде "Гавриилиады", но сам автор был бы за это, скорее всего, премного обязан. Благодарю за Рихтера, Ойстраха и Гилельса, за концерты Игоря Моисеева и "Берёзку"... После них хотелось жить чисто, честно, становиться лучше и строить светлое будущее. Пусть во многом упрощённый, лубочный, приукрашенный и тепличный мир (вершились в то время и кровавые разборки), но нас, детей, маленьких и взрослых (ибо наставление "будьте, как дети" всегда отличало настоящих "совков") - тщательно оберегали от бурь, грязи, борьбы за власть, метаний, крови и страстей, всего того, что называется "морем житейским". Мы, дети от пяти до семидесяти пяти знали, что где-то есть это грозное "море". Катастрофы, борьба за власть, за золото и место под солнцем, безработица, нищета, мафия и прочие ужасы, кое-что мы узнавали из запретных книг, скабрезных или злобных "просветительных" листков - "прочти и передай другому", "вражьих голосов" и забугорных изданий. Как правило, нас берегли от того, в чём потом следовало бы по канонам православия каяться. Берегли от зла и от тех, кто ратовал за свободу зла.
ПРЕДДВЕРИЕ
- Спасибо, Яна, твоё свидетельство нам очень помогло, - услыхала она над собой ангельский голосок АХа. - Вставай, негоже девушке валяться на полу. Детство кончилось, комсомолка Синегина. - Какое ещё свидетельство? - В защиту Иосифа. Сталинское детство Иоанны в защиту Иосифа. Девочки, которая, вопреки атеистической пропаганде, покрестилась в сознательном возрасте, молилась перед сном о здоровье мамы, отца, если он жив и где-нибудь в Австралии, Люськи и товарища Сталина. Которая благодарила Бога, что завтра в клубе покажут "Золушку", что мама дала на мороженое, хоть Яна и не помыла посуду, за то, что жизнь прекрасна, вот только потерялась куда-то библиотечная книга и она, Яна Синегина, когда-либо должна умереть. И просила Бога не оставлять её навсегда одну в ужасной тёмной яме, а взять к себе, как бабку Ксеню. И желала Богу, чтоб он всегда был добрым. И чтоб все были счастливы, в том числе и Сам Бог. - Ты подтверждаешь свои показания, свидетельница? - Да. А тётя Клава где? - Да не бойся ты, она на вязальный кружок ушла. - У меня вопрос к защите, - прошипел АГ, - Вступая в пионеры и комсомол разве она не отрекалась от Бога? - "Жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей социалистической Родины", - вот текст. Ни здесь, ни в комсомоле никакого богоотступничества или атеизма не требовали. Может, Иоанне просто повезло, не знаю, -сказал AX. - Любить и беречь Родину, бороться против "лежащего во зле мира", за построение светлого коммунистического будущего, о котором она молилась: "Да будет воля Твоя на земле, как на Небе"... Не задирать нос, помогать товарищам, больным и слабым, слушаться родителей и старших, не гоняться за красивыми лишними вещами, как какие-нибудь мещане, не лгать, не брать чужого. Трудиться, потому что, по словам апостола Павла, "кто не работает, тот не ест". И вообще "все за одного, один за всех", "сам погибай, а товарища выручай", "хлеба горбушку, и ту пополам"... То есть "душу положить за други своя"... По-товарищески, целомудренно относиться к мальчикам, ожидая своего единственного, Небом данного принца, быть скромным в быту... "Умри, но не давай поцелуя без любви"... - Какое ханжество! - поморщился АГ. - Это уже к Евангелию претензии. Там ещё строже: "Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну". /Мф.5, 29/ - Прошу музыку! Неизвестно откуда взявшийся в вечности школьный баянист безногий Серёжа заиграл и запел под собственный аккомпанемент: Близится эра светлых годов, клич пионеров: "Всегда будь готов!" Кто в дружбу верит горячо, кто рядом чувствует плечо, тот никогда не упадёт, в любой беде не пропадёт! А если и споткнётся вдруг, то встать ему поможет друг. Всегда ему надёжный друг в беде протянет руку! АХ подпевал ему ангельским голоском, вспоминая всё новые и новые песни, а Иоанна подтвердила, что да, были они, их песни, как правило, целомудренными, светлыми, пронизанными христианским мироощущением добра, защищённости, грядущего Светлого Будущего, в котором, как она верила, ей предстояло жить и отдать "Всю жизнь и все силы борьбе за освобождение человечества". АХ тут же не замедлил привести слова апостола Павла: "К свободе призваны вы, братия, только смотрите, чтобы свобода ваша не стала способом к угождению плоти." /Гал. 5, 13/ Иоанна подтвердила, что да, идеология боролась с рабством у плоти и страстей, против психологии буржуинов и плохишей, продававших "Великую Тайну" за "банку варенья и корзину печенья". И что как Истина обличала фарисеев, так и коммунистическая идеология, часто в её лице, журналистки Иоанны Синегиной, обличала новоявленных фарисеев и перерожденцев, бичуя и призывая "не казаться, а быть"... - И это вы про тирана, убийцу, величайшего злодея всех времён и народов! зашипел АГ. - Успокойся, Негатив, у тебя свои свидетели - репрессированные, бывшие "враги народа", гулаговцы. Их дети, которые потом отомстят, разрушив ненавистную Антивампирию... Я не мешал, когда они свидетельствовали: Ельцин - репрессированы отец и дядя в 38-м, Горбачев - два деда, Волкогонов - отец, Марк Захаров - дед сражался в армии Колчака, умер в Австралии, Солженицын - отец - офицер царской армии, отец Майи Плисецкой расстрелян в 37-м, отец Галины Вишневской арестован по 58-й, отец украинского Чорновила был эсэсовцем, отец Ландсбергиса - министр при оккупантах-нацистах. Я молчал, когда они свидетельствовали... Кстати, в Библии дети в ответе за вину отцов до нескольких поколений. А эти при советской власти все "випами" стали. - Кем-кем? - Вери импортант персонами, вот кем. Темнота! - Ладно-ладно, сам говорил - береги нервы до Суда... Ещё вопрос: разве Иосиф не требовал, чтобы ему поклонялись, как Богу? - Расхожий охмурёж! Приведём хотя бы свидетельство Светланы Аллилуевой: "Отец вообще не выносил вида толпы, рукоплескающей ему и орущей "ура" - у него лицо перекашивалось от раздражения". - Ну, так то дочка... Родственники, они всегда... - Кстати, на Суде и до Суда, в молитвах по усопшим любое свидетельство любви бесценно... - Я спрашиваю свидетельницу Иоанну... Все эти оды, славословия вождю... Этот культ разве не насаждал. Иоанна ответит, что это была бы нелепость генеральному секретарю атеистической партии провозглашать себя богом, и никогда ничего подобного вождь, само собой, не требовал. Он был пастырем, вождём, взявшим на себя миссию сохранить в рамке заповедей стадо в отсутствии Господина, получив от Него приказ "сберечь овец". Использовал он для этого любые средства, включая собственный культ, но как "великого вождя", а отнюдь не Бога. Для них, детей, Господь Бог был неким сказочным персонажем в сказочном Своём Царствии, в котором можно было верить или нет. Сталин был хозяином на земле. Бог - на Небе. Господь был Богом, Сталин - вождём, пастырем всего многонационального советского народа. Вождь, как правило, не требовал Богово, не вмешивался во внутрицерковные дела, разве что восстановил патриаршество на Руси /акт укрепления православной церкви/. Единственным требованием вождя к священству было лояльность к советской власти. Когда Сталин в начале войны почувствовал поддержку со стороны церкви, он стал ей оказывать прямое покровительство, но никогда не вмешивался в церковные догматы, как вмешивался в "вопросы языкознания" или в искусство. И Господь, и вождь требовали, чтобы верующая пионерка, и комсомолка Яна соблюдала заповеди. Чтобы, по возможности, не было разлада между этими заповедями и ее совестью. Разлад начался потом, после смерти вождя, после "оттепели", московского международного фестиваля молодёжи, в эпоху Хрущёва и его гонений на церковь, пообещавшего, что "скоро надобность в священниках начисто отпадёт". Когда необходимость жёсткого руководства огромной страной в условиях враждебного окружения стали именовать "тоталитаризмом за колючей проволокой", целомудрие - старомодностью и ханжеством, нестяжание совковостью и нищенской психологией, соборность и коллективизм стадностью, а любовь к Родине - квасным патриотизмом. - Вопрос к свидетельнице. Что для неё "любовь к Родине?" Имперское мышление, национализм или классовая непримиримость? - не унимался АГ. Все это идолопоклонство. Иоанна ответила, что просто любила свою страну, ограждавшую и защищавшую её от "лежащего во зле" мира, от всего, что отвергала её совесть, её представление о смысле и предназначении человеческой жизни. Она рассказала, что в детстве холодела от ужаса при мысли, что могла бы родиться в какой-то другой стране -богатой бездельницей, эксплуататоршей или домохозяйкой, потому что во многих странах женщины не работают. Или даже торгуют своим телом. - Ты была рабом государства... - Всякий, находящийся в убежище, его раб. - Тогда рабыней идеологии... Иоанна возразила, что рабыня подчиняется из-под палки, а ей нравилось противостоять дурному в себе, "верующей быть пионеркой". Может, ей просто повезло. Власть была порой утомительна, смешна, абсурдна, ей можно было наврать, обвести её вокруг пальца, но это была "её власть" - она защищала, а не пожирала или губила, во веяном случае, никогда не заставляла её идти против Бога и заповедей. Даже потом, когда Иоанна занималась сама "идеологической пропагандой", разыскивая и даже придумывая положительных героев... - Обманом. Лакировкой действительности... - "Нас возвышающим обманом", - возразила Иоанна. - Бессознательной попыткой увидеть, разглядеть и красоту Божьего мира, и Образ Божий в каждом. И приподнять человека над суетой. Она помогала людям стать лучше, - поддержал AX, - Именно этого от неё хотел Господь. И хотела власть. "Меня и гнуло, и ломало затем, чтоб в трудностях окреп: ведь человеку мало надо - нужны иллюзии и хлеб." /Е. Винокуров/ - Ты, как и большинство верующих, не была воцерковлена, - шипел AГ, - вы были лишены церковных таинств. Причастия, ради чего, собственно, Спаситель и сошёл на землю, и был распят... С этим Иоанна была вынуждена согласиться. Гонения на церковь, безусловно были, это вопрос очень сложный, но она, Иоанна, при желании всегда могла бы потихоньку посещать храм. И её вина, что она этого не делала. Её инертность в вопросах веры, непротивление нелепостям атеистической пропаганды, которую она просто с порога отметала, но вникать и разбираться не желала. И нелепости эти, и наша "теплохладность" начались задолго до большевиков. За несколько веков. Церкви в Москве были, но люди проходили мимо. Иоанна, в частности, просто стеснялась зайти. Для неё Бог совершенно не был связан с церковью. Бог нечто могущественное, высокое, непостижимое, а в церкви полутемно, непонятно и скучно, там одни злые полуграмотные старухи в чёрном, поклоняющиеся нарисованным на иконах богам, похожим на людей, чего, конечно, не может быть. Так ей казалось. Она ничего не понимала и особенно не пыталась понять, и никто не хотел и не знал, как объяснить ей хотя бы азы православия. Культура, происходящая от слова "культ" и призванная служить мостом между Церковью и "лежащим во зле" миром, занималась, в основном, нравственной, идеологической проповедью, а, встречаясь с вопросами духовными, вынуждена была переходить на эзопов язык. Да и тут в бочку мёда примешивалась ложка дёгтя то "классовой борьбы", то какой-либо иной конъюнктуры. В общем, "разумное, доброе, вечное" сеялось, но на уровне "мы все произошли от обезьяны, поэтому давайте строить светлое будущее". А азы православия постигались, как правило, лишь за церковной оградой, поэтому "теплохладная" Иоанна, не желающая разобраться в "вопросе вопросов" и легкомысленно связавшая церковь с суеверием, вроде веры в леших и домовых, ни разу даже не открывшая Библию, что лежала у них на полке, была, безусловно, виновна в невнимании к основным вопросам бытия и собственному спасению. Бог оставался для неё непостижной высшей силой, требующей и от людей некоей гармоничной и доброй сущности, приобщившись к которой, можно преодолеть смерть. О сущности крестного подвига Спасителя и вообще о христианстве она, можно сказать, не имела ни малейшего представления. Это был её грех. - И была не воцерковлена, и лишена церковных таинств, - подытожил АГ. АХ вынужден был с ним согласиться - да, безусловно виновна власть - в запрете исповедания Христа и Его учения вне церковной ограды, но, с другой стороны, в многонациональной стране, где столько религий, надо было тогда разрешать активную деятельность и других конфессий, и ни к чему хорошему это бы не привело. Кстати, Иосиф начал после войны многое делать в отношении православия, но всё оборвалось с его смертью. И ещё АХ сказал, что государство в вопросах свободы веры должно соблюдать полный нейтралитет, ибо если кесарь соблазняет своих подданных атеизмом, равно как и использует веру в своих политических целях, он как бы берёт ответственность перед Богом за эти души, находящиеся у него в послушании. То есть это вмешательство кесаря в дела Божии. АХ неожиданно сделал очень сильный ход в защиту отделения церкви от государства, обратившись к истории православной царской Руси и призвав свидетельство Льва Толстого: "В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников требуют свидетельств в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который не учится больше и не находится на государственной службе, и теперь, а в старину ещё больше, мог прожить десятки лет, ни разу не вспомнив о том, что он живёт среди христиан и сам считается исповедующим христианскую православную веру." "Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменялось совершенствованием вообще, т.е. желанием быть лучше не перед самим собой или перед Богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед другими людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т. е. славнее, важнее, богаче других". - То есть "Бог есть дух, - процитировал АХ, - И поклоняться Ему надо в Духе и Истине". А не "казаться" вместо того чтобы "быть". Свидетель Толстой прекрасно показывает нам путь от теплохладности к самости и вампиризму: "Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступления, которого бы я не совершал, и за всё это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком." То есть выходило, что лучше "холодность", атеизм, чем "теплохладные" непотребства под маской верующего. Христос пришёл спасти грешников, но "верующих грешников", а "теплохладные", кощунственно именующие себя христианами, вместе с "теплохладным" государством, заставляющим своих подданных "пусть не быть, но казаться", уподобляются строителям Вавилонской башни, когда "лежащий во зле мир" вознамерился всем скопом вскарабкаться на Небо. АХ сказал, что Небо - обитель избранников, что не раз подчёркивается в Евангелии: "Много званых, но мало избранных" /Мф. 20, 16/, путь туда тайна великая и сокровенная. Хотя бывали, конечно, в истории случаи особой благодати Божией, вроде массового крещения Руси Владимиром. Но это скорее подтверждающее правило исключение. Так что неизвестно, что лучше - государственный атеизм, или государственная вера. Наверное "оба хуже". Лучше всего для кесаря, судя по всему, не вмешиваться в "Богово". АХ сказал, что ему неведомо, сознательно ли избежал Иосиф этого соблазна многих царей, но поскольку Христос - это прежде всего, состояние души, "Путь, Истина и Жизнь", то он вольно или невольно сделал этот Путь ко Христу крестным, многотрудным и истинным, омытым кровью новомучеников. Была очищена от несправедливости, лукавства и фарисейского лицемерия церковная социальная проповедь, о чём пишет свидетель Лев Толстой. "Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в степи стези Богу нашему." /Ис. 40, В/ Снова павшая озлобленная народная душа стала пустыней. Да, церкви были разрушены, но и оставшиеся пустовали, держались одно время лишь на этих самых неприветливых бабулях. Требовалось время и очищение, чтобы восстановить мост между русским православием и народом, переставшими понимать друг друга. Он, этот разрыв, не раз был омыт кровью. "Ибо так говорит Господь: вот, Я Сам отыщу овец Моих и осмотрю их. Потерявшуюся отыщу и угнанную возвращу, и пораненную перевяжу, и больную укреплю, а разжиревшую и буйную истреблю; буду пасти их по правде." /Иез. 34, 11, 16/ Иосифу предстояло изгнать волков и поставить ограду от хищников. - Железный занавес и цензуру, - фыркнул AT. - А как же демократия? - Не забывай, сын тьмы, что Спаситель был приговорен к распятию демократическим путём! Подавляющее большинство кричало: "Распни Его!" "В паровозных топках сжигали нас японцы...", " За счастье народное бьются отряды рабочих-бойцов...", "К станку ли ты склоняешься, в скалу ли ты врубаешься - мечта прекрасная, ещё неясная, уже зовёт тебя вперёд..." Уж конечно, не о банке варенья с корзиной печенья пелось в этих песнях, а о том высоком состоянии души, о том самом освобождении от "похоти очей, плоти и гордости житейской", правящих "лежащим во зле" миром. От унизительной рабской суеты, от губительной самости - самоутверждения вне Бога... Ведь от коллективизма до соборности не так уж далеко. Пример - Великая Отечественная. Об очищении, реабилитации падшей больной души народа, постепенно поднимающей голову к Небу. О её возвращении в Храм. Ибо Христос - Путь, и стоящие на Пути, дающие добрые плоды - уже неосознанно отдали Ему сердца. Народ, знающий сердцем Тайну, гораздо ближе к Небу, чем фарисейски исповедующие христианство плохиши и буржуины, отдавшие сердца Мамоне. " И, как один, умрём в борьбе за это..." Таким образом, АГу всё же пришлось согласиться, что Иоанну можно считать "верующей пионеркой" и свидетельницей в пользу Иосифа. АГ ещё больше почернел от злости. - Оставайся в детстве, Иоанна, - прошипел он ласково ей на ухо, - "Детство наше золотое всё светлее с каждым днём..." До самого Суда пребудешь здесь - я выхлопочу разрешение. Ни грехов, ни страстей, ни моря житейского... Ни мерса, ни реанимации, ни дверей дремучих... Оставайся за первой дверью, я для верности тебя на три поворота ключа запру... - У нас только на два замок... - А у меня будет на три. Ну, по рукам? - А Егорка? - отшатнулась она. - Ну какой ещё Егорка в твоём детстве? Егорка вообще не родится... Без тебя вообще больше ничего не будет - тебя нет, значит, ничего нет... Субъективный идеализм. И нету Златова Егора, осталась песенка одна... Иоанна трижды, как учил отец Тихон, перекрестилась. Во-он! - зашипел в ярости АГ, дохнув серой. Иоанну завертело в душном смрадном вихре, она обрушилась в чёрную бездну и падала в смертной тоске, но вдруг знакомый золотой луч АХа обвился вокруг неё, как лассо, и выдернул из падения, опустив в весну пятьдесят пятого прямо на стройплощадку многоквартирного дома для рабочих.
* * *
После информации и коротких заметок ей поручен впервые настоящий очерк о комсомольцах-строителях. Выпускные экзамены на носу, а она прямо из школы - на строительную площадку, к своим будущим героям. Заляпанная раствором спецовка, косыночка до бровей - только прораб знает про отпечатанное на редакционном бланке задание. Для всех прочих она - подручная Яна. Янка. Ана, пойди, Янка, принеси! А ей только того и надо - повсюду бегает, приглядывается, изучает жизнь рабочего класса. Работают они на высоте, к высоте Яна привыкла быстро - весь городок виден, и дом их, и пруд, и вокзал, и школа. Летают на высоте облака и птицы, майский воздух пахнет тополями - их едва зазеленевшие ветви колышутся от ветра совсем рядом. Яна опишет потом и высоту, и тополя с птичьими гнездами, и ловкие валины движения... Шлёп мастерком раствор, приладила кирпич, постучала, скребнула лишнее - и снова шлёп, стук, вжик... И свою усталость опишет, и саднящие руки - там, где драная рукавица, на большом пальце мозоль от этих кирпичей, и глыбы рыжей глины внизу во дворе, которые ей напомнят лето 41-го, только что вырытое бомбоубежище, отца. Который погиб, чтобы они вот так, спустя много лет, строили новый дом и смотрели с высоты на птиц и облака. Так, или примерно так напишет Яна. - Кончаем, обед! Нижние, уже отстроенные этажи к их услугам. Любая квартира, любая комната. На обед у них серый круглый хлеб по двадцать копеек - другого Валя не признает, творожные сырки и по бутылке молока. А горячее Валя ест утром и вечером. Щи и жареную с салом картошку. Она приехала из деревни, у них там так положено - щи из русской печи утром я вечером. Хлеб ещё тёплый, корочка хрустит на зубах. Полбуханки как ни бывало - ну и аппетит здесь на высоте! Юбка на талии уже не сходится. Валя сидит на подоконнике у открытого окна и молча степенно ест, собирая на ладонь хлебные крошки. Яна потом опишет, как Валя сидит вот так у открытого окна в пока что ничейной, безымянной и безликой квартире и думает, что вот, скоро оживёт, засветится огнями её дом, и что за люди здесь будут жить, какая у них будет мебель, заботы, мысли, мечты... - Разве ж это молоко? - Валя морщится, разглядывая пустую бутылку - Можно и не мыть. Вот у нас - молоко! - Скучаешь? - Поди нет!.. - А чего уехала? - Скукотища, вот и уехала. Молодёжи совсем не осталось, а после двадцати пяти - кому я буду нужна? В очерк "Валин дом" разговор этот, само собой, не войдёт, но вот мужа внезапно прославившаяся Валя вскоре себе найдёт. Правда, пьяницу, не очень удачного, но в Подмосковье пропишется. А Яна задумает как-нибудь всерьёз заняться вопросом, почему бежит из села молодёжь, но так и не дойдут руки. "Что-то неладно было в Датском королевстве", проблемы ей попадались на каждом шагу, и она кидалась их разрешать и распутывать со всей горячностью восемнадцати лет. И вот она в кабинете самого Хана - главный редактор попросил Синегину зайти. Срочно. Яна волнуется - обычно это ничего хорошего не сулит. - Заходи, Синегина. Вот, Юра, наша старая большевичка. Садись, Яна. У стены на диване нечто, названное "Юрой", крякнуло, зашевелилось, но Яна смотрела лишь на Хана - центр мироздания на данный момент. Усталое простоватое лицо, усталый голос - эдакая рабочая лошадка, тянущая всё на себе, вышедший из комсомольского возраста энтузиаст, способный работать по двадцать четыре часа в сутки. У него стремительные цепкие руки, рука взлетает, указывая ей на кресло, и тут же, мелькнув над столом, хватает, как ястреб добычу, телефонную трубку. Яна его уважает и боится. - Ханин слушает. Разговор идёт об организации похорон какого-то Баранова. Яна видит на столе у Хана свой вчера сданный "Валин дом". Страница исчерчена красными карандашными молниями. О Господи! Яна не выдерживает, хватает, пролистывает. Красные молнии грозно сверкают перед глазами. Яна кладёт рукопись на место. Ей дурно. Названному "Юрой", видимо, надоело слушать затянувшийся разговор о похоронах, он встаёт с дивана и оказывается невысоким румяным толстячком, к тому же весьма нахальным. Он тянется пухлой детской лапкой к многострадальной яниной рукописи. Яна не слишком вежливо отодвигает её подальше, но тут Хан заканчивает разговор. Яна убирает от его стола руку, а толстяк, напротив, снова протягивает и хватает "Дом". Хан не сердится, машет: - читай, мол. - Ну что, Синегина, как выпускные? - Пятёрки, четвёрки... - А потом? Слыхал, в МГУ на журналистику подаешь, так? - Если пройду, Андрей Романыч. Конкурс - ужас! - Вот что, Синегина, у нас к тебе предложение. Редакция тебе даёт всякие там характеристики - рекомендации, а ты подаёшь на заочный - туда легче попасть. И берём тебя в штат на должность литсотрудника. Ну как? - Андрей Романыч! - Яна, взвизгнув восторженно, подпрыгивает в кресле. - Конькова мы уходим, сама знаешь за что, - Хан щелкает себя по горлу, - а ты человек непьющий, проверенный, почти с годовым стажем. Глядишь, скоро и очерки научишься писать. - Плохо, да? - В том-то и дело, что для начала совсем неплохо. Я только убрал художественные особенности - мы всё же газета... - Слушай, а чего это ты бабочку вычеркнул? - неожиданно встревает забытый Юра, - "Трава будто вспыхнула, загорелась, и огненно-рыжая бабочка вспорхнула над пустырём..." - Образ? Образ. И этот парень новосёл, что собой измеряет комнату, ложится и измеряет... Ха, совсем неплохо. И смешно. Оставь парня. - Ладно, парня оставлю, а остальное ни к чему. У нас всё-таки газета. - Они тебя тут засушат, детка. Он же ничего не понимает. - Я вам не детка и вы сами ничего не понимаете, - оскорбляется Яна. - Он знает, что можно, а что нельзя. Толстяк не обижается. Оба смеются. - Что, Широков, получил? - А приезд новосёлов просто лихо написан! - неуёмный Широков перекатывается по кабинету, терзая Янину рукопись, сдирает скрепку, летят во все стороны листки. Широков, не замечая, топает прямо по ним. - Два-три штриха - и образ. И тётка со швейной машинкой, ребята с аквариумом. А кошка! На новой квартире... Как она двигается... Оставь кошку, балда! - Ни за что, - смеётся Хан, - Дом ещё не сдан в эксплуатацию, а у Синегиной там уже люди живут и кошки бегают. Хороша точность! - Это же героиня мечтает! - кричит Широков, прыгая вокруг стола, Меч-та-ет! Грезит, так сказать... - Нечего мечтать. Она каменщица, а не Жюль Верн. Вон у неё в корреспонденции герой уже мечтал, чтоб пенсионерам пенсию повысили, до сих пор расхлёбываем. - Вот что надо вычёркивать! - всё больше распаляется Широков, - вот где бодяга. - Он вытаскивает ручку и начинает черкать. Яна возмущённо вырывает листки. - Не надо, мы сами! Какое ваше дело? - Потому что талант у тебя! - орёт побагровев от ярости толстый Широков, Тебе расти надо! Та-лант!.. Он отвешивает ей этот "талант", как оплеуху. И тут между ними вырастает Хан с телефонным аппаратом и говорит в трубку: - Катя, туг Широков буянит с голоду, сваргань нам что-нибудь эдакого. И чайку. Юра, подержи, я с Синегиной попрощаюсь. Он суёт толстяку телефон и освободившейся рукой выпроваживает Яну. Какая у него странная рука! Юркая, холодная и влажная. Рука-рыба. - Оставь у Люды заявление. Получишь аттестат - оформим. - Спасибо, я прямо не знаю... - Ладно, ладно. Вылетев из кабинета, Яна едва не задушит в объятиях машинистку Люду, и Люда тоже придёт в восторг, и вся редакция будет радоваться, и сбегают за водкой, и сделают по нескольку глотков из "чаши дружбы", и станет ещё веселей. Потом вернётся с обеда Хан, у него в кабинете начнётся летучка, а Яна будет писать заявление. И тогда Люда поинтересуется: чего это писатель орал - за дверью было слыхать? И выяснится, что этот Юрий Широков - настоящий писатель, что они дружат с Ханом ещё с ИФЛИ - был в Москве такой институт. Часто ездят вместе на Оку на рыбалку на широковской "Победе", и вообще он известный, Широков, - Люда сама что-то читала, что-то про войну. Короче, "Капитан Гвоздев услышал взрыв". Никогда прежде Яна не встречала настоящих писателей, и уже иными глазами увидит сцену в кабинете. - Потому что талант у тебя! Та-лант!.. То, что казалось нелепой эксцентричной выходкой в устах какого-то там чудака-толстяка, теперь прозвучит божественным благословением. Та-лант... Сидя на ручке Людкиного кресла, под стрекот её машинки и перебранки за дверьми кабинета, Яна будет вслушиваться в таинственную музыку этого слова. Оно будет мерцать на пухлой широковской ладошке маняще и враждебно, как фантастический лунный камень, и её рука, уже готовая схватить его, как и все прочие чудеса, подаренные той жизнью, замрёт в нерешительности. Талант. Это совсем не то, что пробежать быстрей всех, получить приз за лучшую стенгазету или даже сразу после школы устроиться на работу в районное "Пламя". Что с ним делать? Что он ей сулит? Почему, например, она не может рассказать о нём Люде и ребятам так же запросто, как об устройстве на работу? Смыслом, счастьем той её жизни было жить, как все. Быть первой среди равных. Талантливый - не такой, как все. Он - другой. Ей станет не по себе. Под стук машинки она с тревогой будет отыскивать в себе симптомы таланта, будто узнав вдруг, что больна какой-то редкой неведомой болезнью. Припомнятся долгие зимние ночи, когда Яна-сова сочиняла в темноте продолжение недочитанных сказок. И как затем стала сочинять свои истории, длинные и короткие. И как явилась потребность в слушателях, и толпа ребятни вокруг, и все эти короли, принцессы, ведьмы... И попавший в Великое Собачье царство щенок Кузя, и приключения воздушного змея. И "Капитан Гвоздев услышал взрыв". Тоненькая верёвочка-строчка над пугающей бездонной белизной бумажного листа. Белая пропасть и пустота. И что даже в этой новой стремительной жизни, заполненной до отказа самыми разнообразными делами, мечтами и задачами, всё новые истории-загадки не давали спать по ночам Яне-сове, - требуя продолжения, воплощения и осуществления. И запомнившиеся ей почему-либо люди тоже продолжали жить в памяти своей самостоятельной жизнью. Допекали, терзали, просились на волю. Но никаких слушателей, никаких записей. Нет времени. Яна выполняет свой долг - служит народу, Родине, Правде, а, значит, и Богу. Она дала клятву, её совесть спокойна. Вокруг много недостатков, но мы - советские люди, хозяева, и должны сами всё исправлять и строить новую жизнь. Как велит сердце. А сердце Яны и вправду велело, горело и пело. Информации, заметки, фельетоны, репортажи. Конкретные люди, конкретные события. Писала и школьные сочинения на заданную тему. "Онегин - лишний человек", "Катерина - луч света в тёмном царстве". Все умеют так писать, может, чуть похуже. Яну хвалят за хороший язык, за оперативность, лаконичность, за правильный взгляд на мир. За чувство юмора. Пишется ей легко и весело. "Капитан Гвоздев услышал взрыв". Беспомощное барахтанье на ниточке-фразе над пропастью чистого листа. Гвоздева Яна уничтожила, но эти, другие, оказались похитрее. И парень, измеряющий своим ростом комнату, и мальчишки с аквариумом, что уставились друг на друга сквозь волшебную призму подводного мира, и кошка-новосёл, и другие обитатели этого ещё не сданного в эксплуатацию дома, вычеркнутые по этой причине Ханом, сама невычеркнутая Валя - только Яна знает, откуда они. Коварные джинны, выпущенные на волю. Как они рвались на бумагу, а когда Яна, наконец, сдалась, в какой сизифов труд превратили прежде безмятежную райскую лёгкость её порхающего над бумагой перышка! Когда-то бесплотные тени, такие изящные, невесомые, они превратились на бумаге в неуклюжие мёртвые глыбы. И требовали плоти и крови. Требовали воскрешения. В муках билась она, оживляя их, два дня. Вздрагивали в агонии скомканные, умирающие на полу листы. Истерзанные, исчирканные. Когда ей показалось, что ненавистные жильцы дома, наконец-то, задышали, она их уже люто ненавидела. А Хан умертвил их одним красным росчерком. Надолго ли? Талант... В этом слове было одиночество, которому не оставалось места в стремительном водовороте той её жизни. Изнурительные сражения один на один с вырвавшимися на волю джиннами. В четыре прыжка Яна слетает по узкой редакционной лестнице с липкими захватанными перилами, и вот она уже на улице, непонятно почему носящей имя Менделеева. Улица её короткой юности. Началась юность сегодня, много лет назад, кончится через десять месяцев, как в песенке "На том же месте, в тот же час". Только Яна ещё ничего об этом не знает. Повторение пройденного. Она вновь и вновь проигрывает "тех Ян", она должна их играть. Это что - ад? Рай? Чистилище, в которое она не верит? Меняется время, место, декорация, меняются Иоанны. Но каждая - всё же "Я", и каждая повторение. Она должна повторять их, себя и повторяться. Повторяться... С необычайной точностью и достоверностью она играет их - свои поступки, чувства, мысли. Наверное, не было в мире гениальней актрисы. Или бездарней? Настоящие актрисы вкладывают в каждую роль свою индивидуальность. Она же может лишь присутствовать. Никакой свободы воли. Актриса-зритель. Забавный симбиоз. Яне неполных восемнадцать. Двухэтажное строение с грязнозелёными, в подтёках и трещинах, стенами кажется райским чертогом. Хочется заорать на весь мир: "Я, Иоанна Синегина, буду работать в "Пламени"!" Щербатая дорожка ковром-самолётом несёт её мимо вывески "Продмаг", мимо вывески "Промтовары", мелькают домики в зелёной дымке едва проклюнувшихся листьев, полыхают гераньки в окнах. "Когда из своей Гаваны отплыл я вда-аль..." Популярная тогда песенка. Серенькое непогожее небо с клочками несущихся вместе с ней туч. Туда, где скатываются к полю последние домишки, где свободно гуляет ветер по свежевскопанным огородам, по ещё мутному от талых вод пруду с чёрным силуэтом ивы и прочерченной вдали кромкой леса. Навстречу плывёт барышня - Люська под руку со Славкой Киселёвым с Полевой, у которого отец работает в ресторане "Метрополь". Ветер смерчем взмывает над Славкиным лбом набриолиненный чуб, похрустывает курточка из искусственной кожи, поскрипывают мокасины на толстенной микропорке. Брюки дудочкой. Славка Киселёв - стиляга. Он танцует "стилем", и все шмотки у него "стильные". Потом стиляг заменят хиппи и у них будет всё "хипповое". Потом -"прикольное" и "крутое". Люська невероятно намазана и невероятно красива. Она в прозрачном плаще в горошек, тонко перехваченном в талии, и в белых чешских ботиках. В продмаге за ними драка была. Вокруг головы - огненно-рыжий нимб волос. Люська для Яны - стиляга, Яна для Люськи - идейная. Шесть лет, обмениваясь небрежным кивком, проходили каждая своей дорогой. Но сегодня... Узкая асфальтовая тропинка несёт их навстречу друг другу. - Приветик, - говорит Люська, - Как жизнь? - А меня в "Пламя" берут, - не выдерживает Яна, - в штат. - Поздравляю, - рассеянно кивает Люська, кося ласковым своим кошачьим взглядом на Славку. Хлопья туши трепещут на ресницах. - А мы - в кино. На "Мост Ватерлоо". - Эй, корреспондент, я с тобой дружу, - заигрывает Славка, но Люська ревниво тащит его прочь. - Пока, мы опаздываем. Яна летит дальше. По шаткому дощатому тротуару, мимо ещё голой клумбы с сухими стеблями прошлогодних астр, мимо скамьи под берёзами с судачащими женщинами, мимо играющей в расшибалочку ребятни. Когда они вернулись из эвакуации, эти женщины были в её нынешнем возрасте. А их играющие в расшибалочку дети - как тогда Яна. Коричневая дверь с ромбами. Дремучие двери... Иоанна замедляет шаги, пытается сопротивляться, но дверь неотвратимо притягивает, засасывает, как в чёрную дыру, за которой - погибель, тьма вечная. - Лезь по чердачной лестнице, - слышит она неведомо откуда ангельский голосок АХа и, цепляясь за его золотой лучик-канат, преодолевая гибельное чёрное тяготение, добирается до торца дома, где ведёт на чердак ржавая пожарная лестница. Взбирается по ней, дрожа и задыхаясь, отбиваясь от липнущих к телу хлопьев ледяной тьмы... Наконец, ей удаётся, подтянувшись, добраться до площадки, но тут из чердачной дверцы просовывается ручища с зелёным, бутылочного стекла, перстнем, хватает за шиворот и свирепая физиономия вернувшейся с вязального кружка контролёрши Клавы нависает над ней, как гильотина. - Я тебе покажу кино на протырочку! Яна болтается в ее ручище, как котёнок за шкирку. Вокруг - лишь призрачная рассветная мгла Преддверия и шаткая чердачная площадка. Но вдруг на вбитом в вечность гвозде проступила перед ними фотография отрока с гладко зачёсанными на косой пробор волосами, детским полуоткрытым ртом и по контрасту пронзительно-жёстким взглядом куда-то мимо, вдаль, в одному ему видимую цель.
ПРЕДДВЕРИЕ
Охнув, тётя Клава мгновенно вытянулась стрункой, отпустив Яну, и восторженно гаркнула, как на параде: - Здравия желаю, товарищ Сталин!.. Не дождавшись ответа, щёлкнула ботами "прощай молодость": - Служу Советскому Союзу! - И ретировалась за чердачной дверцей. Только вечность и шаткая чердачная площадка. Отрок неотрывно смотрел на Яну или сквозь Яну и молчал. - Что ты хочешь сказать? - прошептала Иоанна, обращаясь к Coco, а не к вождю всех времён и народов. - Быстрей, никто не узнает... Тишина. Всем своим существом ощутила она всю трагичность этого бессильного молчания, запечатанного сургучом вечности. Или "экзистенционального времени", как сказал бы АХ. Он, этот АХ, в белой панамке и тёмных очках, поманил её из чердачной дверцы, и она оказалась в просмотровом зале перед сшитым из простыней экраном. Только не в проходе меж креслами, куда она бы уже и не поместилась, а в самом кресле. Даже АГ с холодной вежливостью ей кивнул. - Не бойся, он у меня в долгу, - шепнул АХ, - я ему "кодак" дал - у них в ведомстве перерасход пленки с этой перестройкой - один компромат идет. Вся вечность "делами" забита... - Только пусть соблюдает регламент, - проворчал AT, - чтоб никакого дестабилизирующего давления на следствие... - Это он про крестное знамение, - пояснил АХ. - Боится, как огня. И снова трещит проектор, крутится документальное кино из жизни Иосифа. - Свидетельствует немецкий писатель Эмиль Людвиг. Он приводит слова Иосифа: "Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма, как действительно революционного учения". "Джугашвили, оказалось, имеет абонементный лист из "Дешёвой библиотеки", книгами из которой он пользуется. Сегодня я конфисковал у него соч. В. Гюго "Труженики моря", где нашёл и названный лист"./Пом. инсп. С. Мураховский. Инспектор семинарии Иеромонах Гермоген/. "Наказать продолжительным карцером - мною был уже предупреждён по поводу посторонней книги - "93г" В. Гюго". Характеристика одного из героев "Девяносто Третьего года" В. Гюго бывшего священника Симурдэна, ушедшего в революцию: "Он был праведник и сам считал себя непогрешимым. Никто ни разу не видел, чтобы взор его увлажнили слезы. Вершина добродетели, недоступная и леденящая. Он был справедлив и страшен в своей справедливости. Для священника в революции нет середины. Превратности революции могут привлечь к себе священника лишь из самых низких либо из самых высоких побуждений: он или гнусен или велик. Симурдэн был велик, но это величие замкнулось в себе, ютилось в недосягаемых кручах, в негостеприимно мертвенных сферах: величие, окруженное безднами. Иные горные вершины бывают так зловеще чисты". Из приветственной статьи Иосифа, посвященной вождю немецкой социал-демократии Бебелю: "Кто не знает Бебеля, маститого вождя германских рабочих, когда-то "простого" токаря, а теперь знаменитого политического деятеля, перед критикой которого, как перед ударами молота, не раз отступали "коронованные особы", патентованные учёные, слову которого, как слову пророка, внимает многомиллионный пролетариат Германии?" - Прежде чем двигаться дальше, напомню, что защита будет отстаивать одну основную мысль, заявил AX, - Создание Иосифом АНТИВАМПИРИИ. Для нас важен Иосиф не как марксист, большевик, русский националист или государственник. То есть это, конечно, существенно, но не как самоцель, что было бы идолопоклонством, а как средство построить Антивампирию. Угодное Небу государство, которое бы помогало Замыслу. Напомню, что по ЗАМЫСЛУ ТВОРЦА:
1 .Человечество - единый организм, в котором в процессе истории зреет Богочеловечество, Новый Адам, как прекрасная бабочка в коконе, призванная к жизни в Царстве. 2.Каждый орган человечества /нация/ или отдельная клетка /личность/ имеет свой собственный Замысел, Предназначение, и в определённое время в определённом месте вызывается Творцом из небытия, чтобы осуществить эту Сверхзадачу. Начинающуюся на земле и, в случае успеха, продолжающуюся в Царствии. Потому и сказано: "Царствие Божие внутри нас". 3.Чтобы осуществить личную и соборную богочеловеческую Сверхзадачу, каждый должен получать необходимо-достаточное ото всех и Целого и, в свою очередь, беззаветно и самоотверженно служить Целому. Результат возрастание и здоровье Целого - закон любого живого организма.
Чтобы сразу отмести ставшие уже банальными обвинения в "муравейнике" поясняю, что для муравья благо муравейника - самоцель, замкнутая на конечном земном существовании. Хорошо муравейнику - хорошо муравью. Кстати, мы даже принцип муравейника нарушаем! Для человека, созданного "по Образу и Подобию", успешное функционирование Целого на земле - лишь средство осуществить Замысел, лежащий за пределами земного бытия. Результат - умножение "жатвы Господней". В личном плане стать всхожим зерном, а не сорняком, обреченным на сожжение. Человечество в результате грехопадения заражено самостью - отпадением от Бога, самоутверждением за счет Целого и других. Назовём эту эгоистическую самость ВАМПИРИЗМОМ - стремлением отдельных клеток или органов богочеловеческого Целого получать излишки за счет жизнеобеспечения других. Результат - всеобщая вражда, раздрай, зависть, конкуренция. То есть глобальное нарушение Замысла и заболевание организма. Само это заболевание входит в Замысел, дающий каждому свободу определиться - будешь ли ты пригоден занять предназначенное тебе Творцом место в едином, спаянном любовью Доме Отца, выздоровеешь ли за свою земную жизнь или так и останешься вампиром в душе и Царствие отторгнет тебя как отмершую ткань? Каждый сам волен избрать свою судьбу в вечности, но задача избравших Небо - противостоять "лежащему во зле" миру. Мы - воины, сеятели, призванные умножить "жатву Господню". ВАМПИРИЯ - больной организм, где одни клетки и органы лопаются от жира в то время как другие страдают от голода, где разрастаются раковые опухоли, где пожираются тела и души детей Божиих, "купленных дорогой ценой". Где лишь "жёсткая терапия" - стихийные бедствия, катастрофы и революции очищает время от времени, омывает кровью /в том числе, и невинной/ смертельно больное человечество, помогая страданиями и катарсисом отсрочить неизбежный крах. - Я утверждаю, что Иосиф всю жизнь строил АНТИВАМПИРИЮ - царство, где жирным и хищным не будет житья. - То есть уравниловку? - фыркнул АГ. - Опять подмена. Никакой уравниловки, ибо композитору нужен рояль, плотнику - топор, а учёному - лаборатория и поездки на симпозиумы. Голова не равна рукам или печени, но нигде в Законе не сказано, что Голова должна жить за их счёт, тем более, если она плохо работает. Данные Небом таланты как дары на осуществление Замысла, включая и социальное положение, являются лишь средствами служить Замыслу, но отнюдь не мешать это делать другим, или, хуже того, пожирать этих "других". Их время, таланты, здоровье, жизнь и душу. Отнимать у Бога детей Его - что может быть ужаснее? Добавлю, что Иосиф был далеко не одинок в своей ненависти к Вампирии. Множество примеров уже приводил, хочется приобщить к Делу ещё и такое: "Не ужасно ли, и не обидно ли было думать, что Моисей восседал на Синае, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Гранин и бился под Арабеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной комичной своей одежде благодушествовал бы "индивидуально" и "коллективно" на развалинах всего этого прошлого величия?.. Стыдно было бы человечеству, чтобы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навек". Свидетель Константин Леонтьев ещё не напомнил о главном - распятии Христа! Свидетель Лев Толстой: "Каким образом случилось, что большинство образованных людей нашего времени, не работая, спокойно поглощает труды других людей, необходимые для жизни, и считает такую жизнь самою естественною и разумною?.. Мы живём так, как будто нет никакой связи между умирающей прачкой, 14-летней проституткой, измученными деланьем папирос женщинами, напряженной, непосильной, без достаточной пищи работой старух и детей вокруг нас; мы живём - наслаждаемся, роскошествуем, как будто нет связи между этим и нашей жизнью; мы не хотим видеть того, что не будь нашей праздной, роскошной и развратной жизни, не будет и этого непосильного труда, а не будь непосильного труда, не будет нашей жизни... Нам кажется, что страдания сами по себе, а наша жизнь сама по себе, и что мы, живя, как мы живём, невинны и чисты, как голуби." Церковь отлучила Толстого не за его социальную проповедь. Но и на поставленные свидетелем вопросы не отвечала - разве что "Спасайся сам"... Но Иосиф, как мы помним, был "Кобой", непримиримым защитником слабых там, где никто иной не мог их защитить. "Спасайся сам" - не для него. Да и библейские пророки предвещали, что гнев Божий сойдёт именно на верха: Дом царя, потом самый близкий к нему дом людей, облечённый славой и честью, а третий вслед за ними, более получающий от Бога преимуществ, дом божественных священнослужителей. Обличаются прежде всего "князья" - лица, обладающие административной или судебной властью, государственные сановники, вельможи, злоупотребляющие своим положением. Бл. Иероним: "Будем читать рассказы Иосифа /Флавия/, и там найдём описание того, что даже из помойных ям, пещер, звериных берлог и могильных углублений извлекали князей, царей и людей знатных и жрецов, которые под влиянием страха смерти скрывались в этих местах." Слова пророка: "и накажу тех, которые сидят на дрожжах своих и говорят в сердце своем: "Не делает Господь ни добра, ни зла" и обратятся богатства их в добычу и домы их - в запустение." /Соф.1, 12/ блаж. Феодорит толкует, что здесь Бог осуждает тех, кто: "утверждает, что Бог всяческих не благотворит и не наказывает" /что всё случайно/. И по блаж. Иерониму, посещены будут гневом Божиим: "те, которые, отстраняя промысел, говорили, что Бог не есть виновник ни добра людям добрым, ни зла - злым, а всё управляется волей счастия и косится неопределённой случайностью". Такие мысли и убеждения граничили с неверием, были практическим отрицанием бытия Божия. То есть Иосиф, уходя в революцию, видел себя бичом Божиим: "и бич в руке его - Моё негодование!" /Ис. 10, 5/ Свидетель С. Франк: "Русское религиозное сознание постепенно уходило от жизни и из жизни, училось и учило терпеть и страдать, а не бороться и творить жизнь; все лучшие силы русского духа стали уходить на страдание и страдательность, на пассивность и бездейственную мечтательность. Русский религиозный дух уже давно перестал укреплять народ в его будничной трудовой жизни, пропитывать нравственными силами земные экономические и правовые его отношения. И потому здоровый в основе реалистический инстинкт народа оторвался от духовного корня жизни и стал находить удовлетворение в неверии, в чисто отрицательной освобождённости, т.е. в разнузданности мысли и чувства". Свидетель Александр Блок: "Я слишком образован, чтобы не понимать, что так дальше продолжаться не может и что буржуазия будет уничтожена. Но если осуществится социализм, нам останется только умереть; пока мы не имеем понятия о деньгах, мы все обеспечены и совершенно не приспособлены к тому, чтобы добывать что-нибудь трудолюбием. Все мы - наркоманы, опиисты; женщины наши - нимфоманки. Нас меньшинство, но мы пока распоряжаемся среди молодёжи: мы высмеиваем тех, кто интересуется социализмом, работой, революцией. Мы живём только стихами... Ведь мы - пустые, совершенно пустые". "Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своём водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но это её частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издаёт поток. Гул этот всё равно всегда о великом". "Гул этот всё равно всегда о великом"... Вот какую революцию ушёл делать юный Иосиф. По велению своего Бога.
Краткая биографическая справка: 1895 - 1898 годы - участие в марксистских кружках, а затем и руководство ими. 1900 - маёвки и руководство забастовками в Тифлисе. 1901г. - обыск в физической обсерватории, где он работал, и переход на нелегальное положение. Руководство первомайской демонстрацией, выход первого номера нелегальной газеты "Брдзола" с его программной статьёй, избран в состав 1 Тифлисского комитета РСДРП и направлен в Батум для революционной работы. Под видом встречи Нового Года - нелегальная конференция социал-демократических кружков. 1902г. - организация в Батуми нелегальной типографии. Листовки, прокламации, руководство манифестациями и политическими демонстрациями. Арест. 1903г. Создан Кавказский Союз РСДРП, в состав которого заочно избран находящийся в тюрьме Иосиф. Направлен по этапу в Восточную Сибирь. 1904г. - побег из ссылки. Руководит Кавказским комитетом РСДРП, пишет программный документ "Кредо", создаёт в Баку большевистский Комитет и распускает меньшевистский. Борьба против меньшевиков, анархистов и федералистов, пишет программные письма большевикам-грузинам за границей, руководит стачкой бакинских рабочих. 1905г. Брошюра "Коротко о партийных разногласиях", выступления против анархистов и эсеров, листовки в связи с Октябрьской Всероссийской стачкой, руководство 4-й большевистской конференцией Кавказского Союза РСДРП, участие в работе 1 Всероссийской конференции большевиков в Таммерфорсе, знакомство с Лениным. 1906 г. Избран делегатом 4 съезда РСДРП в Стокгольме, руководит газетой "Новая жизнь" /серия статей "Анархизм или социализм?"/, руководство работой Тифлисских профсоюзов, выпускает газету "Новое время" со статьёй "Классовая борьба", газету "Светоч". Пишет предисловие к брошюре Каутского. Статья "Избирательная борьба в Петербурге и меньшевики". Выпускает газету "Время", участвует в работе 5 Лондонского съезда РСДРП.
- Ты забыл про личную жизнь... Одноклассник по семинарии обвенчал тайно Като и Иосифа в церкви св. Давида. - Почему тайно? - Иосиф все ещё был на нелегальном положении. Свидетель Иремашвили: "Это истинно грузинская женщина... всей душой заботилась о судьбе своего мужа. Проводя неисчислимые ночи в горячих молитвах, ждала своего Coco, когда он участвовал в тайных собраниях. Она молилась о том, чтобы Коба отвернулся от своих богопротивных идей ради мирной семейной жизни в труде и довольстве". - Он что, при этом присутствовал, этот твой свидетель? - фыркнул АГ, - Не верю, как говорил Станиславский. - Политический противник Иосифа. И ещё один противник, Лев Троцкий, свидетельствует: " Не без изумления мы узнаём из этих строк, что у Кобы, который сам уже в 13 лет отвернулся от религии, была наивно и глубоко верующая жена... Он удовлетворялся покорной и преданной женщиной. По взглядам он был марксистом; по чувствам и духовным потребностям - сыном осетина Бесо из Диди-Лило." Жена Иосифа умерла от тифа в 1907 году, оставив ему маленького сына. Бывший друг Иремашвили пришел выразить свои соболезнования: "Он был очень опечален и встретил меня как некогда, по-дружески. Бледное лицо отражало душевное страдание, которое причинила смерть верной жизненной подруги этому столь чёрствому человеку. Его душевное потрясение... должно было быть очень сильным и длительным, так как он не способен был более скрывать его перед людьми". "Умершую похоронили по всем правилам православного ритуала. На этом настаивали родственники жены, и Коба не сопротивлялся". "Цель своей жизни он видел в низвержении сильных мира сего. Ненависть к ним была неизмеримо активнее в его душе, чем симпатия к угнетённым. Тюрьма, ссылка, жертвы, лишения не страшили его. Он умел смотреть опасности в глаза." /Лев Троцкий/ "Год революции открылся расстрелом петербургских рабочих, шедших с петицией к царю. Написанное Кобой воззвание по поводу событий 9 января увенчивается призывом: "Протянем друг другу руки и сплотимся вокруг партийных комитетов. Мы не должны забывать ни на минуту, что только партийные комитеты могут достойным образом руководить нами, только они осветят нам путь в обетованную землю..." /Лев Троцкий/
* * *
Свет погас. Яна бежит к себе на второй этаж, барабанит в дверь. Мама только что вернулась с работы и, не успев переодеться, побыстрей готовит ужин. В правой руке у неё - нож, в левой - картофелина. Мама уже прогнала отчима и не ждёт больше с войны или из Австралии Аркадия Синегина, и никаких аспирантур и диссертаций - теперь все её мечты, страсти и надежды связаны с дочерью Аркадия Синегина. Умницей, общественницей, гордостью школы. Она видит по лицу Яны - что-то случилось, спешит за ней в комнату, постукивая шлепанцами, заискивающе ловит её взгляд. Сорокалетняя мама, уже слегка расплывшаяся, с резкой морщиной на щеке и лёгкими, едва прочерченными - на лбу и переносице, но по-прежнему с голодно-лихорадочным блеском глаз. Сейчас, сейчас свершится чудо, которого она ждала всю жизнь. Да говори же, Яна! - Меня берут в "Пламя". В штат! Мама всплескивает руками, и они, горячие, сильные, смыкаются у Яны за спиной. В одной - нож, в другой - недочищенная картофелина. И тогда... Яна вдруг понимает, что ей это можно сказать. Только ей. - Знаешь такого Юрия Широкова? Писателя? - Ну? - вся напрягается мама. - Он сказал, что у меня талант. Она отталкивает Яну, идёт к столу. Выпускает, наконец, из пальцев нож и картофелину, медленно вытирает о фартук руки. А когда оборачивается, Яна впервые видит в её глазах покой. Это - покой свершения. Отплодоносивший, готовый к зиме сад. Свершилось, - говорят её глаза, - Я верила. Я всегда знала.
* * *
Сентябрь пятьдесят пятого. Моховая 8, университетский дворик. К обеду должны вывесить списки принятых на журналистику заочников. У Яны как раз проходной балл - четыре пятёрки и тройка по географии. Озверелый географ валил всех девчонок, спрашивал, сколько шлюзов на Беломорканале, и, тыкая указкой в немую карту интересовался, что там такое. - Географическая точка, - ответила Яна. - Какая именно? - Имеющая большое географическое значение, - ей уже нечего было терять. - Тройка исключительно за остроумие, - хмыкнул географ. - Будущий журналист должен знать свою страну. А теперь вот психуй, потому что прошёл слух, что часть отсеянных "блатных" очников претендуют на их места, а пострадают, конечно, в первую очередь девчонки. Яна томится на скамье под мягким осенним солнышком, томится, что её отсеют, а это будет невиданный позор, томится от голода, потому что болтается здесь в ожидании уже несколько часов. И ещё томится просто от безделья, потому что в той её насыщенной, рассчитанной по минутам жизни не было места праздности. Справа девчонки с филфака пока еще тайком дымя сигаретами, повторяют французские глаголы. Слева на соседней скамье - ребята из первого МЕДа зубрят анатомию - у них здесь рядом бывают занятия. Все при деле. Ох, до чего тошно! Румяный крепыш в белом халате и шапочке орёт громче всех, поглядывает в её сторону, будто на ней изучает все эти кости с мудрёными латинскими названиями. Нет, надо всё же поесть! Студенческая столовая. Рубленый шницель с пюре, винегрет, стакан чая и румяный пончик с повидлом - царский обед за сорок пять копеек. Ох, этот аппетит молодости! Она, как вожделенные лакомства, проглатывает и шницель - смесь рубленых жил с мочёным хлебом, и пересоленный винегрет, и пончик пончик действительно вкусный, корочка хрустит на зубах. Хотела взять три штуки, но достался последний. - Разрешите? Этот медик. Друзья сидят неподалёку, посмеиваются, подмигивают. Сейчас начнёт подкатываться. Но он смотрит так невинно и поднос весит с тонну. Одних пончиков полная тарелка. А ведь в очереди стоял сзади неё! - Из другого зала, - он перехватывает её взгляд. - Туда только привезли, горячие. Угощайтесь. Я видел, вам не досталось. Противостоять соблазну нет сил. Яна хватает сразу два. Медик быстро расставляет тарелки - сильные тяжёлые руки и ловкость фокусника. - Спасибо. Корочка хрустит на зубах, горячее повидло обжигает язык. - Роман - он протягивает руку. - Иоанна, - отвечает она с набитым ртом. - Ого! Это что, в честь Грозного? - Не, Орлеанской девы. - Значит, Жанна, - он пожимает её липкие сладкие пальцы, будто они из китайского фарфора. Через пять минут он выуживает у неё всю биографию вплоть до волнений по поводу злополучного списка. - Тебя примут! - заявляет он, фанатично сверкая глазами. - Только пока не вывесят списки, ты не должна от меня отходить. Я передам тебе своё везенье. Я везучий. Одним глотком проглотив стакан компота, он тащит её за собой. - Вот, знакомьтесь, это Жанна. В честь той самой, в доспехах. Она пойдёт с нами на лекцию. - Так сейчас же анатомичка! Роман хватается за голову. - Мне туда нельзя? - Трупы там, - жуя на ходу яблоко, бросает один из медиков, - бывшие люди. В анатомичку она всё же за ними увяжется. Вобьет в голову, что Роман действительно послан ей провидением и отходить от него эти два часа нельзя. А непредвиденное препятствие - страшная анатомичка, ещё больше укрепит это суеверие, явится чем-то вроде обязательного жестокого испытания на пути к заветной высокой цели. Может потому, что она внутренне подготовилась к ужасному. Единственное, чего она не сможет перенести, - это тошнотворный запах. Облаченная, как все, в белый халат и шапочку, она будет стоять у стены, прижав к носу облитый одеколоном платок, и смотреть, как Роман, уже забыв о ней, деловито орудует над "этим". - Тело, - убеждала она себя, - просто оболочка, шкура. А душа бессмертна, она не здесь. Это не люди. Куклы, экспонаты, учебные пособия... Наверное, всё бы так и сошло благополучно, если б не вошёл вдруг в анатомичку смурной дядька и, коршуном оглядев всех, принюхался и шагнул к Яне. - Это что ещё за парфюмерия? Позорище - будущий врач! Как же больных будем лечить? Перитониты, гнойные язвы, гангрены? Тоже с платочком, а? Из какой группы? - Из нашей, - сказал Роман, - она у нас слабонервная. - Слабонервным в медицине делать нечего, - сказал Смурной, - пошли, поможешь. Роман с ребятами так и замерли. Яна знала, что им влетит, если откроется, что в анатомичке посторонние, и пошла. И потом совсем не боялась, когда, как во сне, спустилась вслед за Смурным в ледяной подвал, когда тащила с ним вместе на носилках голую замороженную куклу с чернильным номером на ноге, убеждая себя, что это так, в самом деле кукла, пособие, муляж, когда поймала уже в анатомичке отчаянный Романов взгляд и даже подмигнула: Вот, мол, какая я лихая! Когда кукла с деревянным стуком перевернулась с носилок на свободный стол и Смурной, ущипнув её за бедро, сказал: "Вот и все дела". И вышел. Иоанна стояла и удивлялась, что совсем, совсем ничего не чувствует. Желтовосковая рука торчала как бы в приветствии. На ней было вытатуировано: "Сочи, 1951". Видимо, это "Сочи" её и доконало. Она начала хохотать и хохотала до тех пор, пока Роман не вытащил её в коридор и не начал трясти за плечи, а потом, когда не помогло, отвесил несколько профессиональных пощёчин и сообщил, что до института работал на скорой и знает, как утихомиривать истерику. Оплеухи, действительно, подействовали. Яна перестала хохотать и разревелась. Он вытирал ей нос злополучным платком и извинялся, что так получилось. Потом они побежали смотреть списки, и Яна с восторгом и визгом повисла у него на шее, потому что прошла. И сказала, что "прошла через трупы"... Начинённая, как праздничный пирог новостью о своём поступлении, она едет домой на электричке. В зиму пятьдесят пятого. Ещё предстоит, много лет тому назад, чудесная осень. Почти в каждом номере "Пламени" - материалы Синегиной. То лирически-тёплые, то хлёсткие, "гневно-непримиримые", как записали ей в характеристику. Хан не мог нарадоваться на новую сотрудницу, хоть и сражался по-прежнему с её "джиннами", разил их беспощадно своими красными молниями. - Пойми, у нас газета! Верность идее, точность, лаконичность, принципиальность - вот наше оружие. А все эти красоты - шелуха. Ты пока жизнь изучай, газета - лучшая школа. А талант не пропадёт, придёт время будешь и в журнал Широкову писать. Яна не протестует. А джинны? Черканные-перечерканные, выдранные, вырезанные, затертые ластиком, выброшенные в корзину, они будут возвращаться к Яне как ни в чём не бывало, и будут допекать, пока в один прекрасный вечер, отложив очередной репортаж, она не сдастся. В муках оживлять их, как рабочий сцены, таскать и переставлять с места на место декорации, освобождая для них подходящее жизненное пространство, зажигать то солнце, то луну и звёзды, создавать, творить для них то снег, то дождь, то море, то горы... Знакомить друг с другом, мирить и ссорить и - самое мучительное - учить говорить по-человечески. Страдать от их уродства, несовершенства и в то же время исступлённо любить. Быть беременной ими, рожать и потом любить, как мать золотушное хилое своё дитя. Она стыдится этой своей страсти, скрывает её даже от матери, которая неслышной тенью скользит по комнате, стараясь не дышать, подкладывает в печь поленья, подсовывает дочери то тарелку оладушков, то чай с лимоном и, сама став совой, тоже не спит ночами, с тревогой и обожанием наблюдая со своего диванчика за творческими муками дочери Аркадия Синегина. В книжном ящике отцовского письменного стола - единственном, запирающемся на ключ, будет расти стопка исписанных листков. Зарисовки, коротенькие рассказы и "нечто" без названия, конца и начала - просто сценки, портреты, диалоги. Здесь живут её джинны. Человек, профессия которого - рисовать страшные плакаты типа "Не ходи по путям!" и "Не прыгай с платформы!", "Сэкономишь минуту - потеряешь жизнь!". Мальчик, которому не ладящие меж собой взрослые рассказывают про свои обиды, и каждый прав. Начальница, которая любит плавать, но не ходит в бассейн, ибо раздеваться перед сотрудницами ей мешает субординация. Муж, от которого ушла "жена с собакой". И ещё много других, вычеркнутых Ханом и вновь воскрешенных ею в свободное от работы время. Не смерть вождя, не развенчание его, а предательство и двуличие сатрапов, поносящих своего мёртвого бога, оставили след в её душе. Её дело - служить Истине, не правде, а Истине - она уже понимала разницу, ибо правда жестока, низка, некрасива и бескрыла. А Истина указывает путь, даёт крылья, это - свет, который необходим людям, это - путь и надежда. Надо "сеять разумное, доброе, вечное", пропалывать, ухаживать за всходами, удобрять и поливать - вот её долг перед людьми. Родиной и Небом. И перед сном она по-прежнему будет молиться Богу о живых и мёртвых Аркадии и Иосифе.
* * *
- Там к тебе то ли Эдик, то ли Гарик, - говорит Хан, - Павлин Павлиныч. "Павлин" у него - синоним стиляги. Павлин Павлиныч - превосходная степень. Месяц назад трое "Павлинов" нахулиганили в кинотеатре - опять, наверное, из-за этого фельетона... Били морду - не били морду... - Да пошлите вы их, Андрей Романович... - Между прочим, "они" оказались режиссером из Москвы и прокурили весь кабинет какой-то дрянью. Иди, иди. Яна идёт вслед за Ханом к его кабинету. Сейчас она увидит Дениса... Внезапно свет меркнет.
ПРЕДДВЕРИЕ
"Нет единой и неделимой России... Перед нами открылась величественная картина борьбы между двумя Россиями, Россией буржуазной и Россией пролетарской. На арену борьбы выступили две большие армии: армия пролетариев и армия буржуа, и борьба между этими двумя армиями охватила всю нашу общественную жизнь." - Из статьи Иосифа. "Либо буржуазия с её капитализмом, либо пролетариат с его социализмом." /"Анархизм или социализм?"/ "Теперь нас интересует то, как из отдельных идей вырабатывается система идей /теория социализма/, как отдельные идеи и идейки связываются в одну стройную систему - теорию социализма, и кем вырабатываются и связываются. Масса даёт своим руководителям программу и обоснование программы или руководители - массе?" /из письма Иосифа/. Биографическая справка: 1907 г. Издание газет "Бакинский пролетарий" и "Гудок", борьба на их страницах с меньшевиками и эсэрами. Кампания по выборам в 4 Госдуму. Избран членом Бакинского Комитета РСДРП. 1908 г. - арест. В тюрьме - статьи, руководство вышеназванными газетами. Ссылка в Вологодскую губернию на два года. Сольвычегодск. Едва не умер от тифа. Побег. Продолжает революционную работу в Баку и Тифлисе, созыв Тифлисской партконференции. Издание газеты "Тифлисский пролетарий". Пишет "Письма с Кавказа". "...пролетарская партия - это не философская школа и не религиозная секта, а партия борьбы, которая руководит борющимся пролетариатом". "Боевая группа руководителей должна быть по количеству своих членов гораздо меньше класса пролетариев, по своей сознательности и опыту стоять выше его и представлять собой сплочённую организацию". / "Класс пролетариев и партия пролетариев"/ "До сегодняшнего дня наша партия была похожа на гостеприимную патриархальную семью, которая готова принять всех сочувствующих. Но после того, как наша партия превратилась в централизованную организацию, она сбросила с себя патриархальный облик и полностью уподобилась крепости, двери которой открываются лишь для достойных". Ещё в одном месте Иосиф говорит, что членство в партии - "святая святых", - комментировал АХ, - в другом - назвал её "своего рода орденом меченосцев внутри государства Советского". 1910г. - уполномоченный ЦК Партии /агент ЦК/. Резолюция о переносе центра руководства партийной работой в Россию. Арест, выслан по этапу в Сольвычегодск. Письмо в ЦК "Из Сольвычегодской ссылки". "Закованная в цепях лежала страна у ног её поработителей. Ленские выстрелы разбили лёд молчания, и - тронулась река народного движения. Тронулась!.. Всё, что было злого и пагубного в современном режиме, всё, чем болела многострадальная Россия - всё это собралось в одном факте, в событиях на Лене". /Статья Иосифа в газете "Звезда" по поводу Ленского расстрела./ "Мы, коммунисты - люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы - те, которые составляют армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина... Не всякому дано быть членом такой партии. Не всякому дано выдержать невзгоды и бури, связанные с членством в такой партии. Сыны рабочего класса, сыны нужды и борьбы, сыны неимоверных лишений и героических усилий - вот кто, прежде всего, должны быть членами такой партии". 1911г. - Иосиф нелегально выезжает из Вологодской губернии в Петербург, где устанавливает связи с петербургской парторганизацией. Снова арест и высылка в Вологду...
Допотопная телеграфная лента, на которой проступал текст, белым серпантином сползала с экрана, по дощатому полу в вечность.
...1912 г. На 6-й Пражской конференции заочно избран членом ЦК. Побег из ссылки. Революционная работа в Баку и Тифлисе. Выполнение решений Пражской конференции. Петербург - "Звезда" и первый номер "Правды" со статьёй "Наши цели". Арест...
* * *
"Освещать путь русского рабочего движения светом международной социал-демократии, сеять правду среди рабочих о друзьях и врагах рабочего класса, стоять на страже интересов рабочего дела - вот какие цели будет преследовать "Правда"/ "Наши цели"/. "Кавказские большевики примазывались к разного рода удалым предприятиям экспроприаторского рода; это известно т. Сталину, который в своё время был исключён из партийной организации за прикосновенность к экспроприации"./Свидетель Мартов/ Из беседы с Э. Людвигом: - В вашей биографии имеются моменты, так сказать, "разбойных" выступлений. Интересовались ли Вы личностью Степана Разина? Каково Ваше отношение к нему как "идейному разбойнику"? - Мы, большевики, всегда интересовались такими историческими личностями, как Болотников, Разин, Пугачев и др. "В статье "Как понимает социал-демократия национальный вопрос" Джугашвили, указав на то, что социал-демократическая партия назвала себя российской, а не русской, пояснил, что этим она хотела продемонстрировать собственное стремление собрать под своим знаменем не только русских пролетариев, но и пролетариев всех национальностей России и что, следовательно, она примет все меры для уничтожения воздвигнутых между ними национальных перегородок". /Свидетель Р. Такер/ "Из Курейки он прислал законченную рукопись своего труда по национальному вопросу. Он просил переслать эту рукопись за границу, Ленину, который ждал эту работу." /А. Аллилуева/
* * *
Побег из ссылки. Петербург. Руководство кампанией по выбору в 4 Госдуму, борьба с меныпевиками-ликвидаторами. Редактирует "Правду", печатает свои статьи, в том числе "Наказ петербургских рабочих" для В. Ленина. Нелегально приезжает к Ленину в Краков, участвует в заседании ЦК РСДРП. При возвращении в Петербург руководит работой социал-демократической фракции 4 Госдумы. Пишет работу "Национальный вопрос и социал-демократы". Прокламация "Годовщина Ленской бойни". Арест. 1913г. Выслан по этапу в Туруханский край. Переписка с Лениным, критика оборонческой линии Плеханова. Участие в деятельности политических ссыльных. 1917, март - возвращение в Петроград.
СЛОВО АХа В ЗАЩИТУ ИОСИФА:
Святая Русь... Конечно, народ свят не был. Мрачная дикость средневековых казней сменилась атеистическим распутным беснованием пришедшего с Запада Ренессанса. Русь прошла опричнину, бироновщину. И Медных всадников, и Николаев Кровавых. Но Русь была и оставалась неустроенной, не укорененной. Грешащей, поклоняющейся разнообразным идолам, жестокой, но мучающейся грехом своим. Никогда не умеющей упиваться грехом, накопительством, властью. Русь всё время чего-то искала и не могла успокоиться, интуитивно чувствуя неправду "лежащего во зле" мира. - "Она в семье своей родной казалась девочкой чужой..." - процитировал АГ, - "А ведь для чего-то я родился", "Ты выпускаешь меня из подвала...", "А он, мятежный просит бури" - ты об этом? - Я о том, что бывают люди-иноки, а бывают страны-иноки. Как сказал поэт: Его души незримый мир Престолов выше и порфир. Он не изменит, не обманет; Всё, что других влечет и манит: Богатство, сила, слава, честь Всё в мире том в избытке есть;
А все сокровища природы... - То всё одно лишь отраженье, Лишь тень таинственных красот, Которых вечное виденье В душе избранника живёт!
О верь, ничем тот не подкупен, Кому сей чудный мир доступен, Кому Господь дозволил взгляд В то сокровенное горнило, Где первообразы кипят, Трепещут творческие силы!
- Да, я об этой самой "варварской" стране, где "все воруют" и в которой "порядка нет". Слишком высоко поднята смысловая планка, а "Кому больше дано, с того больше спросится". Вот народ и бесится, когда сходит с пути, не соответствует своему предназначению... "Пусть сильнее грянет буря!"
Ты проснёшься ль, исполненный сил? Иль, судеб повинуясь закону, Всё, что мог, ты уже совершил. Создал песню, подобную стону, И духовно навеки почил?.. Русская революция была лишь внешне и отчасти "социалистической". Она была духовной, хоть внешне "безбожной", даже "богоборческой". Расхожая точка зрения объявляет её "бунтом против Божьего порядка", в связи с этим и Ивана Карамазова поминают с его "слезинкой младенца" и так далее. Но уж ты-то, Негатив, прекрасно знаешь, кто сейчас на земле хозяин, кто "правит бал"... А Божий порядок - это то, о чем мы просим в молитве: "Да будет Воля Твоя на земле как на Небе". То есть "сойди к нам. Господи, избавь от лукавого..." От всего, чему ужасались в России Радищев, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Достоевский, не говоря уж о разночинцах - все, у кого жива была ещё совесть в душе, то есть жив Бог... "Обличи оковы неправды, рабов отпусти на свободу - вот угодный Мне пост", - говорит Господь. Праздный, распутный, недостойный образ жизни одних, темнота и рабский труд других. Невозможность исполнить Замысел, предназначение своё... Отмена крепостничества - прекрасно! Но тут же все эти Штольцы бескрылые, Лопахины, самодурствующее купечество... Петербург Достоевского, "высший свет" Толстого, теплохладное духовенство, во многом превратившееся в "опиум для жирных", перефразируя Маркса. - Поясни, не понял... - Всё ты прекрасно понял, сын тьмы. Уговаривали богатеньких пожалеть бедненьких!.. А жалеть-то как раз надо богатых. Которые пируют, подобно Евангельскому богачу, в то время как где-то рядом страдают их братья, нищие Лазари. Только за это, как ты помнишь, богач был низвергнут в ад, хотя, наверное, убийцей не был. Ан нет, был он убийцей. И не Лазаря, как ты подумал, а прежде всего самого себя, дерзнувшего нарушить Замысел. А духовенство убаюкивало таких... Не может быть угодным Богу порядок, ежечасно порождающий соблазны зависти, вражды, похоти, розни, бунта. Ни хищники, ни распутники не войдут в Царствие - разве их не жаль? Особенно жаль "вампиров поневоле", пленников своего социального положения, неправедного порядка, из которого порой было просто невозможно вырваться - вспомним хотя бы Льва Толстого. В таком государстве все - пленники друг друга и твоего хозяина. Негатив. Оно - Вампирия, несмотря на фарисейское облачение, оно поделено на "мы" и "они". Оно - зло и грязь, где всего страшнее - быть облечённым неправедной властью: "Князья твои законопреступники и сообщники воров, все они любят подарки и гонятся за мздою; не защищают сирот, и дело вдовы не доходит до них". /Ис.
1, 23/
В том, что безбожники видят только "злого бога", виноваты прежде всего те, кто пользуется именем Божиим для низких и корыстных земных целей, для поддержания Вампирии. "Молчанием предаётся Бог". Соборная совесть лучшей части российского общества вошла в непримиримое противоречие с молчаливым невниманием православного духовенства к судьбе и боли простого народа, к назревшим духовно-нравственным проблемам страны. Исполнилось уже приведенное выше пророчество: "И сказал: вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмёт, и приставит к колесницам своим, и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; И дочерей ваших возьмёт, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы. И поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмёт и отдаст слугам своим. От мелкого скота вашего возьмёт десятую часть; и сами вы будете ему рабами. И восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда". /I Цар. 8, 11, 13, 14, 17,
18/
- Ты уже это цитировал ... - Извини, очень уж актуально и для текущего момента в России, и для монархистов всех сортов под лозунгом: "Царь - удерживающий". Он удерживающий, когда он удерживает. Когда он пастырь, а не волк в окружении волчих, волчат и стаи. Кстати, в своё время Иосиф не утвердил михалковскую строчку в Гимне Советского Союза: "Нас вырастил Сталин - избранник народа". Помня, наверное: "И восстенаете тогда от царя вашего, которого вы ИЗБРАЛИ себе". И написал своей рукой: "Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил..." "Мы" - это народ. Иосиф вырастил, воспитал свой народ на верность народу, то есть на служение друг другу и - Целому в соответствии с Замыслом таков смысл утверждённого Иосифом текста. Народ не избирал Иосифа. Иосиф верил, что назначен СВЫШЕ.
* * *