Мачеха сразу подхватила:
- Да в такую пору!
- Конечно, какая там работа была вчера, - рассудила Глушачиха, - когда дитё повезли...
- Ага ж, так только - для виду...
Мачеха видела, что Глушаку не сидится: чего доброго, разозлится, разговор добрый ее насмарку пойдет, - вовремя поднялась.
- Ну, дак вы уже собирайтеся! И дай бог, чтоб у вас все было по-людски!
Перед тем как уйти домой, мачеха заглянула на половину, где была Ганна. Повздыхала, посоветовала еще, чтоб не переживала сильно, не убивалась о том, чего уже не вернешь. Ганна, все так же лежавшая на кровати, даже не пошевелилась, но мачеха вышла на улицу со спокойствием человека, который, как мог, уладил беду. "Ничего, пройдет. Вылечится. И не такое зарастает со временем..."
Когда она ушла, Глушаки стали собираться в дорогу.
Глушачиха вынесла хлеба, Глушак налил свежей водой баклагу. Степан, по приказу отца, сбегал нарвал луку. Когда все собрались у воза, старик глянул на Евхима:
- А она что - не поедет?
Глушачиха пожалела:
- Не до того ей. Не трогай...
- Скажи ей, - строго приказал Евхиму старик. - Ждем, скажи!
- Тато, вы, правда, не трогайте! - заступился за Ганну и Степан.
- Молчи! Не суй нос!
Евхим прошаркал лаптями в хату. Когда он увидел Ганну, молчаливую, скорбную, ощущение вины смутило душу, но холодок, который давно чувствовался меж ними, привычно сдержал искренность.
- Хватит уже. Что упало, то пропало, сколько ни бедуй .. Дак и очень бедовать нечего... Без поры в могилу ложиться.
Она не ответила. Жалость вдруг размягчила его. Евхим сел рядом, положил руку на ее плечо, прислонил голову. Она не отозвалась на этот порыв его ласки. И не отклонилась, не отвела его руки. Его словно и не было.
- Поедем, - постарался он не показать неприязни к ней, что пробудилась в душе. - А то изведешься тут одна, со своими думками... На людях быть надо...
Она молчала. Он сказал тверже:
- Поедем.
Тогда она разомкнула губы, выдавила:
- Не поеду я.
- Батько ждет.
- Все равно.
По тому, как сказала, почувствовал: говорить больше ни к чему. Не поедет. Снял руку, вышел на крыльцо. Сдерживаясь, сказал старику:
- Чувствует себя плохо, говорит...
Старик недовольно пожевал губами и приказал ехать без нее. Он уже взобрался на воз, когда Евхим подал мысль, что надо было бы, чтоб кто-либо остался: как бы не учинила чего-нибудь над собой! Думал, кажется, что отец оставит его, но старик, раздраженный, велел остаться Степану.
- До утра! - бросил Степану с воза. - Рано чтоб на болоте был!
Он крикнул Евхиму - ехать со двора.
6
Степан не пошел в комнату, где была Ганна, - не осмелился. Лежа на полатях в отцовской половине, только прослушивал тишину в той стороне, где лежала Ганна.
Степану было жаль ее. Хоть и не видел и не слышал ее за стеной, чувствовал Ганну так, будто она была рядом.
Знал, как ей больно. Ему самому было больно, как ей.
Давно-давно сочувствовал ей Степан - еще с тех дней, когда она осторожная, старательная - только появилась в их доме. Может, даже с того ее первого спора с Евхимом, когда к ней приставал со своими пьяными ухаживаниями Криворотый...
Степан потом не раз замечал, с каким трудом привыкает она к необычному для нее порядку, приживается в новой семье. У них никогда не было особых, откровенных разговоров, она никогда никому не жаловалась, скрывала даже, что ей тяжело, но и без этого Степан хорошо видел, как душила ее работа без отдыха, угрюмость, скупость и жадность глушаковская. Видел Степан, что изо дня в день, как из железной клетки, рвалась она отсюда, из их хаты, к своим, на волю... Рвалась, но скрывала, сдерживалась, заставляла себя терпеть...
Его и самого все тяготило здесь. Самому трудно было в родной хате после того, как отец не пустил больше в Юровичи, оторвал от школы, когда он, Степан, только привык, вошел, можно сказать, во вкус. Ночами, в духоте отцовой хаты, снились юровичские горы, школа над самой кручей, за окнами которой широко желтели пески и синели сосняки заприпятской гряды. Снились, как счастье, что уже никогда не вернется, походы с юровичскими товарищами на привольную Припять, где так любо плещется вода у берега, где щекотно хватает за щиколотки водяной холодок. После той воли, простора - легко ли ему в этой тесноте, скуке, когда только и знай копаться в земле, в навозе, без какой-либо радости, без надежды...
Разве ж мог он не видеть, что и ей нелегко, горько! У них же была, можно сказать, одна доля-неволя, а то, что он заступился за нее, за Ганну, словно еще больше роднило их.
Степану, хоть он и не только не говорил ей, но и себе не признавался в этом, Ганна была самым близким, дорогим человеком. Он был доволен, когда она радовалась чему-нибудь, грустил, когда она грустила.
Он восхищался расторопностью Ганны, зачарованно ловил мелкие, колючие ее словечки - какой у нее находчивый, острый язык! Как она, вспыхнув, умела осечь Евхима, сразу, несколькими словами!
Какая она красивая! Глаз бы, кажется, не сводил с ее милого лица со смуглыми скулами, с горделивым носом, с маленьким, аккуратным подбородком и горячими, выпуклыми губами. А глаза ее - вишневые, все время неспокойные глаза, в которых то грусть, то блеск насмешки, то затаенная боль, - что они одни могли делать со Степаном!
Странный отец, не мог понять, чем она взяла Евхима!
Да она кого хочешь завлечь, заворожить может! Скажи она одно слово Степану - и он, кажется, пойдет за нее в огонь и в воду!
Может, не было бы этого желания, этой нежности к Ганне, если б ей было хорошо, если б видел, что душа ее полна своим счастьем. Если б не заметил, что и Евхим, молчаливый, хмурый, затаившийся в горьком и злом недовольстве, редкоредко глянет на нее радостным, ласкающим взглядом! Чувствовал, не раз убеждался Степан: не любит она Евхима, так только, терпит. И у Евхима - какая любовь, если в той любви не столько доброты, сколько ревности и настороженности.
Не однажды хотелось Степану дотронуться до ее руки, погладить успокаивающе, сказать ласковое, доброе слово!
Однако при этом мутило, бередило душу тяжкое чувство вины: нехорошей, грешной чувствовал эту непреодолимую нежность к братовой жене. Укорял, ругал себя: знал, что грех, измена - нежность к Ганне, а ничего не мог поделать, не мог с этой бедой справиться. Не покидало, точило душу сознание: а почему грех, если она не любит Евхима?
Не любит Евхима. И все ей здесь не любо. Вырвалась бы с радостью, пошла б куда глаза глядят. И он, Степан, мог бы пойти с нею, куда пожелала бы, лишь бы воля, лишь бы простор. Лишь бы - вместе... Пускай только слово скажет!..
Но она не говорит этого слова, будто и не замечает ничего.
Думает, может, что он просто для брата старается...