- Верно, Коля, - произнес Омельчук, сам любуясь. - Масштаб представить министром быть! А мы как? Мы по-простому: глаза боятся, а руки делают.
Шторы плавно закрылись, и бывшие сослуживцы сели друг против друга в удобные кресла.
- Видишь ли, Чадушка, - улыбнулся Омельчук. - Прости за фамильярность, но я не забыл твоего институтского прозвища... Видишь ли, дорогой, я давно пришел к убеждению, что человек - это хрупкая и не очень рациональная система. В условиях крупного производства, всегда тяготеющего к стабильности, человек, каким бы он ни был, обязан усредниться, стать винтиком. Да-да! Я не боюсь этого слова... Но в том-то и фокус, что производству приходится перестраиваться, ломать себя же, свой ритм. Для новых высот! Понимаешь? Высот! И тогда, конечно, необходимы таланты. Кто спорит! - Омельчук прищурился, пожевал губами невидимую горчинку, вздохнул. - Однако стоит новому обрести стабильность, как надобность в таланте отпадает... А он, бедняга, и дня прожить не может на уровне. Ему - выше давай! Он - генератор, из него прут идеи. А пригодятся эти идеи лет через десять, возможно. И становится таланту скучно. И тогда спасение в чем?.. В побочном увлечении! Побочном! Усек? Ты, помнится, антиалкогольного вахтера изобрел, а я, каюсь, недооценил тогда. Ну, молод был, простительно. Не доглядел, что это из тебя завтрашняя идея выперла... Каюсь, что не доглядел. Побочное увлечение - это сила, от многих горестей уводит... Теперь и сам балуюсь...
Николай Константинович слушал Омельчука с интересом. Куда клонит он? Запоздало извиняется за прошлое хамство. Впрочем, на извинение это не очень похоже... Старается внушить, что человек несовершенен по природе?..
- Слушай, Вася, - сказал Чадов. - Нельзя ли ближе к делу? Я очное от побочного что-то не отличаю.
- Давай-ка еще по двадцать капель, - усмехнулся Омельчук. - Вот так... К делу, говоришь? Да дела-то разные... Я ведь тебе про себя рассказываю. Как другу. Понимаешь, увлекся я. Хобби у меня появилось.
- А старое бросил?
- Рыбалку?! Ну, что ты! Рыбалка - святое занятие! Не позже, чем завтра, угощу шикарной ухой своего излова: есть у меня тут один пригретый водоемчик - феерия! Сам ахнешь... А хобби - другое. Увлекся я дружескими шаржами, Коля.
- Стал рисовать?!
- Куда там! Ты же знаешь, что я даже телеграфный столб не изображу. Нет!.. Вот собирать рисунки - это здорово! Тут я преуспел... Так вышло, понимаешь, приехали к нам однажды художникиоформители, и среди них оказался прелюбопытный мужик - за пять минут изображал кого хочешь, ну и загорелся я...
Василий Игоревич извлек из стола большую папку, раскрыл ее и подал лист ватмана гостю.
С бумаги изображенный скупыми штрихами подобострастно посмотрел на Чадова мужчина средних лет.
- Мой главный, - пояснил Василий Игоревич. - Котелок-то у него варит, но самостоятельности ни на грош. Затурканный какой-то.
"А ты и мамонта заставил бы ходить на хоботе", - подумал Николай Константинович.
- Тут у меня, - Омельчук прихлопнул по папке, - почти все заводоуправление. Вот, пожалуйста... Нынешний начальник уже не участка, а цеха электрооборудования. Можно сказать, твой преемник.
С ватмана глянул веселехонький тип с чубчиком, нависающим на лоб.
- Что-то не больно дружеские шаржи, - заметил Чадов.
- Не скажи, - возразил Омельчук. - И мне, и моим заводчанам нравятся... А вот - узнаешь?
Забулдыжная, небритая физиономия, кепчонка набок. Кто-то вроде знакомый. И - незнакомый.
- Твой оруженосец. Коля, - пояснил Василий Игоревич. - Неужели не признал? Фокич это!
- Фокич?! Как же так? Что с ним? - Чадову стало не по себе.
- Обычная история: сошел с круга. Стал закладывать.
- Он же не пил, насколько я помню.
- Семь лет утекло, Чадушка, - туманно пояснил Василий Игоревич. - Спекся Фокич. Пришлось из мастеров в рядовые электрики перевести,
- А Юколов где? - с нарастающим беспокойством спросил Чадов.
- Не знаю. Говорили, что завербовался на рыболовный траулер.
"Славка Юколов, такой подающий надежды инженер... Электроник... Зачем ему траулер?"
- Ты лучше сюда посмотри, хватит о других-то печалиться, - Омельчук вложил в руки Чадова новый лист. - Может быть, и этого не узнаешь? В копеечку мне обошлось подослать художника к одному уважаемому субъекту, да так, чтобы тот не заметил...
Николай Константинович действительно не понял сразу, кто изображен на ватмане. Подчеркнуто удлиненное лицо, высокий лоб с залысинами, губы сжаты, и взгляд, удивительный взгляд, - в нем какая-то тревожная незащищенность. Да ведь это он сам, Чадов...
Он превосходно чувствовал себя за рабочим столом, в лаборатории, в мире своих фантазий и расчетов, среди понимающих его людей. И робел, терялся перед чужим и недобрым натиском, торжествующим невежеством.
Десятки оригинальных решений были придуманы им, и всякий раз кто-то, а не он сам, чаще всего помощники, увлеченные его мыслями, выходили на бой.
Это только теперь, когда имя его стало широко известно, когда получил он почетные премии, - только теперь жить стало легче. А сколько горьких переживаний осталось там, позади?
- Спасибо, Василий Игоревич, - проговорил наконец Чадов. - Твой художник попал в десятку. Можешь ему передать.
Омельчук наслаждался эффектом.
- Так-то, дорогой мой Чадушка. Несовершенен человек. Но на роду ему написано создавать совершенства. - Василий Игоревич показал на стену, где висел красочный дизайнерский рисунок будущей продукции завода - многоосный могучий грузовик.
- Конечно, конечно, - ответил ушедший в себя Чадов, тошно ему стало в директорском кабинете. - Кстати, бывшая обитель моя не сохранилась? Снесли, наверное?
- Что ты, Коля! - воскликнул Омельчук. - Полностью сохранили. Никто туда и носа не сунул. А нынче впору повесить там мемориальную доску.
- Пустил бы ты меня туда хоть на час, а?
- Ради бога! Хоть ночь сиди. Ты полностью там хозяин. Но... - Василий Игоревич глянул на свой массивные золотые часы с браслетом. - Завтра в семь ноль-ноль я забираю тебя на рыбалку.
Когда сопровождаемый одним из помощников Омельчука Николай Константинович вышел из лифта и направился к выходу, его негромко окликнули:
- Товарищ Чадов.
Николай Константинович повернул голову и узнал Фокича. Тот стоял в затемненном углу вестибюля.
- На два слова, если можно...
- Вы идите, - сказал Чадов помощнику, - открывайте лабораторию, я скоро подойду... Здравствуй, Фокич! Здравствуй, милый! - он крепко пожал руку коренастому мужчине в полупальто и мохнатой шапке.
- Здравствуйте, Николай Константинович... Извините меня, охочусь за вами... Каморка-то наша в порядке. У меня там свой ход, через люк, если помните, - Фокич торопился, боялся, возможно, чтобы не увидели их вместе. И энергию давно я снова врубил. И прочее - в ажуре. Рядовому электрику, сами знаете, все двери открыты...
Ничуть не походил Фокич на сбившегося с пути человека. Постарел, правда. Седина брови клюнула. Но взгляд был прежним - сметливым и твердым.
- Приходи минут через десять, - сказал Чадов. - Там никто не помешает.
...Долго, словно в прежние годы, светилось в ту ночь окно бывшей трансформаторной.
Омельчук машину водить умел. Проскочив по улицам просыпающегося города, они вывернули на автостраду, и стрелка спидометра заколебалась у отметки "150". Нажав поочередно на три кнопки у левого края приборной доски, Василий Игоревич отпустил руль.