— Ты была у врача? — удивился я, хотя и знал уже, подслушав в пути ее мысли. — Это насчет того, что тебя подташнивает?
— Ну да.
— Ну и что тебе там сказали?
— А сказали вот что, — решилась она, нервно скатывая в трубочку белую матерчатую салфетку. — Я беременна. И ты прекрасно знаешь об этом.
— Да, — признался я. — Мне это уже известно.
Еле сдерживая нетерпение, мы заспешили обратно в гостиницу. Мысль о том, что я являюсь творцом живого существа и что в ту памятную ночь мы испытали подлинную страсть, поневоле наполняла меня неподдельной радостью, но вместе с тем вкрадывалась и тревога. Хотя Лаура и была беременна, при ее жизни мне о том узнать не довелось. Так что только сейчас я впервые почувствовал себя будущим отцом. Ну а что касается Молли, то она столько лет предохранялась, что я поневоле подумал, что она отнесется к этой новости удрученно и даже начнет говорить об аборте и всяком таком прочем.
Но все произошло совсем наоборот. Ее охватило глубокое волнение, радость так и переполняла ее всю. Может, это как-то связано с тем, что она недавно потеряла отца? Может и так, но кто знает, как зарождаются чувства и желания?
Едва закрылась дверь в номер, как Молли принялась лихорадочно срывать с меня одежду. Она гладила мою грудь, затем руки ее скользнули мне за талию, опустились ниже — на ягодицы, а оттуда ладони нежно поползли вперед, одновременно она исступленно целовала меня. Я отвечал ей с неменьшей страстью, стаскивая с нее шелковую кремовую блузку, торопливо расстегивая пуговицы (несколько штук оторвались и попадали на ковер), добираясь в нетерпении до ее упругих грудей, до сосков, которые уже затвердели и поднялись. А затем, не в состоянии пустить в ход обожженные и перевязанные руки, я начал целовать и лизать ее груди, постепенно приближаясь к соскам. Молли вся трепетала. Толкая ее плечами и грудью — мои перевязанные руки нелепо торчали словно клешни у рака, — я опрокинул ее на широченную кровать, а сам упал на нее сверху. Но взять ее сразу оказалось не так-то просто. Мы боролись друг с другом, извивались и толкались с таким остервенением, какого я еще никогда не видел за все время нашей супружеской жизни, но от этого я только сильнее возбуждался. И еще до того, как я вошел в ее тело, она охала и стонала в предвкушении несказанного сладострастия.
А потом мы, как водится, лежали в теплом предвечернем свете, липкие от пота, с наслаждением вдыхая запах любви, нежно лаская друг друга, и тихо, вполголоса, переговаривались.
— Когда же это случилось? — спросил я.
Я хорошо помнил, как мы занимались любовью, когда я только что стал экстрасенсом, и так увлеклись, что она даже забыла о предохранении. По это ведь было совсем недавно.
— Да еще в прошлом месяце, — сказала Молли. — Но мне тогда и в голову не приходило, что что-то случится.
— Ты забыла сделать необходимое?
— Отчасти да.
Я лишь улыбнулся, раскусив ее невинную уловку, но виду не подал и согласно кивнул.
— Видишь ли, — заметил я, — женщины твоего возраста непременно стараются забеременеть, для чего приобретают всякие приспособления для овуляции, покупают медицинские книги и все такое прочее. Ну а ты просто однажды забыла вставить колпачок — и все получилось случайно.
Она согласно кивнула и, загадочно улыбнувшись, ответила:
— Да не все так уж и случайно.
— Интересно, а как же?
Она недоуменно пожала плечами и спросила:
— А мы разве не договаривались заранее?
— Может, и договаривались. Но я против ничего не имею.
Мы еще полежали молча, а потом она сказала:
— Ну как твои ожоги?
— Да все в норме. Естественный эндорфин — преотличное болеутоляющее средство.
Тут она заколебалась, как бы собираясь с силами сообщить что-то весьма важное. Я отчетливо услышал, как она мысленно произнесла: «Ужасная новость, но ему не привыкать», а затем сказала вслух:
— Ты же изменился, не так ли?
— Что ты имеешь в виду?
— Сам знаешь. Ты стал таким, каким обещал никогда больше не быть.
— Верно, Мол. Но выбора, собственно говоря, у меня не было.
Ответила она медленно и печально:
— Нет, я имею в виду совсем иное. Ты же стал совсем другим — я чувствую это, ощущаю всеми фибрами души. Для этого мне совсем не надо быть экстрасенсом. Это похоже на то, будто все годы, прожитые нами совместно в Бостоне, вычеркнуты из нашей жизни. Ты как-то замкнулся в себе. Мне это не нравится, пугает меня.
— И меня тоже пугает.
— Вот ты, к примеру, разговаривал среди ночи.
— Во сне что-ли?
— Да нет, по телефону. С кем это ты говорил?
— Да с одним знакомым журналистом, Майлсом Престоном. Я встречался с ним в Германии, когда только-только начинал работать в ЦРУ.
— Ну и вот, ты что-то спросил его насчет краха Немецкой фондовой биржи.
— А я-то думал, что ты десятый сон видишь.
— Ты считаешь, что крах имеет какое-то отношение к смерти папы?
— Не знаю. Может, и имеет.
— А я кое-что нашла.
— Да, да, — заметил я. — Помнится, ты что-то говорила, когда я еще плохо соображал, там, в Греве.
— Кажется, теперь я начинаю догадываться, зачем отец оставил мне письмо с завещанием.
— О чем это ты говоришь?
— Ну, вспомни про тот документ, который он оставил мне, выразив в нем свою волю. Он завещал мне дом, акции, облигации и тот мудреный финансовый документ, как обычно называют его юристы, предоставляющий мне все права на его собственность внутри страны и за границей.
— Ну как же, хорошо помню. Ну и…
— Так вот, для наследования собственности внутри нашей страны документ тот совершенно не нужен, она и так автоматически переходит ко мне. Но что касается всяких там счетов за границей, где банковское право в каждой стране свое, такой документ очень кстати.
— Да, особенно применительно к счетам в швейцарских банках.