Пузу мою?
Зерны ль златисты
Полбы в крупах,
Розы ль огнисты
Гречи в горшках,
Сахар ли белой
Проса с млеком?
Каша златая,
Что ты стоишь?
Слышу, вздыхая,
Мне говоришь:
К каше привыкнув,
С тем и умрешь.
Литературовед Дмитрий Дмитриевич Благой, редактируя новое издание сочинений Державина, тщательно изучал у меня экземпляр "Анакреонтических песен". Экземпляр этот был в свое время в руках у Я. К. Грота, но Д. Д. Благой нашел не только разночтения, но и неправильно расшифрованные Гротом исправления Державина, сделанные мягким коричневым и черным карандашами, а кое-где и гусиным пером.
(47) Я рад, что мой экземпляр послужил редактору и комментатору: в новое издание стихотворений Державина, вышедшее в большой серии "Библиотеки поэта" в 1957 году, внесены все поправки.
ИЗ КНИГ ЕФРЕМОВА
Имя П. А. Ефремова осталось не только в истории нашей литературы. Оно осталось, и, пожалуй, в не меньшей степени, и в истории книжного собирательства. Я без раздумья приобретаю книгу, на которой есть овальная печать "Петр Александрович Ефремов" или зеленоватый библиотечный ярлык "Из книг П. А. Ефремова". Зряшных книг Ефремов не держал, и зачастую в книгах из его библиотеки можно найти что-нибудь неожиданное.
В тридцатых годах я приехал как-то в Ленинград. Я давно знал и весьма уважал А. С. Молчанова, одного из старейших и корректнейших книжников, отличного знатока книги и приятного человека. В книгах в ту пору я разбирался не очень-то; Андрей Сергеевич был на этот счет хорошим наставником.
Когда оглядываешь свои книжные полки, вспоминаешь и историю приобретения книг. С разных концов стекаются книги к собирателю; а поездив немало по городам и весям, я всегда старался привезти с собой какую-нибудь книжку на память о том или другом городе. Есть у меня книги, привезенные мной из Владивостока и Каунаса, Воронежа и Риги, Ростова-Ярославского и Харькова... Есть книги из Парижа и Праги, из Милана и Лондона, из Осло (48) и Франкфурта-на-Майне: таковы судьбы книг, связанные и с судьбой человека.
- Устройте мне какую-нибудь книжечку,- попросил я Андрея Сергеевича в тот приезд в Ленинград. Он задумался.
- Да ничего такого нет,- сказал он, как говорят обычно книжники.-Мало что стало попадаться.-Потом он поглядел на меня, как-то внутренне примерился и сказал вдруг: - Хорошо. Устрою вам одну книжечку. Вы несомненно будете вспоминать Молчанова.
Он ушел в соседнюю комнату и принес тоненькую маленькую книжечку, переплетенную в зеленый марокен с золотом, как переплетают лишь любители и лишь какую-либо книжную драгоценность. На переплете золотом было оттиснуто "Письмо к другу". Я повертел в руках книжечку; я ничего о ней не знал и поколебался.
- Возьмите,- сказал Молчанов твердо, даже немного сурово.- Возьмите. Это будет у вас одна из лучших книг.
Так я приобрел редчайшую книгу Радищева, отпечатанную им самим в виде пробы в собственной типографии, почти апокрифическую по редкости,- "Письмо к другу, жительствующему в Тобольске".
Об этой книге рассказал Н. П. Смирнов-Сокольский в своих "Рассказах о книгах": ее у него не было и, сколько я знаю, его библиофильское сердце сжималось при мысли, что у него нет этой книги. Смирнов-Сокольский рассказал зато о "Житии Ушакова" Радищева, тоже величайшей редкости, которую он по незнанию не приобрел в свое время, и ему подарил ее впоследствии Демьян Бедный. Могу добавить к этому рассказу, что книжка была у меня первого в руках, и я не купил ее тоже по незнанию. Я но сожалею об этом: у Смирнова-Сокольского ей жилось не хуже, чем жилось бы у меня.
На моем экземпляре "Письма к другу" есть белая наклейка библиотеки для чтения А. Смирдина и ее реестровый номер 6370. Вероятно, в "Росписи" книг А. Ф. Смирдина она и значится под этим номером.
С книгами, как известно, Ефремов обращался весьма своевольно: в одни он вклеивал портреты и иллюстрации, из других вырезал их, и по ефремовским экземплярам никогда нельзя составить точной описи, скажем, русских иллюстрированных изданий: его экземпляры могут привести в отчаяние не одного собирателя, которому будет (50) казаться, что его экземпляр неполный. Но поступал Ефремов с некоторыми книгами безжалостно и по другим поводам.
В свое время он переиздал журналы восемнадцатого века "Живописец" и "Трутень". Это было, несомненно, отличное начинание, но вот в моей библиотеке есть горестный подлинный экземпляр "Живописца"; по этому экземпляру набирали ефремовское переиздание, и на каждой странице стоит внизу подпись цензора. Правда, книжка благодаря этому приобрела как бы двойную историю, но невольно вспоминаешь при этом щаповский экземпляр "Путешествия из Петербурга в Москву" Радищева, который наборщики разобрали на листки для набора суворинского переиздания в 100 экземплярах. Классическая смерть владельца книг последовала именно в результате этого вандализма; но Ефремов хладнокровно распоряжался книгами, и они в его руках то непомерно распухали, то тощали, то просто служили оригиналом для набора, несмотря на свою редкость.
И. Л. Андроников однажды, посетив меня, с недоумением взял в руки два огромных, неизвестных ему тома сочинений Лермонтова. Это было ефремовское издание, прихоть Ефремова: может быть, два или пять экземпляров, отпечатанных па особой бумаге большого формата, с неизвестным портретом Лермонтова и дарственной надписью издателя собирателю Е. Н. Тевяшеву. В другом случае один из известных крылововедов с таким же интересом и недоумением разглядывал у меня толстый том сочинений Крылова издания 1815 года, куда Ефремов вплел почти неизвестные "Три новые басни", а также оттиски листов с гравюрами и без них, видимо, оставшиеся в процессе работы в типографии.
Таинственная прелесть книг из ефремовской библиотеки, однако, не в этих причудах и особенностях. Его книги всегда хранят след заботы и мысли владельца, книги не были для него просто книгами, они казались ему одухотворенными существами, со своей жизнью и судьбой, и многим из них Ефремов дал вторичную жизнь, переиздав их - самоотверженно, за свой счет, несомненно, всегда в убыток: 10 или даже 100 экземпляров не могли, конечно, оправдать его расходов. Это был чудесный книжник, особенный и неповторимый - Петр Александрович Ефремов.
(51)
ТРУЩОБНЫЕ ЛЮДИ
В книге "Москва и москвичи", давно ставшей популярной, писатель Владимир Алексеевич Гиляровский подробно рассказывает о своей первой книге - "Трущобные люди", сожженной в 1887 году московской цензурой. Книга была сожжена в Сущевской пожарной части, и Гиляровский горестно вспоминает, что уцелело всего два экземпляра: один, полученный им в несброшюрованном виде, и второй, посланный в цензурный комитет. Правда, он вспоминает еще, что ему удалось добыть у пожарных восемь страничек книги, отложенных на цигарки.
Судьбы книг показывают, что счет уцелевшим экземплярам бывает обычно не точным. Так, даже канонический счет сохранившимся экземплярам "Путешествия из Петербурга в Москву" Радищева испытывает время от времени колебание: появляются еще экземпляры.
Книга Гиляровского уцелела, несомненно, не в двух экземплярах, а, может быть, в нескольких, но суть не в этом. Однажды старейший московский книжник, милейший и благороднейший человек, Степан Степанович Романов, просматривая в Книжной лавке писателей присланные из Ленинграда книги, отвел меня в сторону:
- Вот вам на память о Романове,- сказал он так же, как сказал в свое время А. С. Молчанов, вручая мне "Письмо к другу" Радищева.
В руках у Романова был аккуратно переплетенный томик с красным сафьяновым корешком и золотым обрезом, так называемым "золотой головкой": переплет, достойный только очень хорошей книги.
- Второй экземпляр описанной Гиляровским книги "Трущобные люди", и именно тот самый, который был (52) послан в цензурный комитет,- сказал Романов.Пусть у вас будет от меня хорошая память.
Я приобрел этот экземпляр и храню память о Романове, погибшем в Отечественную войну, конечно, не только благодаря этой книге. Романов был отличным книжником, много работал в "Международной книге" и по своим душевным качествам был исключительно располагающим к себе человеком. Но томик "Трущобных людей" навсегда связан для меня, прежде всего с памятью о Степане Степановиче Романове. Я очень берегу его подарок.
Первая книга Гиляровского была написана в духе той горькой, обличительной литературы, которую создавали передовые писатели семидесятых и восьмидесятых годов. Гиляровский описывал обитателей Хитровки и других московских трущоб, а также каторжный труд на белильном заводе в Вологде, на котором он сам в свое время работал. Цензурный экземпляр "Трущобных людей" весь в пометках синим и красным карандашами цензора, позволяющих точнейше проследить ту крамолу, с какой боролась цензура и какая определила судьбу сожженной книги.
Синим цензорским карандашом подчеркнуты в рассказе "Человек и собака" абзацы: "Но бродяга не договорил,- вдали показался городовой. ("Фараон" триклятущий, и побалакать не даст,- того и гляди, "под шары" угодишь, а там и к "дяде"!)... Вспомнил он и арестантские роты, куда на четыре года военным судом осудили "за пьянство и промотание казенных вещей"... (уж и вешши! Рваная шинелишка - руль цена - да сапоги старые, в коих зимой Балканы перевалил, да по колено в крови ходил!)...".
Карандаш цензора становится все более жирным, и чувствуешь цензорский гнев: "Человек вот был тоже, а умер хуже собаки!.. Хуже собаки!.. Разве иногда голодный, бесприютный бедняк посмотрит в щель высокого забора на собачий обед, разносимый прислугой в дымящихся корытах, и скажет:
- Ишь ты, житье-то, лучше человечьего!
Лучше человечьего!"
В рассказе "Без возврата" цензор подчеркивает синим и красным карандашами одновременно - очевидно, для усиления чувства - места, где говорится о тяжелой (54) солдатской жизни и о солдатской учебе; эти страницы перекликаются о купринскими сценами солдатского обучения в его рассказе "Ночная смена". Почти весь рассказ Гиляровского, направленный против глумления над солдатом, против тупого, бессмысленного обучения грубыми, берущими взятки взводными,- весь рассказ испещрен безоговорочными пометками цензора. И следующий рассказ "Обреченные", тоже о солдатском житье, вызывает такой же гневный росчерк цензора. "Эх, каторга - жисть..." - раздраженный росчерк синим карандашом. "Заплата злобно погрозил кулаком по направлению к богатым палатам заводчика Копейкина" - двойной росчерк цензора.
Так через всю книгу, с такой очевидностью являя ход мышления цензора, что по цензурному экземпляру "Трущобных людей" можно проследить всю реакционную сущность цензуры, сущность злобную, почти социологически вскрывающую естество охранителей царского порядка.
"- Н-ну их, подлецов! Кланяться за свой труд... Не хочу, подлецы! Эксплуататоры! Десять рублей в месяц...", "В юности, не кончив курса гимназии, он поступил в пехотный полк, в юнкера. Началась разгульная казарменная жизнь, с ея ленью, с ея монотонным шаганьем "справа по одному", с ея "нап-пле-чо"! и "шай, нак-кра-ул!" и пьянством при каждом удобном случае...", "Все обитатели трущобы могли бы быть честными, хорошими людьми, если бы сотни обстоятельств, начиная с неумелого воспитания и кончая случайностями и некоторыми условиями общественной жизни, не вогнали их в трущобу" - все эти абзацы подчеркнуты красным и синим карандашами цензора.
Степан Степанович Романов не знал, конечно, что цензурный экземпляр "Трущобных людей" не только библиографическая редкость, но и как бы наглядное пособие, показывающее условия существования передовой литературы конца прошлого века и реакционность цензуры, призванной убивать все живое, все протестующее против угнетения человека. Это почти энциклопедия, разъясняющая, о чем можно было писать и чего нельзя было затрагивать.
Я сожалею, что этот экземпляр попал в мои руки, когда Владимира Алексеевича Гиляровского, которого (55) я хорошо знал и с которым дружил, уже не стало. Он бы порадовался этой находке и перечел бы страницы своей молодости, о которых подробно, вероятно, не знал: цензура без всяких пояснений распорядилась сжечь первую книгу молодого автора; и один несброшюрованный экземпляр да еще несколько страничек, уцелевших от казни, остались в архиве писателя для его будущих воспоминаний. Цензурный экземпляр, несомненно, обогатил бы и расширил их.