И Люба решила, что должна искать Гогу-Гошу.
Гога-Гоша шел через пустырь в сторону, как он понимал, центра города, поскольку в противоположной стороне был только лес. Шел он, слегка сутулясь, втянув голову в плечи, засунув левую руку в карман брюк и энергично размахивая правой. Он еще не очень ясно представлял, куда идет и что хочет предпринять, им двигало пока одно желание — не сидеть на месте, тем более не отлеживаться в чужой квартире, — идти, бежать, стучаться в какие-то двери, звонить в Москву, главное — звонить в Москву!
Дойдя до того места, с которого начинались городские кварталы, он стал внимательно приглядываться к зданиям и к вывескам на них, чтобы не пропустить мэрию. Как, однако, это неудобно — ходить пешком по улице, он уже и не помнит, когда ходил вот так в последний раз. Еще более неудобно и непривычно не иметь в кармане мобильного телефона, без него он все равно что без рук. И как это вообще плохо, неприятно — находиться в чужом городе одному, не чувствуя за спиной хотя бы пары надежных парней, готовых заслонить собой, оттеснить от тебя толпу. Впрочем, какая толпа? Вот уже полчаса он идет по улице и еще никого не встретил. А все равно не по себе, будто голый идешь, ничем и никем не прикрытый.
Ни одного приличного здания не попадалось, зато попались три обгоревших и два, видимо, просто так обрушившихся строения. В одном месте он даже остановился и несколько минут удивленно разглядывал дом, нижняя часть которого полностью отсутствовала, за исключением лестницы, а на уровне второго этажа зажатые стенами соседних домов висели в воздухе две квартиры с узкими балконами, на которых сушилось белье. Вдруг в одном из окон отодвинулась занавеска, и на улицу выглянул ребенок, он скорчил Гоге-Гоше рожицу, показал язык и был тут же за ухо оттащен матерью от раскрытого окна. «Ты что, выпасть хочешь?!» — прикрикнула она.
Вообще здания в городе были какие-то все обшарпанные, сто лет не ремонтировавшиеся, со сплошь разбитыми вывесками и амбарными замками на входах. «Парикмахерская» — закрыто. «Пельменная» — замок на двери. «Срочная фотография» — и та заколочена крест-накрест, не хватает только надписи «Все ушли на фронт». Мертвый город. Где все его жители? Где эта мэрия поганая?
Был довольно солнечный, тихий день, и ничто не предвещало того, что случилось через несколько минут. Небо враз потемнело, загрохотало и обрушилось ураганным ливнем. Сразу затрещали деревья, и одно тут же упало прямо перед Гогой-Гошей, загородив ему дорогу. Мало того, с крыши дома, под которым застигло его это ненастье, покатилась и посыпалась черепица. Едва успел он увернуться от падающих обломков, как в спину ему с силой ударила струя ветра и дождя, сбила с ног и швырнула прямо на упавшее дерево, лицом вниз, в гору мокрых веток. Он не сразу выбрался — ветки пружинили и били его по лицу, кололи руки, мокрые листья липли к ногам и не отпускали. Весь исцарапанный, кое-как выпутался он из этих объятий, ступил на тротуар и, недолго думая, дернул первую попавшуюся дверь. Та на удивление легко поддалась и впустила его в сумеречный вестибюль како-го-то здания. Он различил лестницу, ведущую на второй этаж, по которой как раз в этот момент спускался долговязый человек в круглых очках, ставших на долю секунды совсем белыми — от блеснувшей на улице молнии. Человек быстро прошел к входной двери, закрыл ее изнутри на ключ и только тут заметил Гогу-Гошу.
— Вы на заседание комитета? — щурясь в темноте, спросил этот человек. — Проходите в зал, все уже собрались. — И исчез так же быстро, как появился.
Гога-Гоша, изрядно вымокший, с саднящей залысиной (видимо, кусок черепицы успел-таки по ней проехать), утер руками лицо, стряхнул с пиджака мокрые, плотно налипшие листья, тихо выругался и без всякого энтузиазма стал подниматься. На втором этаже он увидел приоткрытую дверь с табличкой «Читальный зал», из-за которой доносились приглушенные голоса, а дальше по коридору еще одну — с надписью «Посторонним вход воспрещен». Гога-Гоша предпочел, естественно, вторую дверь и оказался среди тесно поставленных стеллажей с книгами. Тут он окончательно понял, что находится в библиотеке, двинулся, оставляя на полу мокрые следы, вдоль стеллажей и набрел на квадратное окошко в стене, выходившее прямо в читальный зал и служившее, видимо, для выдачи книг. Он заглянул в это окошко и увидел следующую картину. За круглым столом в центре зала сидели интеллигентного вида люди — человек шесть, еще трое или четверо устроились на стульях у стены, на которой были развешаны портреты классиков русской литературы.
— Господа! Кто-нибудь знает, какой сегодня день? — спрашивал сидящих долговязый в очках, тот самый, что запер перед носом у Гоги-Гоши дверь.
Это был писатель-фантаст Тюдчев, в последнее время книжек уже не писавший (из-за невозможности их издавать) и теперь не знавший, к чему бы приложить свою буйную фантазию, собственно и сделавшую его в свое время писателем. Но по мере того, как приближался 2000 год, в голове его сам собой стал зреть некий проект «адекватной», как он говорил, встречи этой грандиозной даты. Он носился со своей идеей, приставал с ней к знакомым, даже писал письма в мэрию, но долгое время оставался едва ли не единственным человеком в городе, кого всерьез волновал этот вопрос.
— Ну и что, что 2000 год? — говорили ему. — Подумаешь! Ночью ляжем, утром встанем — вот тебе уже и 2000-й, и все то же самое, что было.
— Как же вы не понимаете? — горячился Тюд-чев, и от волнения у него даже очки изнутри запотевали. — Ведь это же необыкновенная дата! Она бывает только раз в тысячу лет! И как это замечательно, что именно нам с вами повезло дожить и присутствовать, а ведь могли бы родиться и умереть где-нибудь в середине этого тысячелетия!
Кто пожимал плечами, кто говорил, что в принципе согласен, дата действительно очень круглая, но что из этого следует? Какой такой повод для веселья? Постепенно Тюдчев все-таки отыскал в городе нескольких единомышленников, из которых и составился вскоре общественный «Комитет-2000». Кроме самого писателя в него вошли: бывший директор исторического музея Антиппов, архивариус затопленного пару месяцев назад архива Усердов, редактор городской газеты «Вперед», последний номер которой вышел полгода назад, Боря Олейнер и еще несколько представителей ныне безработной тихопро-пащенской интеллигенции. Собираться в давно закрытой библиотеке придумал сам Тюдчев. Теперь раз в неделю он приходил сюда пораньше, расставлял стулья и ждал остальных. Они являлись всегда по одному, стучали условным стуком в дверь библиотеки и вообще старались соблюдать конспирацию. Но несмотря на это, в городской мэрии скоро узнали про существование «Комитета-2000» и затею не одобрили, заподозрив под безобидным названием чуть ли не заговор с целью захвата власти. А потому на все исходившие из комитета предложения в мэрии отвечали: «Нет средств» и «Сейчас не до этого». В свою очередь члены комитета ничего другого от властей и не ждали, надеялись исключительно на свои силы и говорили так: «У них всегда нет средств и им всегда не до этого. Но ведь новый век не станет ждать, когда у нас появится другая власть — состоятельная и просвещенная, он близится, он грядет! И если не мы, то кто же выйдет ему навстречу?»
Правда, дальше разговоров дело у комитета пока не шло. Всякий раз, собравшись вместе, члены его пускались в длинные рассуждения о прошлом и будущем, а именно: о трагическом значении для судеб России века уходящего («А какой век не был для России трагическим?» — с пафосом восклицал историк Антиппов) и об уделе, уготованном ей в веке грядущем. Между тем времени на разговоры оставалось с каждым днем все меньше, пора было уже что-нибудь начинать делать, и существовал даже расписанный по пунктам план, но приступить к его реализации все никак не удавалось.
— Господа! Кто-нибудь знает, какой сегодня день?
— А что? Что такое? — заволновались члены комитета.
— Ровно сто дней до наступления 2000 года! Вот что такое!
— Как сто? Всего сто? — Редактор газеты Боря Олейнер достал из нагрудного кармана маленький календарик и стал считать в обратном порядке, начиная с 31 декабря. И вышло, что точно, как раз сегодня, 23 сентября, сто дней.
— Да… Летит время!
— Время летит, а мы сидим! — попенял собравшимся Тюдчев. — Надо же что-то делать, господа! Вот у нас в плане черным по белому записано: общегородская акция «100 дней прощания с XX веком». Так будем прощаться или нет?
— Проститься надо, но как? — вздохнул историк Антиппов, — Если бы музей функционировал, мы бы непременно экспозицию какую-нибудь соорудили — «XX век в истории города Тихо-Пропащен-ска». А? Звучит?
— Звучит, — согласился Тюдчев. — А если бы еще и библиотека работала, мы бы читательскую конференцию провели — «XX век в русской…», нет, не так — «…в русско-советско-российской литературе». Помните, какие у нас бывали читательские конференции?
— Да, а вот будь свет, можно было бы у нас на почтамте такое, знаете, электронное табло установить, — мечтательно произнес человек со следами ожогов на лице, начальник почтамта Жмулюкин. — Представляете? «До 2000 года осталось 100 дней», и каждый день зажигать новую цифру — 99…98… 97… Люди ходили бы мимо и видели, как истекает на их глазах время.
В зале стоял полумрак, ураган за окнами гудел, свистел и бился в окна ветками устоявших на ногах деревьев, а сидевшие за столом не обращали на него никакого внимания. Гога-Гоша понял, что и ураган, и заседание комитета — это надолго, обреченно сел на стул у окошка и стал слушать, время от времени ощупывая свежие царапины на лице. Теперь он не видел говорящих, а только слышал голоса.
— А давайте устроим символические похороны! — предложил между тем редактор газеты Боря Олейнер, молодой человек в сильно потертых джинсах и ковбойке. — Сколотим гроб, напишем на нем «XX век», торжественно пронесем по городу и закопаем рядом с Большой Свалкой. Дешево и сердито. А сверху можно даже плиту поставить: «XX веку от благодарных россиян».
— Тогда уж лучше — «…от неблагодарных». Больше соответствует.
— Тогда уж не плиту, а памятник! — встрепенулся дремавший в углу маленький старичок, бывший главный архитектор города Хорошевский. — Памятник XX веку!
— Как это? Как это? — раздалось со всех сторон.
— Я еще сам не знаю, я только сейчас придумал, меня прямо осенило!
— Но как вы себе представляете? — спросил Тюдчев довольно скептически.
— Вообразите себе. — Архитектор вскочил с места, запрокинул голову и стал водить руками в воздухе, как будто оглаживал будущий монумент. — Сидит старик, большой такой, могучий, но дряхлый уже, умирающий… Он сидит, значит, обхватив голову — мощную такую, умную голову — обеими руками, вот так (показывает на себе), и как бы думает: «Что же я наделал?» А перед ним… нет, у ног его, там такие перетекающие из одного в другой сюжеты — войны, революции, выдающиеся научные открытия, разные катаклизмы и катастрофы — в общем, все главные события XX века… И он над ними сидит и думает: «Что же я наделал?»
— Грандиозно! — сказали члены комитета.
— Да, что-то в этом есть… — согласился Тюдчев. — А кто будет делать?
— Я. Моя идея, я и воплощу.
— Ну, это несерьезно! — сказали члены комитета. — Для такого замысла Роден нужен. В крайнем случае, Церетели. Но Церетели далеко, да у нас и денег таких нет.
— Я готов бесплатно, в дар родному городу!
— А, бесплатно! Тогда другое дело. Пусть попробует, — сказали, перемигиваясь друг с другом, члены комитета.
— Бесплатно валяйте, — поймав общее настроение, согласился Тюдчев. — Только не так, как вы к 70-летию Брежнева бюст сделали, он в профиль на нашего тогдашнего первого секретаря горкома был похож.
— Так я же с него и лепил профиль! — простодушно признался старичок-архитектор, сел на место, успокоился и снова задремал.
«Тоже мне деятели, — думал за стенкой Гога-Го-ша. — Похороны, памятник… Разве так эти дела делаются?» Он стал воображать, как бы он сам раскрутил подобный проект, и увлекся, и даже глаза прикрыл…
Вдруг представился ему какой-то остров… в океане… весь в огнях, с огромной светящейся аркой посередине, на которой разноцветными лампочками написано: «Добро пожаловать на Остров Миллениум!»… Слева от арки — тоже весь светящийся — отель… справа — целый городок развлечений, под аркой — многометровая, украшенная огнями и гирляндами елка… На острове много людей, они веселятся, играют в снежки и катаются на санках с «Русских горок»… А ближе к 12 часам все подтягиваются на берег и смотрят в глубокую, непроницаемую темноту океана и неба и ждут — вот сейчас пробьет двенадцать, и откуда-то оттуда, с востока, придет новый век и с ним новое тысячелетие…
— Нет, господа, это невозможно! — донеслось из читального зала. — Я отказываюсь составлять «десятку». Что такое «десятка»? Это категорически мало для России, у нас в XX веке были сотни и даже тысячи выдающихся людей в самых разных областях гуманитарной деятельности. А если «десятка», то приходится выбирать всего одного! Вы только подумайте — одного ученого, одного писателя, одного героя! Это невозможно! Если кто-нибудь может назвать одного-единственного писателя — пожалуйста! Я — не могу! — С этими словами историк Антиппов сел на место и переплел на груди руки, всем своим видом показывая, что он их умывает.
— Горький, — сказал архивариус Усердов. — Матерый человечище!
— Лично я бы выбрал братьев Стругацких, — сказал Тюдчев.
— Лучший русский писатель XX века, несомненно, — Булгаков, — сказала дама, сидевшая в нише стены, под портретом Гоголя.
— Вот видите! — обрадовался Антиппов. — То же самое и с учеными, и с героями. Ну кто у нас главный герой XX века? Кто? Я не берусь сказать!
— Чапаев!
— Вы бы еще Пугачева вспомнили!
— Маршал Жуков!