В центре группы обычно был Миканор: он приходил почти всегда с готовыми планами; перед этим, чувствовалось, рассудил, что надо, взвесил про себя. Было подчас и так, что ему перечили, советовали, особенно Хоня, Хведор Хромой, Хведорова Вольга, и он, хоть и спорил, нередко прислушивался, менял свои решения. Правда, делал он это неохотно и с чувством неловкости, будто это принижало его, обнаруживало его неполноценность. В такие минуты очень помогал Хоня, умевший вовремя прийти на помощь, превратить неприятное в веселое, шутливое. Подчас и на безрыбном болоте поймать что-то можно; так, мол, смотреть всюду не мешает, ко всем прислушиваться!..
Как бы там ни было, Миканор всему был управой, головой, - как потом поняли, и бригадиром, и счетоводом, и председателем. Что помнил, а что заносил в тетрадь: и сколько чего намолочено, и кто намолотил, и кто где работал. Сам лично ставил каждому за день "палочку", по которым, говорил, будет видно, кто сколько работал.
Благодаря особому значению Миканора и Миканорова хата все больше становилась как бы центром для тех, кто пошел в колхоз. Сюда собирались на собрания, посовещаться; нередко и без надобности приходить в Миканорову хату теперь стало привычкой. Вечерами здесь постоянно светились окна, слышался гомон, колхозники обсуждали что-то; иной раз, случалось, без Миканора, - когда Миканору приходилось пропадать вечерами в Олешниках или в Юровичах.
Раз или два в эти вечера непрошенный заходил в Миканорову хату Глушаков Степан. Сидел он обычно молча, почти всегда только смотрел да слушал. Миканору не по душе были эти его посещения, но председатель молчал: в хату приходило немало и других посторонних, да и секретов особых здесь не было. Так что прогонять хлопца не было причины.
Однако через несколько дней Степан появился во дворе утром, стукнул дверями, вошел в хату. Миканор еще не успел глаза протереть после сна, спросонья сопя, натягивал сухие, запыленные сапоги, взглянул исподлобья, недовольно.
- Чего пришел? - спросил он, не ответив на приветствие.
Парень с видом неловкости - притворяется! - стал у дверей, начал мять в руках шапку.
- В колхоз... Проситься в колхоз хочу...
- В колхоз?! - Миканор посмотрел на него, будто хотел понять, что он задумал. Поинтересовался неприязненно: - Чего ето?
- Как все. Жить.
Миканор встал, надавил на задник сапога. Опять посмотрел проницательно:
- Кто ето научил тебя? Батько или Евхим?
Степан еще больше смутился, покраснел.
- Сам я...
- Сам?! - Миканор пристально взглянул на Степана: думал найти дурня! Сказал спокойно, насмешливо: - Иди скажи отцу или брату,.. Скажи: мы не такие дурни, как он думает!
- Чего? - не понял Степан. На лице его появилось растерянное и глуповатое выражение.
- Скажи, пусть сам придет! - жестко произнес Миканор.
- Чего? Он и меня не пустит...
Миканор собрался идти мыться.
- Вы мне... не верите?..
Миканор рассердился:
- "Не верите? Не верите?" Знаю я вас! Твой отец тоже сиротою прикинуться умеет!.. Слезу пустить!..
- Мне батько не указ. У меня своя голова, - в Степановом голосе послышалось упрямство. - И Евхим мне не пара!
- Пара не пара, а одного поля!..
- На одном поле разное расти может. Не обязательно - какой батько, такой и я.
- Не для вас ето! Ясно? - нетерпеливо перебил Миканор.
- Дак... как же мне? - Степан ссутулился, будто просил о пощаде.
Миканор почувствовал жалость к нему. Он потому и злился, что все время одолевала отвратительная жалость. Какой не должно было быть. Переборол ее, отрезал:
- Не путайся в ногах! Вот как!
Зачерпнул корцом воды и наклонился над корытом. Уже за спиной услышал неожиданное:
- Дак... бывайте здоровы!..
Хорошо, не было в это время матери в хате. Когда вошла, спросила, зачем приходил Степан, Миканор только махнул рукой. Знал, что матери лучше не говорить об этом.
Весь день было не по себе: назойливо преследовало ощущение вины, словно нечестно, дурно обошелся со Степаном.
Никак не мог отделаться от мысли, что Степан и отец его - разные люди, что из Степана, не секрет, мог бы выйти толк.
Поддержал в себе прежнее убеждение: то,что может быть, еще не значит, что - обязательно будет; что Степан не может - если захочет отец - не пойти за ним, за Евхимом, за всем кулацким кодлом. Убеждал себя: правильно сделал, так и надо. Старался не признаваться, что жестко обошелся со Степаном, нетерпимым был особенно потому, что Глушаки - за это уже не раз цеплялась мать - хоть и не близкие, а свояки. Он и матери говорил и сам думал, что считать таких свояками можно только в насмешку ему; однако, что там ни говори, родство все же какое-то было и, что ни думай, какую-то тень на него бросало. Сознание этого вызывало у него особенную злость на Глушаков, будто они хотели подкопаться под него таким способом. Поэтому считал, что с ними надо быть особенно твердым, беспощадным. Поэтому не хотел, чтобы разговор со Степаном знала мать.
Нередко проводил вечера в Миканоровой хате Андрей Рудой. Сосал свои деликатные папиросы-трубочки, пускал ноздрями, будто выписанные, изящные колечки дыма, слушал других, вмешивался со своими суждениями, советами. Тем, как он слушал других - прищурив глаза, с покровительственной усмешечкой, когда говорил поучительно, тоном старшего, мудрого, он как бы показывал, что понимает и в этом достаточно, очень даже может быть больше других. Он так держался, будто был здесь не гостем, которого никто не просил, а едва ли не главной особой, во всяком случае вторым после Миканора. Миканор, которого не однажды Рудой дополнял, а как-то взялся даже поправлять, вскипел:
- Дядько, чего вы суетесь всюду! Куда вас не просят!
Без вас разберемся! Пришли, дак сидите тихо - ясно?
- Ты чего кидаешься? - не хотел ронять достоинства Андрей. - Ежели советуют, так сказать, благодарить надо.
Что помогают разумным словом. А не рычать!
- Я не рычу! Я предупреждаю, чтоб не разводили тут свою агитацию и чтоб не подрывали авторитет! Ясно?
- Я только хотел помочь! Чтоб авторитет был, следовательно, больший! Рудой встал, не скрывая, а даже нарочито показывая, что его неблагодарно оскорбили: за его же доброе! С достоинством заявил: - Я думал уже, так сказать, присоединиться. Собрался уже написать прошение. Ну, а раз ты так кидаешься, то, следовательно, подожду.
Он не спеша пошел к двери, стукнул дверью. На другой день он подкараулил Миканора около Хведорова амбара, поздоровался с тем великодушием, которое показывало, что хоть и виноват Миканор перед ним, он готов забыть обиду.
- Я напишу прошение, - сказал так, будто хотел успокоить Миканора. Только чтоб мне, следовательно, интеллигентную работу. Чтоб бухгалтером, например. Или кладовщиком...
- Сразу вы, дядько, выгоду ищете, - упрекнул Миканор.
- Ето выгода наперво, так сказать, колхозу, - поправил Миканора Рудой. - Потом уже мне... - Добавил поучительно: - Надо ценить грамоту! И использовать грамотного как кадрового специалиста!..
Миканор примирительно сказал, чтоб подавал заявление, пообещал подумать о просьбе...
3
Все в Куренях заметили: колхозники очень держались друг друга. Недавно, казалось бы, чужие, теперь вместе были в гумнах, на работе, вместе вечерами. "Как свояки", - удивлялись люди. Колхозники будто устанавливали свое родство, отличающееся от того давнего, извечного, что всегда и всюду почитали люди.