— Да, по-моему, десятка полтора или два. Но пока они еще сюда доползут, пока разберутся, успеете скрыться. У вас вся ночь впереди. — Он внезапно чихнул и поежился, видимо, от речной прохлады. А потом извлек из кармана мятый платок и прижал его к опухшему дряблому носу. Глаза у Него заслезились. — Кажется, простудился, — невнятно сказал он. — Знобит что-то, этого еще не хватало… Ладно, все равно уже недолго осталось… Вы, однако, теперь не слишком полагайтесь на свои силы. Танки танками, с ними вы, наверное, справитесь, но в дальнейшем вам следует избегать таких ситуаций. Потому что возможности ваши будут несколько меньше.
— И насколько же? — без особого интереса спросил я. Зоммер пожал плечами.
— Откуда я знаю? Я уйду, и, соответственно, магический источник ослабнет. Разумеется, вы сможете творить какие-то чудеса, но, как я понимаю, довольно-таки ограниченного масштаба. Ну, пройти по воде, еще что-нибудь…
Он снова звонко чихнул. Его белый летний костюм чуть светился на фоне обрыва. Пух волос окаймлял нежную детскую лысинку.
Прожужжало над головой какое-то насекомое.
— Ладно, — бросил я. — Неважно. Вы мне лучше ответьте вот на такой вопрос: разумеется, физическое бессмертие теперь отменяется. Ну а все-таки, что случится потом? Я воскресну? Или, может быть, смерть является окончательной? Чем я лично располагаю в Царстве Земном, как мне быть и на что мне теперь надеяться?
Зоммер немного подумал.
— Каждый раз одна и та же история, — ответил он. — Для того чтобы хоть что-то понять, приходится вочеловечиваться. А вочеловеченность, в свою очередь, приводит к мученическому финалу. В лучшем случае — к отторжению, к одиночеству среди людей. И такая судьба, по-видимому, неизбежна. Я не знаю, по правде, что вам сказать. Вы, наверное, можете стать основоположником новой религии. Стать пророком, ведущим фанатичные толпы на штурм, и, быть может, воздвигнуть в итоге еще одну земную Империю. Например, империю Братства и Справедливости… — Зоммер скривился.
— К сожалению, это все уже было. А с другой стороны, вы можете и просто угаснуть. И никто никогда не узнает о вас. Только странные слухи, только некие путаные легенды. Между прочим, такой исход гораздо правдоподобнее. Но и в том и в другом варианте то, что вы на своем языке называете нетленной душой и что, в сущности, представляет собой прикосновение Бога, неизбежно вольется в космическую пустоту, став и частью, и целым, и Богом и Человеком одновременно. В этом смысле вы, конечно, бессмертны. Впрочем, как и все остальные.
Он махнул, отгоняя от себя что-то зудящее.
— Так, наверное, в этом и заключается наше предназначение? — спросил я. — Чтобы стать и Человеком и Богом одновременно? Чтобы отдать свою душу вечности. То есть, Богу, как мы ее называем…
— Может быть, — сказал Зоммер, оглядываясь.
— Только надо учесть, что вечность к этому равнодушна. И не следует неизбежность считать выбором осмысленного пути. Вы, наверное, понимаете, что выбора как такового не существует. — Он потрогал мизинцем, по-видимому, вспухший укус и добавил, непроизвольно передернув плечами. — Собственно, мне пора. Сыро, холодно, комары совсем одолели… Звучно шлепнул себя по шее раскрытой ладонью.
— Прощайте, — произнес я.
Зоммер на меня даже не посмотрел. Он зевнул, опять непроизвольно поежился, и вдруг тело его начало стремительно истончаться: провалились глаза и щеки, сморщились дряблые уши. Что-то хрупнуло, наверное, отслоившись в скелете, соскочил, будто тряпка, излишне свободный пиджак, съехала клетчатая рубашка — высохшая тощая мумия, скаля зубы, опрокинулась с валуна, и ее подхватили, спружинив, густые заросли иван-чая. Чернели дыры в области носа, а на край желтой кости, очерчивающей глазной провал, осторожно уселась ночная серая стрекоза и задергала пленками крыльев, по-видимому, приспособливаясь.
Шумный протяжный вздох прокатился над луговыми просторами. Задрожал в реке месяц, и бурно вырвались из ивняка какие-то птицы.
Даже комары отлетели.
Я зачем-то потрогал коричневую спеклость его предплечья, и оно развалилось, как будто источенное тысячелетиями. А качнувшийся череп осел глубже в заросли.
И все стихло.
Тогда я поднялся и неторопливо побрел по песчаному берегу. Сонно струилась вода, чуть морщинила гладь высовывающаяся лапа коряги, доносилось издалека рычание мощных двигателей — это выдвигалась из района монастыря танковая колонна.
Меня это, впрочем, не волновало.
Впереди была ночь, и я знал, что она укроет меня от преследования.
Времени было достаточно.
Потому что над лесом, чернеющим в отдалении, затмевая все остальное, как над новым Вифлеемом, загорелась утренняя живая звезда…
Рефлексирующий герой рассказа А. Столярова, достигший колоссального могущества и ставший уже как бы внеисторической фигурой, тем не менее не может отказать себе в маленьком удовольствии и сообщает своей девушке о близком будущем великой державы.
Редакция журнала также не смогла упустить дарованный предыдущим произведением шанс поразмышлять о несостоявшемся будущем. (Перестройка», о которую сломано столько копий политиков и перьев журналистов, оставила нам массу вопросов и загадок.
И, может быть, самым интересным из них является следующий: а была ли альтернатива?
С 1985 года минуло десять лет, многое видится сегодня совсем иначе, и возникает соблазн выстроить нашу историю без «перестройки».
Отсчетная точка нашей версии — начало 1985 года. Смерть Черненко, ставшего символом дряхлости Советской империи, завершала, как шутили в те времена, «эпоху пышных похорон». Настоятельно стоял вопрос: куда стране идти дальше. Максимум два-три года можно было заниматься псевдореформами «научного характера» — наподобие затеянной при Черненко реформы народного образования, когда все народонаселение должно было высказывать свои предложения поданному вопросу. Однако видимость оживления общественной жизни даже самым стойким «борцам» напоминала выдыхающийся карнавал.
Коротко обозначим известные болезни, которыми страдало общество. Уже к концу 70-х годов экономика СССР вошла в штопор стагнации. Экстенсивные пути развития, еще «работавшие» в шестидесятые годы и первой половине семидесятых к этому времени явно исчерпали себя. Пределы, как ни парадоксально, ставил и недостаток людских ресурсов. По числу занятых женщин государство находилось на первом месте в мире: из 130 млн. трудоспособного населения официально не работал только миллион домохозяек (на самом деле это число было значительно меньше, поскольку в него входили и женщины в декретном отпуске). А экономика требовала все новых и новых рабочих рук—700 тысяч человек ежегодно.
Особенно болезненным было отставание СССР в научно-технической сфере. Скажем, в докладной записке аналитического центра КГБ высшему партийному руководству говорилось, что в области компьютеризации мы отстали от ведущих западных держав на 8 — 10 лет. Оценки западных экспертов увеличивали этот разрыв до поколения — 12–15 лет.
Потребность в технологическом прорыве диктовалась прежде всего логикой противостояния, гонкой вооружений. Уже в 1976–1981 гг. стало очевидным, что СССР, несмотря на действительно мощный научный потенциал, не смог перейти к созданию нового поколения оружия массового уничтожения — задача, успешно разрешенная блоком НАТО в то же время. Вооружение получило компьютерное обеспечение, были созданы обычные виды техники с высокой степенью точности и новые виды взрывчатых веществ, фактически равные по разрушительному воздействию тактическому ядерному оружию, но без шокирующих общественное мнение последствий в виде радиационного заражения. Глобальная система связи позволила передавать информацию на любые расстояния и перерабатывать ее быстрее противника.
На Западе осознали, что современное воздушное сражение — это взаимодействие космической разведки и систем наведения; противника не обязательно видеть собственными глазами. Если в годы второй мировой войны больше всего ценились скорость, маневренность и огневая мощь, то ныне все это стала перевешивать «невидимость». Новая доктрина привела к созданию F-117A «Стэлс». Скорость — значительно меньше, чем у сверхзвукового стратегического бомбардировщика. Но «Стэлс» нес крылатые ракеты, которые только-то и нужно было доставить в определенную точку. Самолет был способен летать на крайне малых высотах, а видимость его в инфракрасных и радиолокационных диапазонах на несколько порядков, то есть не менее чем в тысячу раз, оказалась ниже обычной.
Мы же, гордясь своими самолетами (безусловно, лучшими по аэродинамическим качествам), подобных аналогов не имели. Но ведь как бы быстро ты ни летел, ракета, которой тебя сбивают, быстрее…
Сегодня многие данные рассекречены, и опубликованы сведения о том, каким был наш флот, — большим и грозным. Наши атомные подводные лодки бороздили моря и океаны, но американцы, как выяснилось, контролировали (т. е. обладали инфраструктурой слежения за всем, что плавает) примерно 80 процентов акватории Мирового океана, а на нашу долю приходилось только 15. Кроме того, советские подлодки были гораздо более шумными, чем американские, а значит, представляли собой плавучие мишени, которые почти со стопроцентной вероятностью уничтожались бы противником. Наши атомные подлодки годились лишь как средство нанесения первого удара, что имеет значение только при глобальной войне. Безудержная кража технологий, когда мы покупали «бесшумные» двигатели через Швецию и Японию, не шла впрок. За время, необходимое для оснащения ими советского флота, американцы уходили далеко вперед.
Отставание СССР зримо проявилось летом 1982 года на юге Ливана и в долине Бекаа, где фактически столкнулись две технологии — западная и советская. В воздушных боях соотношение потерь оказалось ошеломляющим: два подбитых израильских самолета против сорока уничтоженных МИГ-25, находившихся на вооружении сирийцев. Конечно, сыграла роль и подготовка пилотов, но такое удручающее соотношение… Помимо этого, израильтянам удалось уничтожить несколько десятков противоракетных установок и целый корпус из 400 сирийских танков советского производства.
После смерти Брежнева осенью 1982 года Андропов принял в очередной раз решение «догнать Запад», но попытки «закрутить гайки», сопровождавшиеся ловлей прогульщиков и спекулянтов, результатов не дали. Уже Андропов понимал, что какие-то реформы необходимы. Парадоксально, но андроповский «Закон о трудовых коллективах» на Западе был воспринят как позитивный сдвиг в сторону реформ и производственного самоуправления. Хотя никакого расширения свобод не произошло — на практике закон вводил лишь «круговую поруку» и коллективную ответственность.
Старые ресурсы истощались, были небходимы новые. Нашей извечной «палочкой-выручалочкой» — природными запасами — компенсировать технологическое отставание становилось все труднее. Освоенные месторождения были истощены варварской добычей, приходилось уходить все дальше на Север и Северо-Восток. В год добывалось 600 млн. тонн нефти. Никогда в истории ни одна страна не ставила подобный рекорд, да и не стремилась к нему. СССР продавал 170–180 млн. тонн, что позволяло обеспечивать население мясом, маслом, сахаром. Но после пика в конце 70-х последовал резкий, все нарастающий спад. (Для сравнения: в 1994 году добыто примерно 300 млн. тонн, продано же 100 млн. тонн нефтепродуктов.)
Исчерпанность экстенсивного пути развития, недостаточность людских ресурсов, критическое отставание в новейшей технике и технологии, развал сельского хозяйства, падение реализации сырьевых запасов и полное отсутствие резервов — все это, вкупе с «идеологической усталостью» общества, привело к тому, что партия взяла курс сначала на «ускорение», затем на «обновление» и наконец на полную «перестройку».
Выл ли возможен иной путь, по которому двинулось бы общество? Согласны: рассуждать о вариантивности истории, когда она уже свершилась, дело достаточно спекулятивное, поскольку автора нельзя схватить за руку: мол, вы предсказывали, а вот оно как получилось!.. Но искушение чересчур велико, потому что наша история, как ни покажется это странным сейчас, не должна была двигаться в этом направлении. Ведь даже крупнейшие западные аналитики и политологи «не покушались на основы», предсказывая лишь медленную агонию СССР; столь же безрадостен был и прогноз наших диссидентов, за исключением, пожалуй, А. И. Солженицына, задиристо обещавшего еще вернуться на Родину.
Итак, с одной стороны, исчезающая малая вероятность реформ, тем более — радикальных, с другой — колоссальная идеологическая, политическая, социальная инерция Великой Державы. Попробуем представить, что ожидало бы нас, если бы победил второй, наиболее вероятный сценарий.
Как водится в нашем отечестве, начнем с вопроса о лидере. Расставим на условной шахматной доске реальные фигуры. Вместо реформатора Горбачева с его полунеподготовленной командой к власти приходит Романов (через год-два это мог быть другой персонаж, но с его психологией) со своими вполне искушенными в политических баталиях приближенными.
Новый политический лидер, человек, в отличие от Черненко, вполне функциональный, сталкивается со всеми проблемами, которые мы перечислили выше. Их невозможно обойти, они на виду. Их надо решать. Но поступаться ради их решения идеологией, режимом, работающими социально-политическими структурами новый лидер, естественно, не намерен. Где же выход?
А он ведь здесь, на поверхности, под руками! Он дважды опробован за годы советской власти — и не подводил. Это перевод экономики на военные рельсы. Тем более, что треть экономики страны уже катит по этому пути.
Не забудем: основной составляющей политического пасьянса середины 80-х был Афганистан. Буквально сразу вслед за вводом в эту страну советских войск даже в Москве стал ощущаться недостаток лекарств. Оказалось, что, несмотря на все стратегические запасы и моральную готовность к войне, ресурсов явно не хватало. Для чисто военной победы в Афганистане — подавить сопротивление, уничтожить противника и контролировать территорию — требовалось примерно 500 тысяч человек. А их в лучшие годы было всего 120–127 тысяч. Почему? Конечно, дело было не в том, что кто-то жалел послать из нашей необъятной армии еще каких-нибудь 400 тысяч солдат. Если направить в Афганистан группировку нужной численности, они бы умерли с голоду. Такой экспедиционный корпус невозможно было обеспечить необходимым: железных дорог нет, в центральные районы, по короткому маршруту, ведет только одна магистральная дорога через перевал Саланг, а путь через Туркмению слишком долог.
Единственная магистраль в период военных действий была забита автомобилями. В конце концов уже в ноябре 1982 года это привело к трагедии. Тогда произошла автомобильная катастрофа, занесенная в книгу рекордов Гиннесса как самая крупная в истории. В туннеле через Саланг (по западным данным, потому что наши до сих пор не опубликованы) минимальная цифра погибших— 1100 человек, максимальная—2700. Поток автомобилей, в основном бензовозов, шел непрерывный, туннель — очень длинный, протяженностью 2,7 км, машина на выезде заглохла, колонна встала, двигатели работают. Началась паника, стрельба. Один из бензовозов взорвался. Дым и продукты сгорания моментально заполнили туннель, и огромное количество людей задохнулось…
Реально снабжать нашу армию можно было только по воздуху, но на «воздушный мост» сил не было. В Афганистане не хватало элементарных вещей: воды, медикаментов, нормальных продуктов питания — одна свиная тушенка, которая вызывает жажду. Максимум, который мы могли содержать, — 130 тысяч солдат. Великая страна не могла обеспечить собственную экспедиционную армию. Победы в подобных условиях быть не могло. И стояла альтернатива: либо уходить отсюда, что Михаил Горбачев в нашей реальной истории и сделал, либо двигаться дальше. Стоять на месте — гибельно.
Уходить? Но для тогдашней идеологии и политики это полная потеря лица. Полная потеря влияния в регионе. И самое главное: потеря Молоха, который требовался ВПК для того, чтобы сжигать бесконечно производимые танки, самолеты, вертолеты…
Мало кто знает, что, несмотря на гневные предостережения Америки, высшее политическое руководство — как бы в плане предположения — рассматривало идею о возможности разгрома баз моджахедов на территории Пакистана. Действительно, это в корне изменило бы ситуацию. Проигранная, по сути, война обернулась бы победой. ВПК и занятые в нем людские ресурсы и мощности оправдали бы свое существование. Экономика, пусть и подстегнутая столь шоковым методом, набрала бы обороты. Вопрос стоял лишь в том, что делать дальше, когда полстраны прямо или косвенно работало бы на нужды военного производства.