А на четвертое утро его вызвали в рабочий кабинет к Макнеффу.
Сандальфон сидел за столом, теребил себе бородищу. Воззрился на Хэла водянистыми очами и долго не отвечал на приветствие.
— Легко себе представить, Ярроу, что вы увлечены исследованиями в поле и обо всем прочем вам просто некогда думать, — сказал сандальфон. — Это укладывается в истиннизм. Нештатная обстановка, и все помыслы устремлены ко дню, когда мы перейдем к окончательному решению поставленной задачи.
Макнефф встал и принялся вышагивать перед Хэлом из угла в угол.
— Но в то же время вы обязаны помнить, что “ламед” на груди означает не только привилегии, но и ответственность.
— Буверняк, авва.
Макнефф на полном ходу остановился и нацелил Хэлу в грудь длинный костистый палец.
— Тогда почему не отращиваете бороду? — резко спросил он. И метнул свирепый взгляд.
Хэл почуял, что цепенеет, как во времена, когда в него, в малолетку, ах, Порнсен незабвенный, точно так же целился пальцем и таким же испепеляющим взглядом буравил. И ушла душа в пятки, будто Хэл Ярроу и вправду нашкодивший пацаненок.
— Я… я…
— Должно не только стремиться к получению “ламеда”, должно стремиться постоянно доказывать себе и окружающим свое право носить его. Безупречность и только безупречность помогает преуспеть в этом, беззаветное усилие блюсти свою безупречность!
— Извините, авва, — сказал Хэл дрогнувшим голосом. — Я прилагаю беззаветное усилие и блюду свою безупречность.
И с этими словами набрался смелости глянуть сандальфону в глаза, хотя, откуда набрался, и сам не знал. Смелости глянуть и смелости лгать наглейшим образом, лгать в присутствии безупречнейшего из безупречнейших, великого сандальфона! Он, Хэл, погрязший в еретической скверне!
— Однако не понял, что общего между моей безупречностью и тем, что брею бороду. Ни в “Талмуде Запада”, ни в каком-либо другом труде Впередиика нет ни слова об истиннизме или антиистиннизме касательно бороды.
— Вы мне будете рассказывать, что есть и чего нет в писаниях? — вспылил сандальфон.
— Разумеется, нет. Но при том я говорю правду, не так ли? Макнефф снова заходил по кабинету.
— Мы обязаны быть безупречны, обязаны. Даже малейшее послабление псевдобудущему, малейший отход от истиннизма способны опорочить нас. Да, Сигмен нигде и никогда не высказывался по поводу ношения бороды. Но давно распознано, что только истинно безупречный достоин отращивать бороду по примеру Впередника. И в знак своей истинной безупречности мы обязаны блюсти соответствующий внешний вид.
— Всем сердцем согласен, — сказал Хэл.
Дошло, что дрожит он только по старой привычке, будто стоит на вытяжку перед Порнсеном, а не перед архиуриелитом. А Порнсена нет, с Порнсеном покончено, его пепел развеян по ветру. Рукой самого Хэла развеян во время погребальной церемонии. Мысль об этом добавила Хэлу решимости.
— В штатной обстановке немедля отрастил бы, — сказал он. — Но нахожусь в поле и помимо исполнения прямых служебных обязанностей произвожу эффективный сбор агентурных данных. Обнаружилось, что наблюдаемые считают бороду омерзительной; как вам известно, у них нет растительности на лице. Им непонятно, почему мы отращивали бороды при том, что располагаем средствами для удаления волос. Им дурно в присутствии человека с бородой. Я не смог бы войти к ним в доверие, если бы отрастил бороду. Но как только мы перейдем к окончательному решению поставленной задачи, я немедленно отращу бороду.
Макнефф хмыкнул и запустил пальцы в рыжее свидетельство своей безупречности.
— Отчасти резонно. Нештатная обстановка и ее последствия. Почему своевременно не поставили в известность?
— Вы настолько заняты с утра до вечера, что не хотел вас отвлекать по личному делу, — ответил Хэл.
А сам гадал, найдется ли у Макнеффа время и охота проверить правдивость слов бритого “ламедника”. Жучи-то ни единым словом не обмолвились Хэлу насчет бород у землян. Все это он выдумал себе в оправдание, припомнив, как американские индейцы были удивлены видом бородатых белых людей. Где-то когда-то об этом читал.
Макнефф еще раз кратко напомнил Хэлу, как важно блюсти безупречность, и отпустил с Сигменом.
И Хэл, с трудом справляясь с дрожью после этого нагоняя, отправился домой. Дома принял маленько для успокоения, а потом добавил, чтобы поужинать вместе с Жанеттой. Когда чуток тянешь, перестает действовать на нервы зрелище, как Жанетта кладет себе пищу кусок за куском в открытый рот, — это он усвоил безупречно.
В один прекрасный день, возвратясь с рынка с тяжеленной корзиной, Хэл Ярроу объявил:
— Больно ты нажимаешь на солененькое в последнее время. Уж не за двоих ли? А может, и за троих?
Жанетта побелела.
— Ты что? Ты в своем уме? Что говоришь?
Он бухнул корзину на стол, взял ее за плечи.
— Буверняк, в своем. Не сей секунд в голову взбрело — давно замечаю да помалкиваю. Сначала убедиться хотел. Так я прав?
Она в одну точку уставилась, а саму трясет.
— Ой, нет! Не может быть!
— Уж так и не может!
— Да. Я знаю. Не спрашивай, откуда знаю. Но этого не может быть. И вперед не смей говорить мне такие вещи. Даже в шутку. Я с ума сойду!
Привлек ее к груди, сказал поверх плеча:
— Это из-за того, что не можешь? Из-за того, что знаешь: от меня детей не будет?
Пышная, слегка пахнущая духами прическа слегка дрогнула.
— Знаю. И не спрашивай, откуда знаю.
Приотпустил ее, удержал на расстоянии вытянутых рук.
— Слушай, Жанетта, кажется, я понял. Мы с тобой относимся к разным видам. Как твоя мать и отец. Но у них были дети. Точно так же, например, у осла и кобылы могут быть детеныши-лошачихи, но сами лошачихи бесплодны. Можно скрестить льва и тигрицу, а вот получившихся львигра и тигвицу — уже нельзя. Верно? И ты боишься, что с тобой, как с той лошачихой!
Она ткнулась лицом ему в грудь, от ее слез рубашка мигом насквозь промокла.
— Люба моя, давай смотреть правде в глаза Может, так оно с тобой и есть. Ну и что? Впереднику ведомо, у нас положеньице то еще, не хватало нам ребеночка! Хорошо бы… да ну… у тебя есть я, у меня есть ты, разве не так? И большего не прошу. Главное, есть ты.
Утер ей слезы, поцеловал, помог затолкать покупку в холодильник, но мысль — она есть мысль: придет — не вдруг отвяжется.
Соленого и молочного Жанетта поглощала много больше нормы, особенно молочного. Но перемен во внешнем виде, чтобы сами за себя говорили, не было. А хоть как-то должно же сказаться это обжорство! Месяц прошел. Хэл с Жанетты глаз не спускал. В нее уходило, как в прорву. И безо всяких последствий.
Решил, что ошибся. И то сказать: вид другой, обмен веществ другой, а что он в этом понимает?
Еще месяц прошел. На выходе из библиотеки “Гавриила” снова попался навстречу Тернбой, ШПАГ-историк.
— Слух идет, технарей можно поздравить, — привязался. — Нынче в 15.30 на планерке вроде бы объявят, что последняя серия удалась.