Человек услышал его, остановился. Василь решил уже весело заговорить, когда тот засипел навстречу:
- Кому это еще не спится?
Василь вздрогнул: будто внезапно зашипела гадюка.
Корч!.. Старый Корч! Мигом остановился. Минуту стояли оба. Глушак тоже не подходил, вглядывался. Не узнавал...
Василь тронулся первым; молча и быстро пошел навстречу старику. Проходя мимо него, заметил, как тот присматривается. Не сказав ему ни слова, обминул.
Корч, видно, узнал наконец - постоял еще немного, молча поплелся следом Василь шел быстро, замечал, что отдаляется и отдаляется от старика, но, хотя Корч отставал все дальше, Василь все время чувствовал его за собой, слухом сторожил каждый шорох оттуда. В той особенной чуткости, что возникла, когда обходил Корча, непривычно ясно, будто только что произошла, припомнилась давнишняя драка.
Будто заново почувствовал Василь, как Корч - казалось, немощный старик - с неожиданной силой ломал ему тогда шею, помогал своему гаду Евхиму. Ожила давняя обида:
уберег тогда, старая лиса, землю, ни одной пяди не потерял хорошей земли. Все, что было у цагельни, уберег. А ему, Василю, уделили кусочек, лишь бы нарезать: дали, можно считать, дулю!.. Позлорадствовал: уберег тогда, а теперь вот - не убережет. Резанут его, и не на какую-то полдесятину, а - все. Все роскошество его около цагельни!.. К злорадству вдруг примешалось трезвое опасение: убережет или не убережет - не поручится никто. Может быть, и убережет, от этого гада всякого ожидать можно. Этот гад выкрутится там, где другому и думать нечего. И защиту найдет наперекор всяким законам... А вот он, Василь, всегда беззащитный, хоть и закон на стороне таких, как он, бедняков. Ни на кого, если подумать, надежды нет. На одного себя. А что он, один, темный куреневский лапоть, сделает? Если он, когда приедет в Юровичи, податься не знает куда. Не то что подступиться, а и слово какое сказать - не знает... Василь почувствовал себя страшно одиноким - одиночество почему-то особенно ощущалось, когда становилось не по себе.
Там, поодаль, должна быть купа деревьев, осины и сосны.
Цагельня. А вот и полоса его. В темноте, не видя, Василь узнал бы ее среди тысячи других. Сейчас озимь едва угадывалась, но он видел ее. Он окинул ее взглядом; ту, что не видна была глазам, он видел памятью. Он видел всю. Он чувствовал, как его наполняет привычная любовная теплота.
В этой теплоте была память о том, как шел за плугом, как сеял, как радовала она уже не один год. Но так было только минуту, в радостной теплоте еще острее защемило предчувствие беды Он шевельнулся, наугад пошел бороздою, вспоминая, как совсем недавно вел ее. В памяти всплыло - будто заново увидел, - как появился Миканор, как, бросив телегу, стоял впереди, ждал, когда он лриблизится с плугом.
Как грозился: "Не сей!.. Семена попусту загубишь!.." - вспомнилось Василю... Грозился - и вот осуществил угрозу.
Обожгла обида, а с обидой - злоба. Не сей! На своей земле не сей! Своей землей не распоряжайся!.. Подумал: свою землю так просто отдай! Хочешь не хочешь - отдай! И спрашивать никто не спрашивает! Так просто - отдай, и все!..
А заупрямишься - силой возьмут! Возьмут - и все, церемониться не станут! Сила - у них, сила и - закон! Закон найдут, если понадобится им! Делают все, что хотят! И выходит - законно!..
Все резче пронизывала мокрая стынь. "Мокро и холодно.
А снегу нет.. - забеспокоило привычное, тревожное. - Не дай бог, жиманет мороз сразу. Без снегу!.." Он тут же спохватился, трезво, с сожалением подумал: ни к чему теперь этот страх. Может быть, оттого, что ему так тяжело, почти невозможно было примириться, что беда случилась, что поправить ничего нельзя, от природного, привычного к трудной жизни упорства он все же не поддавался. С неподатливостью одержимого он еще не терял дорогой, почти несбыточной надежды. Она, эта надежда, подсказала ему: "Надо было говорить, что посеяно уже! Что жито растет уже!.. Не должно же быть такого - чтоб посеянное забирать. Надо было бы добиться, чтоб не трогали теперь; а там, может, так бы уже и осталось! Добиться, чтоб сейчас не тронули! Потом, конечно, не стали бы возвращаться! Надо было говорить: посеяно! - Он вдруг разозлился на себя: - Посеяно не посеяно! Будут они смотреть на это! Не один черт им - что посеяно, что не посеяно! Жалко им твоих семян, твоего труда!"
Вспомнилось, как стоял тут, смотрел на эту озимь, когда думал, как быть с Ганной. Тогда - пока решил - думал, бедовал Эта озимь, земля эта помогла тогда решить. И вот - на тебе - понадеялся! Сберег опору под собою! Жизнь как бы смеется над ним!.. "А может, и правда - бросить все:
пропади оно пропадом! - подумал вновь Василь. - Бросить - да с Ганной!.. Куда глаза глядят!.." Какое-то время он чувствовал себя решительно и легко, будто вдруг порвалось то, что опутывало, будто сбросил то, что угнетало, что жгло его. Вдруг снова почувствовал се0я свободно; счастье, освобождение от невзгод были уже не то что недосягаемой мечтой, а словно бы действительностью: бери, живи желанной своей судьбой. Но легкость была еще более кратковременной, чем раньше; почти сразу же привычное, неотвязное овладело им: куда он пойдет, как он бросит все, что держит его, для чего должен жить!.. Вслед за этим еще более встревожило: "Что ж оно будет с этой землей? Неужели ж и правда все кончено? .."
В поредевшем сумраке Василь заметил, что к нему кто-то идет. Когда человек подошел ближе, узнал - Игнат. В свитке, в черной бараньей шапке.
- Не усидел, вроде, - заговорил торопясь, довольно. - Забежал ето к тебе, спрашиваю у матери: где? Говорит:
"Пошел куда-то. Когда спали все", - говорит. Я и подумал:
куда ето пойдет хороший хозяин в такой день? И решил - сюда...
Василь хмуро промолчал.
- Не отдавать надо, - так же быстро, но запальчиво заговорил Игнат, угадав беспокойство Василя. - Не отдавать!
На полосу не допускать! Я так, вроде, и скажу: "Не отдам!
И не пущу!"
- Спрашивать они станут! - трезво, насмешливо промолвил Василь.
- Не дам! Не дам - и все! - загорелся еще больше Игнат. Нетерпеливо потоптался, подался плечом вперед. Напрягся весь, решительный, готовый на все: - Драться буду!
Каждому дам, кто полезет!..
- Так и в тюрьму недолго, - сдержанно, как старший, сказал Василь.
- Плевать! - Игнат говорил еще напористее, с каким-то злым визгом. - По рылу буду бить каждого, кто полезет!
И первого - етого Даметикова байстрюка! Етот больше других виноватый! Если б не он, дак все по-другому было бы!..
Василь не сказал ничего, не было желания говорить, и Игнат, грозясь, злобствуя, тоже умолк. Неостывший, нетерпеливый, пошел было от Василя, но, сделав шаг-другой, резко остановился, посоветовал:
- Не давай! На полосу не пускай!..
После него Василю стало и беспокойнее и словно бы легче: не таким уже безнадежным виделось все. С приливом недавно неведомой смелости думал: "Не давать, правду сказал! Как пойдут отрезать, стать впереди и заявить: "Не дам!"
г И - не пускать. Чтоб и на полосу не ступили! Упереться ногами в землю - и не пускать! В милицию заберут - пусть берут! Все равно, если заберут землю ету, - не жить!..
И если в суд - пусть судят!.. - Тут мысли его немного изменились: Есть же, видно, и на них управа... Быть не может, чтоб не было. Как же ето: прийти и взять без всякого всего! - Снова решил, как последнее, окончательное: - Не дам1 Пусть хоть что!.."
Постепенно светало. Все шире открывалось поле, все дальше и четче обрисовывался лес. Был уже хорошо виден силуэт старого Глушака, чем-то похожий на ворона. Он неприятно напоминал Василю драку с Евхимом, Ганнину беду, оживлял поганое ощущение безнадежной запутанности жизни. Поодаль сошлось несколько мужиков - о чем-то толковали, курили. Среди них был, показалось, и Игнат.
Василь уже хотел направиться к ним, когда заметил: ктото свернул с дороги, напрямую спешит к нему. Женская фигура. Мать! Еще бы, чтоб она да усидела, не прибежала.
А тут и без нее муторно.
- А я сто думаю: где он? - заговорила она беззаботно, как бы ни о чем и не догадывалась. Как бы невзначай прибилась. - Ушел куда-то и не видно!..
Василь недовольно отвел глаза.
- Пойдем уже, позавтракаем... - решилась осторожно, ласково. - Картошка остынет... Век холодную ешь...
Только о том и заботы ему теперь - картошка остынет!
По разговору, по сострадательным глазам ее понимал: знает все, только скрывает тревогу. Хитрит. Притворяется. Это еще больше раздражало.
- Не бедуй, - как бы угадала его мысли. - Жили без етого, проживем как-нибудь и теперь...
- Ат, - нетерпеливо шевельнулся он.
- Проживем... - Она вдруг изменилась, стала озабоченной, деловитой. - И то подумать, чего тут торчать? Начальство в селе еще, Миканор еще спит.
Он неохотно поплелся. Лишь бы отцепиться, не слышать, как хитрит. Все равно не даст стоять.