У моей свекрови Елены Николаевны есть одна замечательная особенность.
Она приходит всегда вдруг. Вероломно и без объявления войны.
Я помню, что однажды вернулась от врача. Мне кололи дырки в носу и облегчали его от гайморита. Валяюсь на кровати, на улице весна, а мне так плохо. Вместо того, чтобы запустить в комнату солнце, я плотно задернула шторы. В общем, лежу и с полной отдачей придаюсь жутким страданиям, которые свалились на мою голову и в частности на мой нос.
Вдруг ключи в замке зашуршали. И входит — Она. Бодрая, ебкая, такая крепкая и даже загорелая. А в руках у нее почему-то сумка из материала, которым военные маскируются. Знаете, такая зеленая в разных пятнах. И я тогда про нее подумала, что она высадилась, как десант.
Поругались мы как-то с моей свекровью Еленой Николаевной вдрызг. А потом помирились. Как это обычно бывает: весь вечер ее ненавидишь и мечтаешь придушить, а утром после примирки напряжение спадает и вроде расслабляешься. Желание придушить не пропадает, но оно становится уже каким-то твоим внутренним инсайтом.
И вот так на утро после помирки стою на кухню, мою посуду. Она за столом сидит, полотенцем вытирает. Спасибо, пожалуйста, будьте любезны… Сидит она горемышная, трет тарелку, вздыхает и медленно так говорит: Да что ты, милая, мне и осталось-то совсем недолго. А я начинаю фигурно в реверансы садиться: Да ладно вам, Елена Николаевна, живите долго. Да нет, говорит моя свекровь, я чувствую, что еще немного мне жить-то. Лет десять.
И тут я резко поворачиваюсь и говорю: СКОЛЬКО?!?!?!?!
А еще моя любимая свекровь Елена Николаевна служила в молодости при КГБ и стояла у гроба Сталина от комсомольцев Москвы. И этим многое объясняется.
На свете существует множество удивительных развлечений:
кидание камнями, сидение в шкафу, перепрыгивания через стул, внезапное показывание языка, щелбаны и раскачивания из стороны в сторону. Человек вообще на многое способен ради собственного удовольствия. Но я вам скажу, что нет занятия веселей и остроумней, чем обижать художников.
Эффект этого развлечения основан на том, что художники только со стороны кажутся недоумками и черствыми бездуховными созданиями. На самом деле они — крайне нервные, злопамятные и лишенные чувства юмора существа. Достаточно, например, показать художнику кукиш, чтобы заставить его нервничать и мучительно думать, что бы это значило: не нарушена ли Конституция, не попран ли закон о рекламе, не намек ли это на перестановки в администрации президента, не заговор ли. В конце концов, художник обязательно запомнит этот жуткий случай и не упустит возможности намекнуть в следующей своей работе, что в Отечестве далеко не все еще в порядке.
Cамый элементарный способ обиды художника описан еще Даниилом
Хармсом в произведении о том, «Как внезапно высказанная мысль может убить неподготовленного собеседника». Согласно этому источнику, следует просто сказать художнику, что он не художник, а говно. Вы не представляете себе, какие чудесные перемены происходят с человеком, когда он слышит эти необидные, казалось бы, слова.
Я была сильно виновата три раза.
Я писала материал о мальчике, который победил в конкурсе детских рассказов. Мальчик жил в другом городе, еще в менее населенном, чем я. Провинция провинции. Я была начинающим корреспондентом и меня отправили к мальчику в командировку. Лично мне нравятся командировки на машине в режиме «на один день: туда и обратно». Везут как взрослую, можно сказать, специально на задание (!), а если сзади еще фотограф болтается… Ты, второкурсница, везешь на задание фотокорреспондента, который просит опохмелиться. Что может быть круче? Едешь и чувствуешь, как мир крутиться вокруг твоих мозгов и земля вертится только в одну сторону — в ту, куда тебе надо.
Мальчика звали Женя. Как сейчас помню. Он жил с мамой, которая была жуткой неряхой. И еще они были нищими. Тряпье какое-то по углам рассовано, на кухне крошки (мой бзик — у меня фобия на кухонные крошки), вместо штор — марля. Все такое, будто с помойки притащили. У Женьки кроме мамы был брат Богдан. У Богдана кроме мамы и Женьки был порок сердца. У мамы кроме Женьки, Богдана и его порока сердца не было никого. И ничего.
Мама говорила, что запрещает Женьке писать рассказы. Потому что однажды он написал, что у него есть верный друг, которого Женька защищает. А мама отругала. Она сказала, что если он будет защищать товарища только на бумаге, а не в реальности, то он покалечится психически. А сама мама, чтобы не свихнуться от безработицы, ходит на стадион каждый день и бегает.
В маленьком городе, даже городишке, который стоит далеко от пыльной трассы, есть школа. Наверное, около нее есть треугольная железобетонная стена, на которой раньше висели пионеры-герои. И все вокруг пахнет деревом и старой библиотекой, в которую последний раз завозили книги про тех самых пионеров. А пол в коридорах скрипит. Так вот вокруг этой школы есть заросший стадион, где асфальтированные дорожки давно проели растения. На стадионе тоже наверняка есть какой-нибудь щит про лучших пионеров-физкультурников. А по дорожкам бегает женщина. Каждое утро. Мы просыпаемся, премся на работу на общественном транспорте, вокруг рекламы и иностранные машины, а где-то далеко-далеко под стрекотания кузнечиков и запах полыни бегает женщина, чтобы не свихнуться.
Помимо рассказа о том, кто такой Женька и как сочиняет, я тогда написала, что писатель живет в антисанитарных условиях. Это действительно так — дома у них воняло жутко. Я написала, что мама его очень громко разговаривает — она действительно орет. Я фактически написала, что она шибанутая и содержит детей в сраче. Только очень художественно и литературно, умело вплетая все это в повествование.
Когда публикация вышла, мама и Женька принесли в редакцию письмо. Женька написал, что его мама не громкоговорящая, что у них все хорошо. Меня не было на месте, я уехала в другую командировку.
Какое я имела право? Просто хотелось бойко написать не про то, как мальчик сочиняет рассказы и он молодец, но и произвести впечатление на редактора. И вообще мне эта мама была противна. Фу. Она неряха. Даже хуже, чем неряха. Я ею брезговала.
Какое я имела право.
Второй раз я тоже была виновата. Ее звали Мария Исааковна Жданова. Учитель хорового пения в музыкальной школе.
Музыкальная школа в провинции. Локальные звезды, локальные достижения. Единственное событие за весь тот год — у Марии Исааковны был юбилей. Фсе. А написать хотелось так, чтобы все порвать. И тогда я подумала, что у Марии Исааковны замечательное отчество. В том смысле, что за него можно зацепиться и внести в материал остроту про евреев. Я тогда мало понимала, кто они такие и почему вокруг этой породы людей столько толков. Я понятия не имела, почему их так не любят, за что им так завидуют и из-за чего на них обижаются. Но из разговоров взрослых слышала все время: «он же еврей», «еврейский мальчик», «ты ведешь себя как еврейка», «настоящий еврей».
Короче, я решила открыть глаза миру, что Мария Исааковна еврейка. То есть посчитала, что если в материале про такую женщину этого не написать, то редактор сочтет, что я свою работу не выполнила. И получится тогда слюнявый материал про женщину, которая пятьдесят лет дирижирует хором мальчиков.
При этом Мария Исааковна мне была абсолютно симпатична. И материал про нее я закончила трогательно: «Я каждый раз смотрю передачу «Жди меня». Я хочу, чтобы меня тоже кто-нибудь нашел».
Она мне рассказывала: «Сколько раз я открывала людям душу, а они в нее плевали. Мне скажут «Машенька», а я думаю, что хороший человек». И я так плавненько, выискивая нужный момент, спросила ее про еврейство. Она и ответила: «Я ненавижу евреев. Мне папа говорил: «Маша, есть евреи, а есть жиды. Никогда не будь жидовкой!».
О! Это было как раз, то что нужно!!! Я принесла ей материал на согласование, она спросила: «А может не надо, про это?» — «Как же не надо? Надо!»
После публикации в редакцию пришел еврей. Он принес письмо от комьюнити евреев нашего города. Там было написано, что я их оскорбила. Он смотрел очень-очень пронзительно. Как-то внимательно. Как-то изнутри смотрел. Взгляд очень ласковый, а внутри он меня ненавидел. Он даже чувствовал свое превосходство надо мной. И я тогда поняла, кто такие евреи.
И еще оказалось, что в музыкальной школе работает очень много евреев. Они вызвали Марию Исааковну на педсовет. Туда же хотели вызвать нашего редактора. Я была той самой, которая сказала «Машенька» и плюнула ей в душу.
В третий раз я была виновата еще сильнее. Я вообще ничего не написала. Редактор отправил писать про ветеринара, у которого тоже был юбилей. Тетка, которая меня встретила у порога ветклиники, поздоровалась и заплакала. Оказывается, что у них гад-начальник уволил какую-то хорошую девочку и теперь встретившая меня тетка плачет от каждого слова.
Я не помню как звали того ветеринара. Я только помню, что он не хотел давать интервью, искренне считая, что ничего интересного мне рассказать не сможет. Знаете, такой скромный и честный дед. Помню, что у него было два сына. И все. Еще помню, что обещала придти к нему на повторное интервью. Я тогда ходила к каждому человеку по два-три раза и еще задавала дополнительные вопросы по телефону — хотелось раскрыть человека. После третьего интервью и пятого звонка человек совершенно определенно раскрывался. Он, наверное, так привыкал, что уже чувствовал за собой право хамить и деликатно посылать.
Я пообещала тому деду, что приду еще раз, что напишу.
И ничего не сделала. Я тогда выходила замуж и уезжала в другой город.
Мне рассказывали, что он долго не соглашался на интервью. Это его сотрудники уговорили. В честь юбилея.
Я до сих пор боюсь, что он мог подумать: «Пришла журналистка, поговорила со мной и поняла, что писать в сущности нечего. Такой уж я человек».
Стыдобища. Если бы у меня были большие уши, я бы сгребла их в кулак и закрыла ими лицо.
Так я была виновата три раза.
Действительно, стыдно.
Ненавижу журналистов.
А ветерок такой теплый, ласковый, а рассвет такой сказочный, розовый, и лежишь ты, пряник недоеденный, посреди пустого стола мироздания и думаешь тихо про себя: Родина моя ненаглядная, как же прекрасна ты у меня! Как же счастлива я, будучи у тебя!
Родители моего папы жили в райцентре Шипуново. Он часто к ним наведывался, и как у каждого шофера у него тоже были свои традиции. Где-то посредине трассы между Барнаулом и Шипуново стоит береза. Вокруг поля, поля. И летом и зимой поля. А она стоит одна — важная, но ровно настолько, насколько вообще может себе позволить береза. Это ж не дуб и не ель какая-нибудь. Веточками дрожит, листиками переговаривается. А где-то далеко в лесополосе другие березы кучкуются — шепчутся, завидуют. В общем стоит она такая — коммунистка. И отец каждый раз, когда мимо проезжал, делал два гудка. Привет, мол, тебе, красавица. А она кивает, качается. И так всегда — проедет мимо, поприветствует. Говорил, что есть у него к этой березе какой-то особый разговор и не может он понять почему.
И вот как-то вез он деда моего из Барнаула в Шипуново, тот на обследование в город приезжал. В дороге заговорился, редко все ж таки с отцом-то виделся, и вдруг понял, что проезжает мимо той березы, а побибикать-то и не успел! Аж сердце замерло! Десять лет ездил и чтобы хоть раз здравствуй не сказал — да никогда! А тут такое. Сидит и молча расстраивается, аж разговор прекратил. А дед вдруг говорит: «Слыш, сынок, там березу мимо проезжали. Помню, что когда мы эту трассу строили, асфальт клали, то все начисто рубили, а я ее как-то сразу приметил. Она и статью-то всегда была другая. Ну и упросил мужиков, чтобы оставили. Береза-то и не сильно мешала, но от бригадира влетело. Ишь как… До сих пор стоит. Давай вернемся, я посмотрю».
Отец никогда не знал про эту историю. Они вернулись, дед ее гладил, приговаривал что-то, конечно, заплакал, водки попросил.
Представляете такое?! Отец аж вспотел.
А дед умер через день после той поездки.
Папа с мамой не живут вместе. Отец запился окончательно, из города уехал в то самое Шипуново, от него нет никаких новостей. Он меня часто обижал. И дед меня не любил. Но когда я вспоминаю про ту березу, то все-все им прощаю.
Прислушайся к голосу разума! Слышишь? Слышишь, какую хуйню он несет?
Моя любимая жвачка — Donald. Если бы сейчас продавали — все бы скупила. У нее был классный запах, просто супер. И надувалась она лучше всех.
Donald — это первое, что появилось в нашем городе. Торговали им почему-то только цыганки. В прозрачной целлофановой упаковке умещалось десять штук. О том, что можно получить целую упаковку не могло быть и речи. Donald стоил рубль, хлеб — 24 копейки.
Во дворе ходили страшные слухи, что цыганки сами делают эту жвачку и подмешивают в нее наркотики. Эти злостные действа им приписывались просто так, мол, они это из вредности делают. Когда мы подросли, стали уже соображать: цыганки подмешивают наркотик, чтобы мы стали зависимыми и покупали бы жвачку чаще. Нехило так — наркотики по рублю? А потом я еще слышала, что одна девочка говорила, как ей рассказывала другая девочка, которая знает еще одну девочку, они в параллельных классах учатся… Так вот. Я слышала, что цыганки вминают в жвачку лезвия. Типа тоже из вредности, чтобы мы тут все порезались нахрен.
Потом появилось Turbo. Ооо… Мне папа привез Turbo. Отличие от Donald в том, что там были вкладыши про машинки. Типа жвачка для крутых пацанов. Она была не такая тягучая, как Donald и не очень-то нравилась мне. Пришла с нею в класс, показала мальчишкам вкладыши. Что тут началось! Другому мальчику мама привезла из Болгарии вставные челюсти (типа как у Кинг-Конга). Это было вообще нереально круто. Мальчик провожал три дня до дому и просил выменять уже поюзанную мою жвачку на эти челюсти. Мальчика звали Денис Бутузов.
А еще у нас во дворе жил мальчик Женя Зубцов. Его очень любила моя подружка, а Женя очень любил меня. У Жени папа работал на дефицитном складе. Однажды он принес ему жевательную резинку, которая выдавливалась из тюбика как зубная паста. Я такого никогда не видела. Весь двор сбежался смотреть, лучшим друзьям он давал только понюхать. Мы как раз с дачи возвращались, я переоделась и вышла во двор. Он подошел и подарил мне этот тюбик. Думаю, что мой нынешний муж меня так не любит.
Помню, шла по улице, вижу — в луже валяется обертка от жвачки. Ууу, сердце аж защемило. Я поймала себя на мысли, что это кощунство! Как же так…
А те челюсти хранятся у меня до сих пор.
Как это все умиляет и трогает… Когда девушки спрашивают друг у друга: «А кто пользуется зимой увлажняющим кремом для век?» И ответ: «Я пользуюсь всегда».
Для меня это все так непостижимо… Только поймите правильно.
Оказываясь в парфюмерных магазинах и косметических лавочках, я, конечно, западаю на всякие флакончики и бутылечки. Хочется все потрогать, понюхать, мазнуть… И еще хочется, чтобы молоденькая продавщица, пахнущая детским шампунем «Кря-кря», вводила тебя в транс своим: «Это увлажняющий ночной крем с экстрактами миндального масла, абрикосовой выжимкой и витаминами A, D». А ты ее спрашиваешь: «А витамин B в нем содержится?» Она ответит: «Нет…» А ты возьмешь и расстроишься. Или лучше так. Чуть брезгливо и равнодушно поставишь крем на полочку. Мол, извините, без витамина B никак…
Девушки-консультанты в магазинах так вкусно рассказывают о креме для рук, что хоть сейчас хватай его и ешь ложкой. Да. Большой ложкой, черпая аккуратно, стараясь захватить больше крема и потом слизывать с краев баночки самое вкусненькое. Затем облизать с пальцев ароматное миндальное масло, а с крышечки доесть кусочки абрикосовой выжимки. В конце чуть закатить глаза, откинуться и выдохнуть: «Ммм, отменно».
Для меня это все непостижимо. Я, например, не переношу помаду на своих губах. Самая лучшая помада — это мамина. Особенно когда мама с мороза пришла забирать тебя из детского сада и целует холодной щекой. А от ее губ пахнет помадой. Еще мамина помада самая вкусная.
От пудры у меня щекочет в носу. Пудра на мой взгляд самая бесполезная вещь. Помада — вот это да. Накрасил и ее видно. А пудра что? Пшик.
Всегда было такое ощущение, что женщина красится по принципу: все что есть — замазывается, все чего нет — рисуется.
Я не люблю косметику и не умею ею пользоваться. И искренне поражаюсь тем девушкам, которые тратят время на уход за веками. У меня к таким девушкам очень теплое уважение. Они как инопланетянки. То есть даже как женщины будущего. В будущем все женщины будут красивыми, как Алиса Селезнева. Мне кажется, что если бы Алиса Селезнева выросла, вышла замуж и родила детей (девочку и мальчика), то она бы мазала веки увлажняющим кремом. У нее бы даже муж не пил.
У меня по поводу косметики комплексы, наверное. Приходишь иногда в парикмахерскую, а там стоят пузыречки, флакончики, бытульки, баночки, тюбики, спреи… И еще букет расчесок у каждого зеркала. И так хочется, чтобы на тебе это все обязательно попробовали!.. Каждой расческой расчесали, всем на свете побрызгали, перед тем как сушить феном помазали, а когда укладку бы делали, то сдобрили волосы еще парой-тройкой снадобий.
А на самом деле как? Во-первых, берут одну расческу, которая самая обычная. А как же та, розовенькая, с такими длинными редкими зубами? Во-вторых, стригут короче, чем ты просишь. Вот всегда короче, хоть ты тресни! В третьих, никогда не получается красивой челки. В-четвертых (что самое ужасное и унизительное) поскольку волосы длинные, то парикмахерша просит встать! В детстве меня подсаживали на дощечку, чтобы голова торчала из кресла. А сейчас надо стоять! Мне это ужасно унизительно и неудобно. Потому что все сидят, а ты стоишь. Еще и волосы вперед счешут, ничего не видно, от щекотки аж заплакать хочется! А эта уродская накидка… Холодная и шуршащая, на шее давит. А руки парикмахера, которые тычут пальцами в голову и клонят ее то на один, то на другой бок… Противно.
Не знаю, как вы, а я считаю, что нет ничего лучше, чем бабушки, которые красят губы. Иногда встречаешь такую в транспорте: она старая-старая, морщинистая и низенькая. Даже радужка в глазах уже выцвела. А губы у нее обязательно накрашены. Помада просочилась по морщинистым бороздкам, зубы уже давно вставные. Но губы_обязательно_накрашены. Я считаю, что такие бабушки молодцы. Они и есть реальные Алисы Селезневы. Не из будущего. Из настоящего.