- Вас обоих с Кузей связать за ноги и пустить по реке... Ты не удержал, а он не объездил меня - вот тебе сказ, прохиндей промашливый.
Домнушка хвастливо пела соседу старику:
- Девицей вышла за своего Данилу-женатика. А уж бабник-то был! Ни одного подола не пропущал мимо.
- Маманя, выпей, - налил матери Егор. - Пейте, молодки, новые на вас колодки, пейте, молодцы, красные у вас пузцы, а вы, старушки, по целому нальете и домой за печь попрете.
- Егорка, ты кем пам доводишься?
- Сын я твои, маманя.
- А как тебя зовут, Егорка?
- Егоркой и зовут. Как нарекла ты меня шестьдесят лет назад. Ты вовсе круговой овцой стала, себя не помнишь и ягнят своих позабыла.
В доме уже поднялся развеселый галдеж, когда во двор вошли Захар Острецов и Тимка Цевнев.
Острецов приосанился, и они вошли в дом. Острецовым завладели вдовы.
- Ну, чего ты, Захарушка, привалился к студню, как поросенок к корыту? Молви чего-нибудь кругло.
- Скажу тебе, ярочка ты, глядя на лес, не вырастешь.
- Видали таких краснобаев! Съел волк кобылу, да дровнями подавился. Прислонял бы ты, Захарушка, свою буйную головушку к жене.
- Прислонить недолго, да не привяжется ли головная боль?
Сам Кузьма угощал Захара Осиповича, приговаривая уважительно, что трудно председателю властвовать над ними, дураками.
- А ты вот ызешься с нами, легковерными обманщиками. Все-то мы утаиваем, сиротами казанскими прикидываемся.
- Доберусь я до всех вас, подрастающее кулачье! А у меня сорветесь с крючка, вон Тимофей возмужает, завернет вам оглоблн на путь социализма. Да! Наливай, борода дремучая! Пью за самую красивую! Вышла Марья Максимовна - самой светлой звездой на небе меньше стало. Автоном, друг, поздравляю и упреждаю: лелей молодую.
Песни нужно было играть, а зачинщицу Фиену как ветром куда унесло. Кузьма нашел ее в чулане. Плакала, уткнувшись лицом в рушник.
- Влас в сырой земле, а я буду веселиться? Не пойду!
- Дура недогадливая, может, жив наш сокол, да далеко летает.
Фиена повисла на рукаве свекра:
- Батюшка, побожись!
Кузьма обмахнул волосатое лицо.
- Вот те святая икона. - Но тут же спохватился: - Халява ты разэтакая, трясогузка, в грех ввела!
Фиена выскочила в горницу, притоптывая каблучками, пошла вдоль столов.
Мой муж арбуз,
А я его дыня.
Я к нему подкачусь,
Он меня обнимя,
И закружились веселые женщины в пляске.
- У нас другая припевка к арбузу:
Он вчера меня побил,
А я его ныне.
Фиена схватила за руку Пашку-монашку, дальнюю родственницу Ермолаевой жены. Женпх ее погиб на фронте в Галиции. Ушла в монастырь, но после революции вернулась, поселилась одиноко в избенке: работала на Ермолая за кусок хлеба, вспоминая спасшего ее комиссара Онисима Колоскова, все ждала чуда - вот-вот и заявится он...
- Пусти, Фиена...
Но Фпена вкогтилась в нее, как кошка в ласточку, вытащила в мирской круг горячих азартных людей, пахнувших здоровым потом и вином. Сбился с головы бывшей монашки черный платок, явил людям овсяную копну волос, тонкое лицо целомудренной спесивости.
Под мельницей, под гибельницей,
Мужик бабу миловал,
Всю солому разбрыкал,
пропела ей в глаза Фиена, глумясь над ее нетронутой святостью.
Паша вырвалась, налетела на Якутку, как от огня, откачнулась от него, невольно прижалась к груди Тимки Цевнева.
- Не давай меня им, Тима, милый. - И спряталась за его спину, как цыпленок за наседку.
Посмотрел Тимка на одноглазого Якутку, и тот попятился, смешался с народом на кухне.
К вечеру охмелели, заплясались, заморили коней в катаниях. Держались дружка и крестная мать: такая их должность - ума не пропивать, блюсти порядок. Выносливей всех оказалась Фиена: как вцепилась в Острецова, так и не отставала, приплясывая, извиваясь тонким телом.
Захар уж на что бывалый, в трех смолах кипящих варенный, в трех щелоках мытый, рубелями ребристыми катанный, и то конфузливо отмаргпвался, пока Ермолай Данилыч не урвал его у солдатки, утихомиривая ее фырканье:
- Совести нет у тебя, Фиенка, передыху не даешь нашему хлебовскому совнаркому. Смотри, пена ошметками летит с него. Скопытится, где другого такого умача найдем? - Повелительным жестом спугнул со стула свою жену, усадил Захара. Сокрушенно и жалостливо сказал: - Белая ты ворона промеж нас, неучей. Нет полномерного приклада твоим познаниям. - Вытер клетчатым платком красную лысину. - Подумаем о земле. Земля тяжелая, Святогор только и может носить ее. Из рук помещиков она выпала. А какие хваты были Шебахалов, Дуганов-князь, Чернышев. Народу может земля довериться. Но какому?
Народ народу рознь. В одном колосе двух зерен одинаковых не бывает. И в Библии сказано, быть всемирному единению. Вон хоть братку Кузю спроси. Неграмотный - не беда, книга сама шепчет неукам свои думы потихоньку самые сокровенные. Братка Кузя, бог за братство?
- Благодетель ты мой! - полез Кузьма через стол целоваться с Ермолаем. - Мы с тобой родные братья. У тебя есть - у меня есть. А нету, попрошу дашь, слово не скажешь. Захоти, упаду в ноги, и Автонома и молодую сноху приневолю...
Захар усмехнулся, вспомнив: однажды вернулись гуся Кузьмы с пруда полуживыми, волоча по земле вывернутые крылья. Даже гусят не пощадила мстительная рука.