Село тянулось долго: горбатые заборы, кривые завалинки, черные окна, что, казалось, следили с обеих сторон улицы. Не очень разумно было ехать так, среди бела дня, через все село, к Хролу - самому лезть на ненужное любопытство людское и сплетни. В другой раз поостерегся б какнибудь, а сегодня было не до излишней осторожности. Злоба, что не успокаивалась, не хотела ждать, не позволяла ехать в другую сторону: вела прямо туда, где можно было прислониться к близкому человеку, найти какую-то опору, утоление беде своей. Да, если на то пошло, и так долго оберегался. А что уберег?
Хроловдом, как и в те приезды, издали бросился в глаза, как только показался из-за хат. Со стороны можно было подумать - радовался всему: стены желтели, словно смазанные маслом, цинковая кровля будто смеялась, фигурные украшения на окнах - как девичьи убранства на празднике.
Уже вблизи заметил: наличники на окнах во многих местах потрескались, выцвели; если и напоминали о праздничном, то только в том смысле, что праздник был, да сплыл. Было убранство у девицы, а остались лохмотья. Не до нарядов теперь прежней озорнице...
Заметил: побитые стекла в двух окнах заткнуты тряпками. Во дворе все разбросано как попало, ворота сарая скособочились, висят на одной петле. На крыльце провалилась доска...
Хрол был в гумне. Через минуту жена привела его; сухопарый, жилистый, в посконине, с остюками в давно не стриженной бороде, глянул из-подо лба на Глушака - не по-людски, зверовато, как бы говорил: чего принесло?
Подходил к Глушаку такой же угрюмый, все так же не сводя с него взгляда. Ссутуленный годами, он ступал как-то немощно, волочил ноги, и, если б не знал, никогда не подумал бы, на что он способен. Только глаза выдавали его да - руки... Сидел за столом насупленный, руки с черными растопыренными пальцами держал перед собой. Глушак говорил доверчиво и льстиво: приязненные, острые глазки перебегали от Хрола к Хролихе, опять к Хролу; как ни встревожен был, не нарушил обычая, завязывал сначала для приличия разговор по мелочам. Хрол молчал, Хролиха помогала Глушаку, семеня из сеней к столу, подавая угощение, развлекала гостя и загородскими новостями, и своими жалобами. Поделилась не только новостями, а и бутылкой самогонки с закуской: Глушак скоро почувствовал, как огонь, влитый с самогонкой, смешался с огнем злобы, палившим его со времени разговора с Апейкой. Тогда и развязался у Глушака язык - стал изливать все, что мучило не один день; припомнил и "рябого", и "гада латыша", и "сволочь из волости". Еще не успел излить всего, - молчаливый Хрол вдруг пьяно отрезал:
- Так и надо!
- Что? .. Что, сказать... надо!
- Душить!.. Давить вас надо!
Глушак скрестил с ним удивленный взгляд. Хрол не шутил, смотрел так тяжело, с такой ненавистью, будто хотел и сам "давить". Хролиха заступилась за гостя, посочувствовала: "И у нас ведь... тоже..." Глушак не знал, что говорить. Невольно подумал со смущением и уважением к Хролу:
"Етот задушит - и не икнет". Заметил: черные, сильные пальцы на столе шевелились.
- Слизняки!.. - брезгливо сморщился Хрол. - Дождались!.. Даванет босота вас - слизь потечет! Одна слизь останется!.. Дождались!..
- Не момент теперь, - виновато и как бы поучая возразил Глушак. - Сила у них теперь!.. Головою стену не прошибешь! - Он заметил: Хролиха согласно кивала. - Не момент!
Хрол снова сморщился:
- Слизняки!..
Еще выпили; долго - Глушаку тоскливо стало - молчали. Хролиха попробовала было нарушить молчанку, но Хрол так глянул, что она онемела. Сидела, почти не двигаясь, со страхом поглядывая на Хрола. Тот только глазами указал на дверь - и она исчезла.
Хрол сидел, уставя куда-то все тот же тяжелый взгляд, только пальцы, заметил Глушак, зашевелились нетерпеливо, сильно. Стало даже не по себе один на один.
- Подстеречь - да!.. - Кривые пальцы сжались, скрутились. - Чтоб и не крякнул! - Уставил глаза в Глушака, скривился: - Не с кем... Слизняки!..
Глушак сказал, что ГПУ только и выжидает, когд-а поднимет голову кто-нибудь: сразу прилетит, сразу - под револьверы; но Хрол только поморщился. Хорошо, вовремя появился Хролов парень, загорелый, живой, пожал сильно руку, присел к столу. В уголках тонких, сжатых губ мелькнула приветливая улыбочка. Глушак охотно ухватился за его расспросы про Евхима, повел более легкий разговор.
- А ты чего ж, не думаешь жениться? - поинтересовался нарочито весело Глушак. Вспомнил вдруг его прозвище: Цацура.
- Да вот, ждать, поглядывать приходится! Черт же его знает, что еще будет! - Цацура засмеялся. - Нужен ли еще теперь тот хомут - женка.
Глушак, хотя и уловил намек на Евхима, засмеялся невеселой Цацуровой шутке. Похвалил за ум.
Еще тревожнее было на душе у Глушака, когда ехал от Хрола. Брал напрямую, через болото; хоть дождей давно не было, конь то и дело хлюпал в черном, болотном киселе, увязал до колен, выше колен. Болото здесь было не очень широкое, только вправо и влево сплошь зеленели кочки.
Сколько видели глаза - по обе стороны кочки, осока, редкие чахлые кустики, а впереди берег поднимался недалеко.
Только вблизи берега перерезала болото речка, через которую перебирались вброд. Здесь было набросано немного ветвей, но, гнилые, осклизлые, они были так втоптаны в жижу, что и на них конь увязал по брюхо, а речная вода достала Глушака на возу. На самой середине речки чуть не увязли совсем; Глушак думал уже, что придется лезть в грязь, помогать коню, но конь все же вытащил телегу на берег.
Здесь уже недалеко была твердая дорога, колеса покатились по песчаным колеям.
Глушак как в тумане видел и это болото, и голое песчаное поле, и теплый соснячок у дороги. В ушах засело, не умолкало брезгливое Хролово: "Слизняк!"; слышал все время: "Так и надо вам!.. Раздавят вас!.." Спорил, мысленно доказывал: не время, не момент, знал, что нечего и зубы показывать - обломают сразу; а Хролово: "Слизняки!" - все бередило его.
"Ухватись только за чью-нибудь шею пальцами своими - рубанут так, что и руку не вернешь! Не то что руку - аи голову! Сила, власть у них! Ге-пе-у!.. Было время, когда поляки, немцы были, - сплыло!.. Остается только ждать, когда господь снова вернет!.." Но когда вспоминал Апейку, налог, который ждал его в Куренях, злоба, огромная, на весь мир, захлестывала всего, все рассуждения. Нельзя было ждать. Не было мочи ждать. Надо было делать что-то. Что?!
Только распряг коня, зашел в хату, не успел разуть мокрые кожаные лапти, - появился Евхим. Прикурил от уголька в припечке, сел на привычное место, у стола, глянул насмешливо:
- Ну что, добились, тато, правды?
- Добился... - Глушак изо всей силы швырнул лапоть под лавку.
- Надо было проверить!
Глушаковы руки непослушно затряслись. Не мог развязать оборку на другом лапте. Вдруг плюнул, закричал на Евхима:
- Надо не надо, а и на рожон нечего лезть! Жить надоело?
- Не надоело, - как бы повинился Евхим. - Только ж - и так жить...
невмоготу!
- Ну, дак высунься еще раз! Может, в Гепеу заберут!
Вмоготу будет!
- А, все равно! Чем так жить! - В Евхимовом голосе были такая нетерпимость и бесстрашие, что старик оторопел.
- Дурень! - пожалел его Глушак.
Евхим смолчал. Докурил папиросу, послюнил окурок, лениво поднялся. Бросив окурок в мусор у печки, лениво толкнул плечом дверь в сенцы.
Было темновато, и Глушак зажег лампу. Вынул из коробочки столетней давности очки, зацепил веревочкой за ухо. По всему было видно, что берется за дело серьезное, важное: с такой серьезностью только молился да - в последнее время - читал газеты; он разложил их по порядку - "Советскую Беларусь", "Бедноту", "Правду". Взял первую и, наклонясь к свету, острыми, хориными глазками побежал по странице, пока не нашел - "Вести из-за рубежа".
В этот вечер повезло; руки нетерпеливо задрожали, когда разобрал большие черные буквы: "Польша готовит войну".
Так было написано черным по белому; в другой раз прочел: "...готовит войну". Полный надежд, от которых даже захолонуло в груди, влип в газету, шевеля сухими губами, разбирал слово за словом. Определенного ничего не было, все писали вообще, однако и это радовало, обнадеживало, - сам Ленин вон говорил, так и написано, еще в двадцатом году: что Польша стремится в Белоруссию и Украину! А вот же так прямо и написано: "Польша вооружается при помощи иностранного капитала!.." Будто специально для него, чтоб знал, чтоб не сомневался!
В других газетах - не напрасно, значит, потратился - вычитал, что на советскую землю совершают налеты белогвардейские и китайские отряды. Это, правда, не так радовало, было черт знает где, как на том свете; да и статья была вся злая, все грозилась тем китайцам и белогвардейцам дать отпор, однако и это поддерживало надежду: война готовится! Вот еще: "Китайские хищники готовятся к новому нападению... Китайские генералы группируют значительные военные силы около нашей границы... Хотят спровоцировать войну!.."
Даже пот прошиб. Уже не было ощущения слабости, когда читал, что хлебозаготовки надо выполнить полностью и в срок, что надо беспощадно ударить по враждебным кулацким элементам, которые будут стремиться сорвать важнейшую государственную кампанию. Все внутри кипело, к злобе примешивалась и тревога. Он снял очки, положил в футлярчик. Стал на колени перед образами.
В темени на полатях обступило слышанное, виданное за долгий, напрасный день; снова увидел очередь в юровичской приемной, Апейку, Хрола. Снова начала жечь злоба, едва вспомнил: "Нам надо много хлеба". Лихоманки вам, хворобы, а не хлеба! Он сам не заметил, как зашептал эти слова так, что старуха рядом заворочалась. После минутного наплыва неприязни к ней пришли мысли про Хрола, про Евхима. Дураки, сами готовы подложить головы под колеса! Подложите, если жить наскучило! Подставьте - увидите! Гепеу сама рада будет - так даванет колесами, что головы глупые хряснут, как гарбузы!..
Подложив голову под колеса, не остановишь их! Сила нужна! На силу сила! Поддержка нужна! Война! Одна надёжа - война!.. Со злобой подумал: пишут всё - будет, будет, а - нет и нет! Всё "готовятся", "готовятся"! Как ни болела душа, разум повелевал: "Не время! Лбом стену не прошибешь! Ждать - одно остается. Молиться богу да ждать! Одно - ждать момента!"
ГЛАВА ШЕСТАЯ