- Хату надо чтоб помог доделать батько, - сказал Василь Мане. - Чтоб и Петра взял на подмогу.
- Поможет, я скажу, - пообещала Маня.
Тем и кончился разговор в доме Дятликовых: стали расходиться по полатям, раздеваться. Один дед, который и летом спал на печи, долго еще вертелся бессонно, не мог унять назойливый кашель...
Долго не спалось Хадоське. Она, как обычно, лежала на полатях с маленькими; меньшой, Антосик, скорчившись, толкал ее своими коленями в бок, льнул головой под мышку.
Хадоська ласково подымала его на руку, но через минуту он снова соскальзывал с руки, упирался головой под мышку.
Все малыши спали, только изредка с тихим, мерным дыханием сливалось глухое бормотание: детям что-то снилось. Сны им снились добрые, не будили никого; недаром Хадоське больше слышалось тихое, сладкое причмокивание.
Родители ж не спали; хоть сначала не разговаривали, Хадоська догадывалась, что не спят, думают о чем-то.
- Хозяева! - прохрипел неприязненно, с пренебрежением отец. - Сошлись, голодранцы!..
- Ты - богатей! - тихо попрекнула мать.
- Не ровня им, вроде!..
- Тише ты, - шепнула остерегающе мать. Снова упрекнула: - Нос задираешь!.. Гляди, как бы не опустили!..
- Кто ето опустит?
- Некому? Вот впаяют твердое!
- Не впаяют, - уверенно сказал отец. - Середняк, вроде!
- Сегодня середняк, а завтра захотят - прилепят твердое.
- Не прилепят! Не за что!
- Есть за что! Язык распускаешь очень! Смелый очень!
- Смелый! Что думаю, то и режу!
- Я и говорю!.. Да не греми! Детей разбудишь!
Отцов голос стал еще громче:
- И буду резать, что думаю! Молчать нестерпимо!
- Тише, говорю! - снова шепнула, прося, старая. Сказала с упреком: - О детях надо помнить!
- Ты только помнишь.
- И ты помни. Не одни!..
Отец плюнул и, слыхать было, грузно повернулся. Тоже долго не спал, но уже не разговаривал с матерью. Думал что-то про себя.
Хадоська думала мало, неохотно, чувствовала себя странно одинокой, покинутой. День этот будто отнял у нее надежду: еще вчера она надеялась, что Хоня все же одумается, вернется к ней; чувствовала, что обладает хоть какой-то силой и властью над ним, а сегодня увидела, что ни власти, ни силы никакой нет; нет того радостного, теплого, чем жила уже давно, с чем связывала самые дорогие надежды. Хоня не послушался. Сделал все по-своему. Говорила ж ему: про колхоз чтоб и не думал; в колхоз, говорила ж, она не пойдет ни за что; если не выпишется, чтоб и не думал о ней; так вот отвез все свое, отдал; совсем ступил за черту, которую она не перейдет никогда. За межу, которая их разделила; навек разделила.
"Ну и пусть! Пусть живет себе! Не обязательно ето, проживу и одна! Доля уже такая: жить одной! Есть чего бедовать!"
Бедовать, казалось, было нечего, а тоскливо было на удивление. И чувствовала себя Хадоська одинокой, покинутой. И все недоумевала: что будет дальше?
У старого Глушака под тусклой, с прикрученным фитилем лампою сидели Евхим и молчаливый, понурый Прокоп. Прокоп мощными локтями упирался в стол, огромными черными ладонями держал тяжелую, заросшую до глаз голову. Евхим, чуть горбясь на лавке, по-домашнему весь в посконном, в лаптях, прищуривая глаз, дымил самокруткой.
- Дядько, не думайте много, - говорил, усмехаясь, Евхим. - Вам, ей-бо, нечего голову ломать!.. Вам, дядько, самый момент - в колхоз!..
Прокоп шевельнул бровью, косо и люто глянул на него.
Он в последние дни был завсегдатаем в Глушаковой хате, коротал здесь раздумчивые вечера, слушал рассуждения и советы старика. Старик был рад ему, когда сидели вдвоем, речь шла всегда в добром согласии. Тревожил эти вечера только Евхим, который иногда вваливался в отцову хату.
Евхим вечно поддразнивал Лесуна:
- Ей-бо, дядько, самый момент - в колхоз!..
Глушак на другой лавке обстругивал, забивал зубья в грабли, глянул на сына недовольно.
- Не тревожь человека! - велел Евхиму сухо, твердо.
- Время такое, тато, - ласково, будто послушно возразил Евхим, - думать надо. Хочешь не хочешь, а надо тревожиться. Думать надо. Трясина под ногами сейчас прорвется. Чтоб не было поздно!.. - Он опять прищурился на Лесуна: - Ей-бо, один выход, дядько, колхоз!
Прокоп увесисто закатил матюг.
- Ето не надо, дядько! Ето делу не поможет, - и нам чтоб вреда не наделало! Да и ни к чему все: вам, как трудовому человеку, колхоз единственная дорога! Идти надо, подпрыгивая от радости, молить, чтоб скорей забрали все!
Идти, да и других еще вести с собою!.. Пример другим показывать, которые несознательные. Которые добра своего для советской власти жалеют. Ето ж есть такие гады, которые коней, коров, овечек для советской власти жалеют!. v - Евхим! - снова приказал Глушак.
- Ей-бо, тато, есть еще такие гады!.. Надо ж, дядько, кормить начальников, которые в городах. Детей их, женок, полюбовниц их, да и не чем попало, не рассолом каким-нибудь. А мясом, мукою, булками, коклетами!.. Сознательным надо быть, дядько! Бежать скорей, подпрыгивая, да и других еще тянуть! А вы, - эх вы, дядько, зачем только голова у вас на плечах, - раздумываете еще!.. Скорей в колхоз бежите!
Ей-бо! Не бойтесь, что Миканор не справится! Он - шустрый. Скоро найдет сбыт всему! Вам голову ломать не придется!.. Не бойтесь!.. Бежите!..
- Что ж ето, правда, будет? - отозвалась с полатей старуха, которая то дремала, то пробуждалась.
- Будет, что хочет советская власть. Что хочет - то и будет! - Евхим докурил, плюнул на окурок, растоптал лаптем на полу. - Советская власть власть твердая. Что намерится, то и сделает!.. - Преодолел серьезность, снова заговорил с усмешечкой: - Я, если б не твердое задание, с радостью б в колхоз!.. А то ж не примут - елемент классовый! Не посмотрят, что и женка с трудящего елемента.
Встал, собрался идти. Задумался над чем-то. Неожиданно серьезно сказал:
- Таки и правда, пошел бы. Все равно жить - не живешь. А там - кто знает. Может, и будет что... Только ж, - опять произнес с насмешкой, - не просят! А лезть, когда бьют, не люблю!
- Наплел, - покрутил головой старик, когда Евхим звякнул щеколдой в сенях
Старик был в этот вечер непривычно молчалив и угрюм.
Так и коротали остаток вечера: один возился с граблями, другой только время от времени свирепо шевелил бровями да жевал черные космы усов.